Фрейд З. Преходящее (1916)

Если взять цветок, цветущий всего одну-единственную ночь, то его цвет от этого не становится для нас менее великолепным. Я меньше всего мог бы согласиться с тем, что красота и совершенство произведения искусства и достижений разума должны были бы обесцениться из-за их временных рамок. Даже если придет время, когда картины и статуи, которыми мы сегодня восхищаемся, разрушатся, или следующий за нами человеческий род не поймет больше произведений наших поэтов и мыслителей, или, наконец, наступит геологическая Эпоха, в которой все живое на Земле окаменеет, ценность всего этого прекрасного и совершенного определяется исключительно его значением для жизни наших ощущений, и ему самому не требуется существовать дольше, и поэтому оно независимо от абсолютной длительности во времени.

Предисловие редакции

Название публикуемой ниже статьи З. Фрейда (1856- 1939) “ Verganglichkeit” может быть переведено как “Преходящее ” или “Бренность ”. Она была написана им в ноябре 1915 года, а опубликована годом позже, но также в разгар Первой мировой войны, которая не обошла Фрейда стороной. Она сказалась на его мироощущении, и осмысление ее событий внесло новую грань в его теорию. 

Фрейд говорит, что результаты войны губительны не только для природы и материальной культуры, хотя и это само по себе является катастрофой. Война поражает личность. И речь идет как о непосредственных участниках событий, так и о тех, кого они, казалось бы, не затронули. Война разрушает такие нематериальные, но от этого не менее важные феномены человеческой жизни, как гордость достижениями культуры, уважение перед ее носителями, лишает науку предпосылок ее объективности. Фрейд-гуманист не может не сожалеть о том, что индивид теряет многие благородные черты, которые являются продуктом культурного развития человечества. Он констатирует, что искажаются как межличностные, так и межнациональные отношения. 

Воспринимая идущую войну как данность, не вдаваясь в причины ее возникновения, Фрейд предстает тем не менее не как пессимист, а скорее как оптимист, который видит окончание войны и уверенно судит о возможности восстановления утраченного. Не следует критиковать Фрейда за то, что факты подчас противоречат логике его оптимистических утверждений. Признавая величие Фрейда-ученого, было бы ошибкой упрекать его в наивности оптимистических надежд. Значение статьи заключается в ее жизнеутверждающем пафосе. 

Этот пафос характерен и для общего контекста, в рамках которого трактуется данный вопрос. А этим контекстом в данном случае служит проблема ценностей в целом и их зависимости от времени существования. Бренность и недолговечность всего земного лишь увеличивают его значение для нас. А точнее, наверное, время — не та мера которой должны измеряться ценности. Рассуждения о преходящем Фрейд вплетает  в общую концепцию либидо, которое понимается здесь в широком смысле как способность любить, Именно либидо мобилизует созидательные потенции человека. Изучение либидо в контексте ценностей ставит перед автором такие, еще не до конца изученные психологические проблемы, как происхождение печали и скорби об утрате ценностей. Но этот вопрос остается за рамками данной статьи, хотя в рассматриваемый период Фрейд как раз и разрабатывал их в труде “Печаль и меланхолия» (1917). 

Перевод выполнен по изданию: Sigmund Freud:
Studienausgabe, Вd. Х: Віldende Kunst und Literatur,
Frankfurt am Main, 1989. S. 223-227.,
И.К. Антонова, канд. филос. наук

Однажды летом я прогуливался по цветущей местности в обществе молчаливого друга и одного юного, но уже с лучшей стороны зарекомендовавшего себя, поэта. Поэт восхищался красотами окружающей нас природы, но не радовался им. Ему мешала мысль, что вся эта красота была обречена на исчезновение и что зимой ее не станет, как равным образом не станет и всего прекрасного и благородного, что создали и могли бы создать люди. Более того, все, что он любил и чем восхищался, казалось ему обесцененным ибо предназначением их судьбы была бренность. 

Мы знаем, что такое превращение всего прекрасного и совершенного в тлен может стать источником двух различных душевных порывов. Один ведет к болезненной мировой скорби молодого поэта, а другой — к протесту против утверждаемой действительности. Нет, невозможно, что-бы все это великолепие природы и искусства, мира наших впечатлений и внешнего мира действительно должно обратиться в ничто. Было бы бессмысленно и кощунственно верить в это. Каким-то образом оно должно иметь возможность продолжить свое существование, избавившись от всех губительных воздействий.  

Это требование вечности — слишком явный результат нашей жизни желаний, чтобы претендовать на право быть реальностью. И болезненное может быть действительным. Я не мог бы ни решиться оспорить всеобщую бренность, ни добиваться того, чтобы для всего прекрасного и совершенного было бы сделано исключение. Однако я возразил пессимистически настроенному поэту, что бренность прекрасного не несет с собой его обесценения.  

Напротив, из этого следует повышение его значимости! Ценность преходящего обусловлена его редкостью во временном отношении. Ограничение возможности наслаждения чем-либо увеличивает его драгоценность. Я считал, что непонятно, почему мысль о бренности прекрасного должна была бы омрачить нам радость, доставляемую им. Что касается красоты природы, то после каждого исчезновения зимой она возвращается в следующем году, и в отношении к продолжительности нашего существования это возвращение может быть обозначено как вечное. В своей собственной жизни мы считаем навсегда исчезающей красоту человеческого тела и лица, но именно эта недолговечность добавляет к её прелести дополнительную. Если взять цветок, цветущий всего одну-единственную ночь, то его цвет от этого не становится для нас менее великолепным. Я меньше всего мог бы согласиться с тем, что красота и совершенство произведения искусства и достижений разума должны были бы обесцениться из-за их временных рамок. Даже если придет время, когда картины и статуи, которыми мы сегодня восхищаемся, разрушатся, или следующий за нами человеческий род не поймет больше произведений наших поэтов и мыслителей, или, наконец, наступит геологическая Эпоха, в которой все живое на Земле окаменеет, ценность всего этого прекрасного и совершенного определяется исключительно его значением для жизни наших ощущений, и ему самому не требуется существовать дольше, и поэтому оно независимо от абсолютной длительности во времени.  

Я считал эти рассуждения бесспорными, но заметил, что на поэта и его друга я не произвел впечатления. Из этой неудачи я сделал вывод о вмешательстве сильного аффективного момента, который затуманил их суждение; но я полагал, что со временем обнаружу и этот момент. Должно было иметь место душевное сопротивление печали, которое обесценивало их наслаждение прекрасным. Представление, что это прекрасное преходяще, сообщало обеим чувствительным натурам предчувствие печали из-за его упадка, и так как душа инстинктивно отворачивается от всего, что причиняет боль, они чувствовали, как наслаждение прекрасным омрачено мыслью о его бренности.

Печаль о потере чего-то, что мы любили и чем восхищались, кажется неспециалисту столь естественной, что он считает ее само собой разумеющейся. Но для психолога печаль — большая загадка, один из тех феноменов, которые люди не проясняют сами, но к которому сводят другое темное. Мы полагаем, что люди обладают в известной мере способностью любить, называемой либидо, которое в начале развития обращается к своему собственному Я. Позднее, но, впрочем, весьма рано, оно отворачивается от Я и обращается на объекты, которые мы до некоторой степени принимаем в наше Я. Если объекты разрушаются или пропадают для нас, то наша способность к любви (либидо) снова свободна. Она может взять себе взамен другие объекты или на время вернуться к Я. Но в настоящее время мы не понимаем и не можем объяснить на основе какой-либо гипотезы, почему, однако, это отделение либидо от его объекта должно протекать столь болезненно. Мы видим только, что либидо цепляется за свои объекты и не желает терять их даже тогда, когда компенсация уже лежит наготове. Вот такова печаль.  

Разговор с поэтом состоялся летом до войны. Годом позже разразилась война, лишившая мир его красот. Она разрушила не только красоту ландшафтов, по которым прокатилась, но и произведения искусства, которых она коснулась на своем пути, она разрушила также нашу гордость достижениями нашей культуры, уважение ко многим мыслителям и деятелям искусства, а также надежды на то, что мы, наконец, преодолеем различия между народами и расами. Она осквернила благородную беспартийность нашей науки, И представила жизнь наших влечений в её наготе, разбудила в нас злых духов, которые, как мы полагали, в ходе веков воспитания давно были обузданы нашей культурой (unserer Edelsten). Война сделала нашу родину снова маленькой, а другие земли снова далекими. Она украла у нас так много из того, что мы любили, и показала нам непрочность некоторых вещей, которые мы считали постоянными. 

Не стоит удивляться, что наше так обедненное объектами либидо пришло в действие со столь большой интенсивностью, что нам осталось, чтобы любовь к отечеству, наша нежность к нашим близким и гордость нашей общностью стремительно усилились. Но те другие, теперь утерянные блага, действительно ли они обесценились для нас, только потому что они оказались такими преходящими и нестойкими? Многим из нас кажется, что это действительно так, но я полагаю — напрасно. Я верю, что те, которые считают так и кажутся готовыми к длительной покорности судьбе, потому что ценности не прошли испытания на прочность, просто пребывают в печали о потере. Мы знаем, что печаль, как бы болезненной она ни была, прекращается сама собой. Когда она смиряется с потерей, она поедает и саму себя, и тогда наше либидо снова свободно, чтобы — поскольку мы еще молоды и полны жизненных сил — заменить утраченные объекты на новые, по возможности равноценные или еще более значительные. Остается надеяться, что с потерями этой войны не произойдет иначе. И только когда печаль будет преодолена, окажется, что наша высокая оценка культурных благ не пострадала от того, что мы убедились в их хрупкости. Мы снова восстановим все то, что разрушила война, может быть, на более твердой основе и прочнее, чем прежде. 

Вена, ноябрь 1915