Письмо З. Фрейда — Марте Бернайс (13.07.1883)

Вена,
2 часа ночи

Садовник Бюнзов[1] — счастливый человек, поскольку имеет возможность приютить мою возлюбленную. Почему я не стал садовником или поэтом вместо прозаической профессии врача? Если тебе потребуется помощник для работы в саду, то готов предложить свои услуги, чтобы говорить маленькой принцессе доброе утро и, может быть, когда-нибудь попросить поцелуй за букет. Но я отправил письмо не садовнику Бюнзову, а тебе, моя дорогая, моя Корделия-Мартхен. Объясню, почему написал так поздно. Ведь тебе интересно, любимая?

Твоя ангина уже прошла, и ты, конечно, воспримешь это письмо благосклонно. Это будет так мило с твоей стороны. Надеюсь, ты напишешь мне об этом. В противном случае, я подумаю, что тебе неприятны мои письма.

Не допускай, однако, слишком сильного заласкивания своего горлышка шарфами и так далее. Не переусердствуй, немного закалки может укрепить здоровье.

Я радуюсь твоим весточкам и надеюсь, ты хорошо питаешься сейчас и отдыхаешь. Если тебе нужны деньги, то напиши мне, моя дорогая. У меня скоро они появятся.

Сегодня был очень жаркий, самый мучительный за последнее время день. От изнеможения я словно впал в детство. Потом заметил, что валюсь от усталости и пошел к Брейеру; а возвратился поздно.

У него болела голова, и он, бедняга, принял соль салициловой кислоты. Первое, что он сделал, отправил меня в ванну, откуда я вышел помолодевшим. Первая мысль, после того как воспользовался его гостеприимством, была о тебе: будь моя Мартхен здесь, она одобрила бы мой визит.

Конечно, моя девочка, еще долгие годы я буду нуждаться, и я не рассчитываю ни на какое неожиданное чудо, кроме как на возможность всегда, всю жизнь быть вместе с тобою, любимая. Затем мы, без пиджаков, поднялись наверх (я пишу в домашнем халате), сели ужинать и начался длинный медицинский разговор об отклонениях, морали интимных отношений и нервных болезнях, и снова предметом обсуждения стала твоя подруга Берта Паппенгейм[2]

Мы очень искренне и глубоко доверительно относимся друг к другу, и он рассказал мне то, что я тебе должен сейчас сказать: женюсь на Марте, она станет женой, появятся дети… И тут я расстегиваюсь и добавляю: на той самой Марте, у которой теперь в Дюстенброке небольшая ангина. Марта и есть, собственно, настоящая Корделия и теперь, когда наступает глубочайшее внутреннее доверие, больше не надо ничего.

Тогда он вдруг совершенно неожиданно признался, что называет жену именно так, Корделией, потому что она сохранила нежность и не разменивалась по пустякам, не пошла против своего отца.

У обеих Корделий, тридцати семи лет и двадцати двух лет, должно зазвенеть в ушах, потому что мы вспоминали о них с серьезной нежностью.

Ну, а теперь — сердечный привет, ибо я еще не проснулся окончательно.

Твой Зигмунд.