Фрейд З. Конструкции в анализе (1937)

Работа психоаналитика над конструкцией или, если это приятнее слышать, над реконструкцией, демонстрирует далеко идущее сходство с работой археолога, который раскапывает какое-либо разрушенное и погребенное жилище или строение прошлого. Она, собственно, идентична этому, отличаясь разве только тем, что аналитик работает в лучших условиях, располагает большим вспомогательным материалом

I.

Один заслуженный исследователь, которому я всегда ставил в заслугу, что он отдал дань признания психоанализу еще в то время, когда большинство других наплевали на эту обязанность, однажды все-таки сделал обидное и несправедливое замечание о нашей аналитической технике. Он сказал, что, когда мы даем пациенту наши толкования, то мы ведем себя в соответствии с пресловутым принципом: Heads I win, tails you lose [1]

[1] Орел — я выигрываю. Решка — ты проигрываешь.

To есть, когда он соглашается с нами, тогда это хорошо, а если он возражает, то это является только знаком его сопротивления, то есть опять же устраивает нас. Таким образом, мы всегда оказываемся правы в отношении беспомощной бедной персоны, которую мы анализируем, независимо от того, как она относится к нашим предположениям. Действительно, «Нет» нашего пациента, в общем-то, не приводит нас к отказу от нашего толкования как неверного. Такое разоблачение нашей техники с большой радостью приветствовалось противниками анализа. Поэтому вполне оправданы усилия для более подробного рассмотрения того, как мы обычно оцениваем во время аналитического лечения «Да» и «Нет» пациента, проявления его согласия и его возражения. Конечно, в таком оправдании ни один опытный аналитик ничего нового не узнает, чего бы он уже не знал ранее.

Известно, что целью аналитической работы с пациентом является приведение его в такое состояние, которое бы позволило ему упразднить вытеснения (понимаемые в широком смысле слова) своего более раннего развития, чтобы заместить их реакциями более соответствующими состоянию психической зрелости. Для этого он должен вновь вспомнить определенные переживания и вызванные ими аффективные побуждения, которые в настоящее время им забыты. Мы знаем, что его теперешние симптомы и подавления являются следствием таких вытеснений, то есть замещением того забытого. Что за материал предоставляет он в наше распоряжение, используя который мы можем повести его тем путем, который позволит возвратить утерянные воспоминания? Разные обрывки этих воспоминаний в его снах уже сами по себе несравненно ценны, но, как правило, сильно искаженны всеми факторами, участвующими в создании сновидения; внезапные догадки, которые он высказывает, если следует правилу «свободных ассоциаций», в которых мы можем выявить намеки на вытесненные переживания и последствия угнетенных аффективных побуждений, как и реакции на них; наконец, намеки на повторение аффекта, принадлежащего вытесненному, в важных или незначительных действиях пациента внутри аналитической ситуации и вовне. Наш опыт говорит, что перенос, который устанавливается в отношении аналитика, особенно хорошо подходит для того, чтобы способствовать возврату таких аффективных отношений. Из этого, так сказать, сырого материала мы должны воссоздать желаемое.

Желаемое — это надежная и во всех значимых отношениях законченная картина забытых лет жизни пациента. Однако уже здесь мы напоминаем, что аналитическая работа состоит из двух совершенно различных частей, исполняющихся на двух особых сценах, с двумя персонами, и каждая из которых имеет особую задачу. В какой-то момент можно удивиться, что эти фундаментальные факты не обратили на себя внимания еще раньше; однако тотчас становится понятно, что здесь нет никакого недоразумения, и что речь здесь идет об одном всем хорошо известном, так сказать, само собой разумеющемся факте, который здесь только особым образом акцентирован. Мы все знаем, что анализируемый должен быть настроен таким образом, чтобы он мог вспомнить нечто из пережитого и вытесненного им. Динамические условия такого явления настолько интересны, что другая часть работы, труд аналитика, наоборот, уходит на задний план. Аналитик из того, что появляется, ничего не пережил и ничего не вытеснил. Его задачей не может быть воспоминание о чём-то. Итак, что же является его задачей? Он должен разгадать забытое по знакам, которые оно оставляет, или, выражаясь точнее, конструировать. То, как, когда и в какой интерпретации он сообщает анализируемому свои конструкции, производит объединение обеих частей аналитической работы, доли аналитика и доли анализируемого.

Работа психоаналитика над конструкцией или, если это приятнее слышать, над реконструкцией, демонстрирует далеко идущее сходство с работой археолога, который раскапывает какое-либо разрушенное и погребенное жилище или строение прошлого. Она, собственно, идентична этому, отличаясь разве только тем, что аналитик работает в лучших условиях, располагает большим вспомогательным материалом, ибо он трудится над чем-то еще живым, а не над каким-то разрушенным объектом, а возможно, отличается еще и по другой причине. Но как археолог по остаткам каменной стены строит стены всего здания, по углублениям в почве определяет число и положение столбов, по найденным в щебне остаткам восстанавливает прошлые настенные украшения и картины, точно так же поступает и аналитик, когда делает свои выводы по крохам воспоминаний, ассоциациям и внешним действиям анализируемого. И там, и тут остается неоспоримым право на реконструкцию посредством дополнения и соединения. Даже некоторые трудности и источники ошибок одинаковы для обеих деятельностей. Как известно, одной из щекотливейших задач археологии является определение приблизительного возраста какой-то находки, и когда такой объект появляется в определенном слое, то часто необходимо еще решить, принадлежит ли он этому слою или попал на эту глубину в результате позднейших катаклизмов. Легко разгадать, что же в аналитических конструкциях соответствует этому сомнению.

Мы уже сказали, что аналитик работает в более благоприятных условиях, чем археолог, ибо он располагает и материалом, подобного которому никакие раскопки не могут дать, например, повторениями реакций, происходящих из прежнего времени, и всем тем, что при помощи переноса демонстрируется в таких повторениях. Но, кроме того, надо учесть и то, что археолог имеет дело с разрушенными объектами, большие и важнейшие части которых наверняка потеряны из-за механических повреждений, огня и грабежей. Никакими усилиями невозможно их найти, чтобы приставить их назад к сохранившимся остаткам. Единственным выходом здесь является реконструкция, которая из-за этого достаточно часто не может выйти за определенные пределы вероятности. По-другому обстоит дело с психическим объектом, предысторию которого хочет выявить аналитик. Здесь постоянно сбывается то, что с археологическим объектом происходит только в счастливых исключительных случаях, как, например, в Помпеях или с гробницей Тутанхамона. Все существенное оказалось сохранным, даже то, что казалось совершенно забытым, все еще где-нибудь и как-нибудь остается в наличии, лишь только засыпанным и потому сразу недоступным для индивида. Конечно же, как известно, можно сомневаться в том, пришло ли какое-нибудь психическое формирование действительно в полное разрушение. Полностью раскрыть скрытое является вопросом только аналитической техники. Этому необычайному предпочтению аналитической работы противостоят только два факта, а именно, то, что психический объект является несравнимо сложнее материального объекта археолога, и то, что наши познания недостаточно подготовлены к тому, что мы должны найти, ибо его интимная структура все еще скрывает слишком много тайн. На этом наше сравнение обеих деятельностей заканчивается, так как главное их различие состоит в том, что для археологии реконструкция является целью и концом усилий, а для анализа конструкция является лишь подготовительной работой.

II.

Конечно, подготовительная работа подразумевается здесь не в том смысле, что она должна быть полностью выполнена вначале, еще до того как начнется следующая фаза работы, например, как при строительстве дома, где должны быть возведены все стены и вставлены окна, прежде чем можно будет заняться внутренней отделкой помещений. Каждый аналитик знает, что в аналитической работе все идет по-другому, что оба вида работы проходят рядом друг с другом, одна постоянно впереди, другая примыкает к ней. Аналитик заготавливает часть конструкции, сообщает ее анализируемому, посредством чего она воздействует на анализируемого. Потом аналитик конструирует следующую часть из нового доставляемого пациентом материала, и далее действует тем же самым способом, и так далее — до самого конца. Если все же при объяснении аналитической техники можно не слишком много услышать о «конструкциях», то причина здесь в том, что вместо них говорится просто о «толкованиях» и их воздействии. Но я полагаю, что конструкции — намного более подходящее обозначение. Толкование относится к тому, что предпринимают в работе с одним единственным элементом материала, с одной догадкой пациента, одним ошибочным действием и так далее. Конструкция же появляется тогда, когда анализируемому представляют часть его забытой предыстории, примерно в следующем виде: «Вплоть до вашего такого-то года Вы рассматривали себя как единственного и неограниченного владельца матери, но затем появился второй ребенок, а с ним и Ваше тяжелое разочарование. На некоторое время мать оставила вас, да и позднее уже больше не посвящала себя исключительно только Вам. Ваши чувства к матери были амбивалентными, отец получил для Вас новый смысл» и так далее.

В этой работе мы полностью посвящаем все наше внимание исключительно этой подготовительной работе — конструкциям. И здесь, прежде всего, поднимается вопрос, какие гарантии во время работы над конструкциями мы имеем относительно того, что мы не заблуждаемся и не ставим на карту успех лечения из-за представления пациенту неверной конструкции? Нам может казаться, что эта проблема вообще не допускает какого-либо общего ответа, но еще до нашего полного объяснения мы хотим высказать вполне обнадеживающие предположения, в которых убеждает нас аналитический опыт. А он именно учит нас, что нет никакого вреда, если мы иной раз заблуждались и предъявили пациенту неверную конструкцию в качестве вероятной исторической правды. Но, естественно, в таком случае мы теряем время, и тот, кто может предлагать пациенту лишь только ложные гипотезы, произведет на него отнюдь не лучшее впечатление и это не слишком далеко продвинет его лечение, но всего одна такая ошибка абсолютно безобидна. Намного чаще в таком случае пациент остается как бы совсем не затронутым, (по принципу: ни «Да», ни «Нет»). Возможно, что это является только отсрочкой его реакций. Но если пациент и в действительности остался незатронутым, тогда мы можем прийти к заключению, что мы ошиблись, и сознаться в этом пациенту при первой подходящей возможности без всякого ущерба нашему авторитету. Такая возможность возникает, когда появляется новый материал, позволяющий создать лучшую конструкцию, а следовательно, и коррекцию ошибки. На долю фальшивой конструкции выпадает такая судьба, словно она вообще никогда не была сформирована, а в некоторых случаях создается даже впечатление, подобно беседе с Полонием, когда реальные карпы ловились как раз на приманку лжи (Шекспир, «Гамлет», 2 акт, 1 сцена). Опасность ввести пациента в заблуждение посредством суггестии, тем, что «внушают» свои собственные представления, которые пациент не должен был бы принимать, наверняка, безмерно преувеличена. Аналитик должен бы вести себя очень некорректно, если бы с ним могло приключиться такое несчастье; прежде всего, он должен бы себя упрекнуть в том, что не дал пациенту слова. Я могу без всякого хвастовства утверждать, что в моей деятельности ни разу не произошло такого злоупотребления «суггестией». Из написанного выше уже вытекает, что мы ни в коем случае не должны пренебрегать знаками, которые появляются в реакциях пациента на сообщение какой-либо нашей конструкции. Мы хотим поподробнее обсудить этот пункт. Конечно, верно, что мы не принимаем «Нет» анализируемого как вполне достоверное, как и признаем его «Да» малоубедительным. Но совершенно несправедливо обвинять нас в том, что мы во всех случаях перетолковываем выражения пациента в подтверждение наших мнений. В действительности все это не так просто, решение дается нам не так легко.

Прямое «Да» анализируемого пациента многозначно. В действительности оно может показать, что он признает услышанную конструкцию правильной, но признание может быть и совершенно незначительным или даже тем, что мы можем назвать «лицемерием», так как является удобным для сопротивления пациента, тем что и далее через такое согласие можно скрывать неоткрытую истину. Истинную над ценность это «Да» имеет тогда, когда затем следуют косвенные подтверждения, когда пациент в непосредственной связи со своим «Да» продуцирует новые воспоминания, которые дополняют и расширяют эту конструкцию. Только в этом случае мы признаем «Да» в качестве знака действительно исчерпывающего толкования соответствующего пункта.

«Нет» анализируемого пациента столь же многозначно и еще менее ясно, чем его «Да». В редких случаях оказывается оно результатом обоснованного отвержения. Несравненно чаще это проявление сопротивления, вызванного содержанием сообщенной конструкции, но точно так же это может быть вызвано каким-нибудь другим фактором сложной аналитической ситуации. «Нет» пациента, таким образом, ничего не доказывает в верности конструкции, но оно может очень хорошо совмещаться и с такой возможностью. Так как любая конструкция является неполной и охватывает лишь частичку забытого события, то мы можем свободно допустить, что анализируемый собственно не отрицает сообщенное ему, а усиливает свой протест против еще не до конца раскрытой части истины. Как правило, он выразит свое согласие только тогда, когда узнает всю правду, а до этого действительно часто еще очень далеко. Итак, единственным надежным толкованием его «Нет» является намек на незавершенность; явно, что конструкция донесла ему не все.

Таким образом, получается, что на основе прямого согласия или несогласия пациента с какой-либо сообщаемой конструкцией невозможно получить твердую точку опоры для того, чтобы определить, верным или ложным было наше попадание. Это тем более интересно, что имеются косвенные виды подтверждения, которые вообще являются достаточно надежными. Одной из таковых является фраза, которую в различных вариантах можно услышать от самых разных лиц, словно дело касалось уговора. Фраза гласит: «Об этом я никогда (бы) не думал (подумал)». Это выражение можно, не задумываясь, перевести как: «Да, Вы действительно поразили мое бессознательное». К сожалению, столь сильно желаемое признание аналитик слышит часто лишь после толкования деталей, чем сразу после сообщения более обширной конструкции. Таким же ценным подтверждением (на этот раз проявляемым позитивно) является то, что анализируемый отвечает ассоциацией, которая содержит что-то подобное или аналогичное высказанной конструкции. Вместо того, чтобы привести для пояснения какой-либо пример из анализа, который легко найти, но что заняло бы много места, я хочу рассказать здесь об одном незначительном переживании вне аналитического сеанса, которое показывает такое положение дел почти с комически действующей убедительностью.

Речь идет об одном из коллег, который выбрал меня в качестве консультанта для своей медицинской деятельности. Однажды он привел ко мне свою молодую жену, которая поставила его в затруднительное положение. Она отказывала ему под самыми разнообразными предлогами в сексуальном акте, и, очевидно, он ожидал, что я должен был показать ей последствия ее неразумного поведения. Я согласился и растолковал ей, что ее отказ мужу вероятнее всего вызовет печальные последствия для здоровья или искушения, которые могут привести к распаду брака. Неожиданно в этом месте он перебил меня, чтобы сказать: «Англичанин, у которого Вы установили опухоль мозга, уже тоже умер». Вначале его фраза показалась мне непонятной, а «тоже» в его высказывании загадочным, так как ни о каком другом умершем не говорилось. Немного позднее я понял: очевидно, что муж хотел придать моим словам вес, он хотел сказать: «Да, конечно же, Вы правы, Ваш диагноз у пациента тоже подтвердился». Это было полной аналогией косвенных подтверждений посредством ассоциаций, которые мы получаем в анализах. То, что в выражении коллеги имели вес и другие, незамеченные им мысли, я не буду оспаривать.

Косвенное подтверждение посредством ассоциаций, содержание которых имеет отношение к высказанной конструкции, которые приносят с собой такое «тоже», дает нам ценные точки опоры, чтобы разгадать то, насколько оправдается эта конструкция в последующем анализе. Особенно впечатляющим является случай, когда подтверждение при помощи какого-либо ошибочного действия приходит к прямому противоречию. Прекрасный пример такого рода я опубликовал уже ранее в другом месте. В сновидениях пациента повторно всплывала хорошо знакомая венцам кличка Jauner (устаревшее обвинение в жульничестве), не находя все же достаточного объяснения в его ассоциациях. Тогда я попытался дать толкование, что он, вероятно, подразумевает Gauner (жулик), когда говорит Jauner, и неожиданно пациент сказал: «Это кажется мне все-таки слишком jewagt» (оговорка) [2].

[2] Перевод на русский язык скорее невозможен. Фрейд показывает, что он правильно истолковал Jauner, заменив первую букву на G (Gauner), так как тогда понятна и оговорка пациента (jewagt) (такого слова не существует) — при замене здесь опять первой буквы на g получается слово gewagt (рискованно).

Или пациент хочет отклонить подозрение, что для него определенная сумма денег будет слишком высокой, намереваясь сказать: «Да, для меня десять долларов не играют никакой роли», — но вместо долларов употребляет в речи более низкий сорт денег и говорит: «Десять шиллингов».

Если анализ находится под давлением мощных факторов, вызывающих негативную терапевтическую реакцию, таких как вина, мазохистическая потребность страдать, протест против любой помощи аналитика, то поведение самого пациента после сообщения определенной конструкции часто значительно облегчает нам искомое решение. Если конструкция ложна, то у пациента ничего не изменяется; если же она верна или приближается к истине, то он реагирует на нее явным ухудшением своих симптомов и своего самочувствия.

Обобщая все это, мы можем констатировать, что вовсе не заслуживаем упрека в том, что мы пренебрегаем установкой анализируемого к нашим конструкциям, оставляя ее в стороне. Мы обращаем на нее пристальное внимание и часто выводим из нее ценные точки опоры для нашей дальнейшей работы. Но эти реакции пациента чаще всего довольно многозначны и не позволяют прийти к окончательному решению. Только продолжение анализа может позволить окончательно определить, была ли наша конструкция верной или ложной. Мы считаем отдельные конструкции не чем иным, как только предположением, ожидающим своей проверки, подтверждения или отклонения. Мы не притязаем на власть конструкции, не требуем от пациента непосредственного согласия, не дискутируем с ним, если он сразу же возражает против нее. Короче говоря, мы ведем себя по образцу одного известного персонажа, созданного Nestroy [3] , батрака, который на все вопросы и возражения имел наготове только один ответ: «Жизнь все покажет».

[3] Австрийский драматург.

III.

То, каким образом все это проявляется в течение всего анализа, как наши предположения превращаются в убеждения пациента, вряд ли стоит наших усилий; это известно каждому аналитику из повседневного опыта и не вызывает никаких трудностей для понимания. Только один лишь пункт нуждается в исследовании и объяснении. Путь, исходящий от конструкции аналитика, должен закончиться воспоминанием анализируемого; но не всегда он простирается так далеко. Достаточно часто не удается добиться от пациента воспоминания вытесненного. Вместо этого у него возникает лишь прочное убеждение в правильности конструкции, предложенной аналитиком, что терапевтически означает то же самое, что и воскрешенное воспоминание. В каких условиях это происходит и почему возможно, чтобы несовершенный, по-видимому, эрзац все же оказывал такое же полное воздействие, остается пока материалом для будущего исследования.

Это маленькое сообщение я закончу некоторыми замечаниями, которые приоткрывают дальнейшую перспективу.

В некоторых анализах мне бросилось в глаза, что сообщение очевидно достоверной конструкции вызывает у анализируемых поразительный и вначале непонятный феномен. У них появлялись живые воспоминания, рассматриваемые самими пациентами как «сверхъясные», но они все-таки вспоминали не само событие, которое стало содержанием конструкции, а только лишь детали, которые были чем-то близки этому содержанию. Например, они очень резко видели упоминаемые в конструкции лица или пространства, на которых нечто подобное могло бы произойти, или просто что-то еще дополнительно, обстановку помещений, о которых наши конструкции, естественно, ничего не могли предположить. Это проявлялось как в сновидениях, непосредственно после предъявления нашей конструкции, так и в состоянии бодрствования, в состоянии, близком к фантазированию. К самим же этим воспоминаниям больше ничего не присоединялось. Таким образом, можно было прийти к выводу, что они являются результатом определенного компромисса. «Побуждение» бессознательного, ставшего активным после сообщения конструкции, стремилось донести до сознания все еще значимые следы воспоминаний, но сопротивлению удалось, если и не задержать это движение, то все же удачно сдвинуть его на соседние незначимые объекты.

Такие воспоминания можно бы было назвать галлюцинациями, если бы к их яркости еще добавилась вера в их актуальность. Однако эта аналогия приобрела-таки значение, когда я обратил внимание на то, что в некоторых явно непсихотических случаях иногда появляются действительные галлюцинации. Далее ход моих мыслей шел так: возможно, что характерным свойством галлюцинаций, до сих пор недостаточно оцененным, является то, что в них возвращается нечто уже пережитое в прошлом и затем забытое, нечто, что видел или слышал ребенок в то время, когда он еще вряд ли был способен говорить, и что теперь навязывается сознанию, возможно, дополнительно искаженным и измененным под действием сил, противящихся такому воспоминанию. А ввиду близких отношений галлюцинаций с определенными формами психозов наш ход мыслей может идти и дальше. Возможно, что формирование бреда, в котором мы почти постоянно находим присутствие галлюцинаций, само является не столь независимым от побуждений бессознательного и от возвращения вытесненного, как мы ранее полагали. Как правило, в механизме образования бреда мы подчеркиваем только два момента — отвращение к реальному миру и его объектам, с одной стороны, и влияние реализации желаний на содержание бреда, с другой стороны. Но не может ли быть динамическим процессом скорее то, что отвращение к реальности используется побуждениями вытесненного, чтобы навязать сознанию свое содержание, причем, в этом процессе за искажение и изменение вновь вспоминаемого ответственны как пробужденные сопротивления, так и тенденция к реализации желаний? Это же является и известным нам механизмом образования сновидений, которые уже предчувствие древних народов приравнивало к безумию.

Я не считаю, что такое понимание бреда является совершенно новым, но оно все же подчеркивает точку зрения, которая обычно не выдвигается на передний план. Существенно в ней утверждение, что безумие имеет не только метод, что знал уже писатель (см. речь Полония в шекспировском «Гамлете» II акт, 2 сцена), но и содержит в себе фрагмент исторической правды. Теперь нам нетрудно допустить, что навязчивая вера, которая присуща любому бреду, черпает свою силу как раз именно из такого инфантильного источника. Чтобы доказать эту теорию, в моем распоряжении сегодня находятся только реминисценции, а не свежие впечатления. Вероятно, были бы оправданы усилия, предпринятые для изучения соответствующих заболеваний по разработанным здесь предпосылкам и проводимому на этой основе лечению. Тогда прекратились бы бесплодные усилия, предпринимаемые для того, чтобы убедить больного в бессмысленности его бреда, в его расхождении с реальностью. Напротив, врачи нашли бы общую почву на основе признания ядра правды, чтобы затем уже разработать терапевтическую стратегию. Эта стратегия состояла бы в том, что фрагмент исторической правды постепенно освобождался бы от своих искажений и привязок к реальной современности и перемещался бы на место прошлого, которому он действительно принадлежит. Смещение забытого старого в современность или в ожидание будущего, конечно же, регулярно появляется и у невротиков. Очень часто, когда их одолевает приступ страха, что случится что-то ужасное, они находятся как раз под влиянием какого-нибудь вытесненного воспоминания, которое хотело бы проникнуть в сознание. Пациент просто не может осознать, что нечто ужасное действительно произошло в прошлом. Я полагаю, что и в работе с психотиками познается очень много ценного, даже если мы не добиваемся с ними терапевтического успеха.

Я знаю, что не велика заслуга в том, чтобы такую важную тему обсуждать слишком бегло, как происходит здесь. Но я следовал лишь соблазну следующей аналогии. Бредовые формирования больных я рассматриваю как эквивалент конструкций, которые мы строим в аналитическом лечении, как попытку объяснить и восстановить ситуацию. В условиях психоза это, конечно же, может привести только к тому, что часть реальности, отрицаемая в современности, замещается другой частью, которая в давнем прошлом также была отринута. Открыть тесные связи материала современного отрицания с прежним вытеснением будет задачей отдельного исследования. Как наши конструкции свое воздействие оказывают только тем, что они возвращают часть пропавшей истории к жизни, так и бред своей убедительной силой обязан той доле исторической правды, которую он ставит на место отвергнутой реальности. В таком виде и бред был бы подвержен власти фразы, которую я однажды ранее высказал относительно истерии: «Больной страдает от своих реминисценций» (Бройер Й., Фрейд 3. » О психическом механизме истерических феноменов» (1893), последний абзац 1 раздела в работе «Этюды об истерии»(1895)). Эта краткая формула и тогда не стремилась оспаривать сложную детерминацию болезни и не пыталась исключить воздействие многих других факторов.

Если принять все человечество за одно целое и поставить его на место отдельного человеческого индивида, то обнаруживается, что и оно образовало целые бредовые формации, недоступные логической критике и противоречащие действительности. Если, несмотря на это, они все же могут иметь необычайную власть над людьми, то исследование должно прийти к выводу, совершенно подобному тому, который сделан в работе с отдельным индивидом. Их власть объясняется тем содержанием исторической правды, которую они воскресили из вытеснения и забвения прошлых времен.