Фрейд З. О покрывающих воспоминаниях (1899)

Автор: Зигмунд Фрейд · Опубликовано 05.05.1899 · Обновлено 13.05.2020

Я вижу крутой склон, поросший густой травой; среди зелени много желтых цветов – очевидно, это обычные одуванчики. На верху склона стоит домик, перед дверью болтают две женщины – крестьянка с головой, повязанной платком, и няня детей. Трое детей играют на траве. Один из них я (возраст между двумя и тремя годами); двое других – мой кузен, который на год старше меня, и его сестра, почти моя ровесница. Мы собираем желтые цветы, и у каждого из нас в руках уже собранный букет. Лучший букет у маленькой девочки; и, словно сговорившись, мы – два мальчика – набрасываемся на нее и вырываем цветы. Она бежит по лугу в слезах, и крестьянка, утешая ее, дает ей большой кусок черного хлеба. Едва мы это увидели, мы выбросили цветы, побежали к дому и тоже стали просить хлеб. И нам его дали; крестьянка отрезала ломти большим ножом. Я помню, что хлеб был очень вкусным – и на этом сцена обрывается.

Библиографический индекс:	1899a
Библиографическое название:	Uber Deckerinnerungen
Альтернативные варианты заглавия на рус. яз.:	О маскирующем воспоминании; Покрывающие воспоминания; Ширма памяти;
Источник (нем.):	Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie, Bd. 6 (1899), S. 215-230.
Источник (анг.)	S.E., 3 vol. pp. 303-322.
Источник (рус. наст.):	Russian Imago 2001. Исследования по психоанализу культуры. Спб: Алетейя. 2002
Перевод с английского:	Лежнина О.
Последняя редакция текста:	freudproject.ru Last updated: 13 мая, 2020 at 20:32 пп
Заметили ошибку? Дайте нам знать, нажав на клавиатуре комбинацию клавиш CTRL + Enter

В процессе психоаналитического лечения случаев истерии, обсессивного невроза и т.д. я часто встречался с фрагментарными воспоминаниями, сохранившимися в памяти пациента из ранних лет его жизни. Как я уже говорил [1], впечатлениям этого периода жизни следует придавать большое патогенное значение.

[1] См., например, Фрейд З. К этиологии истерии. Доклад, прочитанный в Венском клубе психиатрии и неврологии 2 мая 1896 года (1896c).

Но тема детских воспоминаний в любом случае должна представлять психологический интерес, поскольку они рельефно отображают фундаментальное различие между функционированием психики детей и взрослых. Никто не сомневается в том, что переживания ранних лет жизни оставляют неизгладимые следы в глубинах нашей памяти. Однако, начав перебирать наши воспоминания в поисках таких ранних впечатлений, влияние которых сохранилось до сегодняшнего дня, мы либо вообще не достигнем результата, либо обнаружим относительно небольшое число изолированных воспоминаний, часто сомнительной значимости. Лишь начиная с 6-го или 7-го года жизни – а во многих случаях лишь после 10-го года – наша жизнь воспроизводится в памяти как связная цепь событий. Однако с этого времени существует также прямая связь между психической значимостью переживания и его сохранением в памяти. Вспоминается все то, что оказывало существенное влияние сразу или вызывало немедленные следствия; то же, что считалось несущественным, было забыто. Если я могу вспомнить некое событие спустя долгое время после того, как оно произошло, я рассматриваю тот факт, что оно сохранилось в моей памяти, как доказательство глубокого впечатления, произведенного им на меня в свое время. Я удивлен, когда забываю что-то важное; и я чувствую, возможно, даже большее удивление, когда вспоминаю что-то явно несущественное.

Лишь в определенных патологических состояниях психики неприменимо отношение, которое существует у нормальных взрослых людей между психической значимостью события и его сохранением в памяти. Например, истерик обычно демонстрирует амнезию в отношении нескольких или всех переживаний, которые привели к началу его заболевания и которые вследствие самого этого факта стали значимы для него, будучи, вне зависимости от этого их патогенного значения, важными и сами по себе. Аналогия между патологической амнезией такого рода и нормальной амнезией, влияющей на наши ранние годы, как мне кажется, намекает на тесную связь между психическим содержанием неврозов и нашей инфантильной жизнью.

Мы так привыкли к этой недостаточности воспоминаний о впечатлениях раннего детства, что склонны не обращать внимания на лежащую в ее основе проблему и объяснять ее как самоочевидное следствие рудиментарного характера психической деятельности детей. Однако в действительности нормально развитый ребенок 3-х или 4-х лет уже проявляет высоко организованное психическое развитие в тех сравнениях и выводах, которые он делает, и в выражении своих чувств; нет очевидной причины, почему амнезия должна покрывать эти психические акты, которые в детстве не менее весомы, чем в более позднем возрасте.

Прежде чем перейти к психологическим проблемам, связанным с ранними воспоминаниями детства, необходимо собрать материал по достаточно большому количеству нормальных взрослых и выяснить, что они могут вспомнить из своих ранних лет. Первый шаг в этом направлении предприняли в 1895 году В. и С. Генри, которые разослали созданный ими опросник. Убедительные результаты опросника из ответов 123 человек авторы опубликовали в 1897 году. У меня нет сейчас намерения обсуждать эту тему в целом, и я ограничусь тем, что подчеркну несколько моментов, дающих мне возможность ввести понятие того, что я назвал «покрывающие воспоминания».

Возраст, к которому относится содержание самых ранних воспоминаний детства, это обычно период между 2-м и 4-м годом жизни (Генри наблюдали это у 88-ми человек). Однако у некоторых воспоминания идут еще глубже – даже относятся к первому году жизни; а, с другой стороны, у некоторых самые ранние воспоминания относятся только к 6-му, 7-му или даже 8-му году. Еще нет указаний на то, что может быть связано с этими индивидуальными различиями; но следует отметить, говорят Генри, что человек, ранние воспоминания которого восходят к самому нежному возрасту, – возможно, к первому году жизни – будет также помнить что-нибудь из последующих лет и будет способен воспроизвести непрерывную цепь переживаний с более раннего периода – около 5-го года жизни – чем те люди, первое воспоминание которых датируется более поздним периодом. Таким образом, не только дата появления первого воспоминания, но и вся функция памяти может у отдельных людей быть опережающей или задержанной.

Особый интерес вызывает вопрос, каково обычное содержание этих ранних воспоминаний детства. Психология взрослых неизбежно приведет нас к предположению, что для запоминания будут избираться те события, которые вызывали сильные эмоции или признавались значительными вследствие того, что сразу вызвали серьезные последствия. И действительно, некоторые из наблюдений, собранных Генри, соответствуют этим ожиданиям. Они говорят, что чаще всего первые воспоминания детства касаются, с одной стороны, страха, стыда, физической боли и т. д., а с другой стороны, таких важных событий, как болезни, смерти, пожары, рождение братьев и сестер и т. д. Мы, таким образом, можем предположить, что принципы, определяющие выбор воспоминаний, у детей те же, что и у взрослых. Понятно – хотя этот факт заслуживает упоминания, – что сохранившиеся с детства воспоминания должны неизбежно демонстрировать различия между тем, что привлекает интерес ребенка и взрослого. Это позволяет легко объяснить, почему, например, одна женщина рассказывает, что может вспомнить ряд происшествий, связанных с ее куклами, когда ей было два года, но не помнит серьезные трагические события, которые могла наблюдать в тот же период.

Однако, мы сталкиваемся с фактом, диаметрально противоположным нашим ожиданиям, и он не может нас не удивлять. Мы слышим, что у некоторых людей самые ранние воспоминания детства касаются каждодневных несущественных происшествий, которые не могли оказать эмоционального воздействия даже на детей, но которые вспоминаются во всех деталях (слишком четко, хотелось бы заметить), хотя события, происходившие примерно в то же время, не сохранились в их памяти, даже если в то время, по свидетельству родителей, сильно повлияли на них. Так, Генри упоминают профессора филологии, самое раннее воспоминание которого, относящееся к возрасту между тремя и четырьмя годами – это сервированный стол, на котором стоит чаша со льдом. В тот же период умерла его бабушка, что, по словам родителей, было для ребенка тяжелым ударом. Но профессор филологии в данное время не помнит этой тяжелой утраты; все, что он вспоминает из тех дней, это чашу со льдом. Другой человек сообщает, что его самое раннее воспоминание – это эпизод на прогулке, когда он сломал ветку дерева. Он утверждает, что до сих пор может показать место, где это произошло. Рядом было еще несколько человек, и один из них помог ему.

Генри говорят, что такие случаи встречаются редко. В моей практике, основанной, что следует признать, по большей части на работе с невротиками, это происходит достаточно часто. Один человек из опрошенных Генри предпринял попытку объяснить эти мнемические образы, невинность которых делает их столь загадочными, и его объяснение кажется мне весьма приемлемым. Он думает, что в таких случаях соответствующая сцена, возможно, сохранилась в памяти не полностью, и поэтому может казаться нам непонятной; возможно, забытые части и содержали то, что придавало ценность переживанию. Я могу подтвердить истинность этого взгляда, хотя я предпочел бы сказать, что утерянные элементы переживания были скорее опущены, нежели забыты. Мне часто удавалось посредством психоаналитического лечения раскрыть недостающие части детского переживания и таким образом доказать, что когда впечатление, от которого в памяти сохранился лишь торс, восстанавливается во всей своей полноте, оно действительно соответствует предположению, что запоминаются самые важные вещи. Однако это не объясняет тот странный выбор отдельных элементов переживания, совершаемый нашей памятью. Мы сперва должны узнать, почему именно самое важное должно изыматься, а незначительное сохраняться; и мы не найдем этому объяснения, пока не исследуем более глубоко механизм подобного рода процессов. Тогда у нас появится представление о том, что в создании таких воспоминаний задействованы две психические силы. Одна из этих сил считает важность переживания мотивом для того, чтобы его запомнить, тогда как другая сила – сопротивление – пытается этому помешать. Эти две противоположные силы не уничтожают друг друга, и ни одна из них (с потерями для себя или без оных) не оказывается сильнее другой. Вместо этого они приходят к компромиссу, по аналогии с результатом параллелограмма сил. В виде мнемического образа фиксируется не первоначальное значимое переживание – в этом проявляется сопротивление. В памяти же записывается другой психический элемент, тесно связанный с тем, который вызывал возражения – и в этом показывает свою силу первый принцип, который пытается фиксировать значимые впечатления, создавая воспроизводимые мнемические образы. Таким образом, результат конфликта заключается в том, что вместо мнемического образа, основанного на реальном событии, воспроизводится другой, который в некоторой степени ассоциативно замещает предыдущий. И поскольку элементы переживания, которые вызывали возражение, есть самые важные его элементы, замещающее воспоминание неизбежно будет лишено этих важных элементов и вследствие этого, возможно, поразит нас своей тривиальностью. Оно покажется нам непонятным, поскольку мы склонны искать причину того, что оно сохранилось в памяти, в его собственном содержании, тогда как на самом деле это сохранение является следствием связи между его собственным содержанием и другим содержанием, которое было изъято. Мы обычно говорим о фальшивках, что сами они не из золота, но рядом с золотом лежали. То же сравнение можно применить к некоторым переживаниям детства, сохранившимся в памяти.

Есть различные случаи, при которых одно психическое содержание замещается другим, что происходит в виде психологических констелляций. Один из простейших случаев такого рода связан с детскими воспоминаниями, о которых мы здесь говорим – случай, когда основные элементы переживания представлены в воспоминании несущественными элементами того же переживания. Это случай смещения на что-то иное, связанное по непрерывности; или, если рассматривать процесс в целом, случай вытеснения, сопровождающегося заменой на что-то близкое (в пространстве или во времени). У меня уже была возможность [2] описать очень похожий пример замены, который произошел в анализе пациентки, страдающей от паранойи.

[2] Фрейд З. Дополнительные замечания о невропсихозах защиты (1896b)

У этой женщины были галлюцинации — голоса, повторявшие ей длинные отрывки из романа Отто Людвига «Die Heiterethei». Но отрывки, которые они выбирали, были самыми банальными и несущественными во всей книге. Однако анализ показал, что в том же произведении были другие отрывки, которые вызывали у пациентки самые неприятные мысли. Гнетущий аффект был мотивом выдвинуть против них защиту, но мотивы, благоприятствующие стремлению следовать им, не должны были подавляться. Результатом был компромисс, вследствие которого невинные страницы появлялись в памяти пациентки с патологической силой и ясностью. Процесс, работу которого мы здесь видим, – конфликт, вытеснение, замена, включающая в себя компромисс, – проявляется во всех психоневротических симптомах и дает нам ключ к пониманию их формирования. Важно, чтобы мы были способны показать, как тот же самый процесс действует в психической жизни нормальных индивидов, и тот факт, что у нормальных людей он влияет на их выбор детских воспоминаний, предоставляет еще одно подтверждение тесных отношений между психической жизнью детей и психическим материалом неврозов, о которых уже говорилось ранее.

Процессы нормальной и патологической защиты и смещений, к которым они приводят, несомненно, очень важны. Насколько мне известно, психологи до сих пор не проводили посвященных этой теме исследований; еще необходимо установить, в какой сфере психической деятельности и при каких обстоятельствах они начинают действовать. Причина этого невнимания может заключаться в том, что наша психическая жизнь, как только она становится объектом сознательного внутреннего восприятия, не показывает эти процессы, за исключением тех примеров, которые мы классифицируем как «ошибочное суждение», и некоторых психических действий, которые предназначены произвести комический эффект. Утверждение, что психическая энергия может смещаться с одного представления (оставляя его) на другое (которое начинает играть психологическую роль первого), столь же чуждо нам, как и определенные особенности греческой мифологии – например, когда говорится, что боги облекают кого-то красотой, как если бы это было покрывало, хотя мы при этом думаем лишь о лице, преображенном изменившимся выражением.

Дальнейшее исследование этих «несущественных» детских воспоминаний показало мне, что они могут возникать также и другим путем, что за их внешней невинностью кроется неожиданно более богатый смысл. Но я не ограничусь одним лишь утверждением, а дам подробное описание конкретного примера, который кажется мне наиболее поучительным из значительного числа ему подобных. Его ценность определенно увеличивается оттого, что он связан с человеком, который вовсе—или почти – не был невротиком.

Субъект этого наблюдения – мужчина 38 лет с университетским образованием. Хотя его профессия относилась к совсем иной сфере, он интересовался вопросами психологии с тех пор, как я смог избавить его от легкой фобии с помощью психоанализа. В прошлом году он привлек мое внимание к своим детским воспоминаниям, которые уже играли определенную роль в его анализе. После прочтения исследований В. и С. Генри он дал мне следующий общий отчет о своих переживаниях.

«В моем распоряжении большое количество ранних воспоминаний детства, которые я могу с уверенностью отнести к определенной дате. В возрасте трех лет я оставил местечко, в котором родился, и переехал в большой город; и все те воспоминания, что связаны с местом моего рождения, можно датировать периодом между вторым и третьим годами моей жизни. По большей части это короткие сценки, но они хорошо сохранились в памяти и наполнены подробностями ощущений, что составляет полный контраст с моими воспоминаниями зрелых лет, которым недостает визуального элемента. С третьего года и далее мои воспоминания становятся более скудными и не такими четкими; в них есть провалы размером более чем с год; и поток моих воспоминаний становится непрерывным, я полагаю, не ранее шестого или седьмого года. Мои воспоминания до того времени, как я уехал из первого места обитания, распадаются на три группы. Первая группа состоит из сцен, которые с тех пор время от времени описывали мне родители. В отношении этих сцен я не уверен, был ли у меня мнемический образ с самого начала, или же я сконструировал его после того, как услышал эти описания. Однако я могу заметить, что были такие события, мнемического образа которых у меня не было, несмотря на то, что родители часто пересказывали их мне. Более значима для меня вторая группа. В нее входят сцены, которые (насколько я знаю) мне не рассказывались, и некоторые из которых и не могли быть мне рассказаны, поскольку я не встречался с тех пор, как эти события произошли, с другими их участниками (няней и товарищами по играм). Переходя к третьей группе, я хотел бы сказать, что содержание этих воспоминаний и сам факт их сохранения в памяти вызывают у меня недоумение. И действительно, я не могу утверждать, что у меня сохранились воспоминания самых важных событий этого периода, или тех, что я сегодня счел бы наиболее важными. Я не помню рождения сестры, которая на два с половиной года меня младше; не помню нашего отъезда, моего первого взгляда на железную дорогу, а перед этим долгую поездку в экипаже – все это не сохранилось в моей памяти. С другой стороны, я могу вспомнить два небольших события во время путешествия по железной дороге; если вы помните, они всплыли во время анализа моей фобии. Но самое сильное впечатление на меня должна была произвести травма лица, которая привела к значительной потери крови, в результате чего хирург наложил мне несколько швов. У меня остался шрам от этого происшествия, но не сохранилось ни одного воспоминания, которое бы прямо или косвенно указывало на него. Мне в то время, возможно, не было еще двух лет.

Отсюда следует, что я не удивляюсь картинам и сценам первых двух групп. Несомненно, это смещенные воспоминания, в которых были опущены основные элементы. Но в некоторых случаях на них, по крайней мере, что-то указывает, в других мне легко завершить сцену, следуя определенным намекам. Таким образом, я могу установить четкую связь между отдельными фрагментами воспоминаний и прийти к определенному пониманию того, какой интерес в детстве рекомендовал моей памяти сохранить эти конкретные происшествия. Однако, это неприменимо к содержанию третьей группы, которую я описывал выше. Здесь я встречаюсь с материалом – одна достаточно длинная сцена и несколько картин поменьше – к которому я вовсе не могу подобраться. Сцена кажется мне совершенно несущественной, и я не могу понять, почему она должна была зафиксироваться в моей памяти. Позвольте мне ее описать. Я вижу крутой склон, поросший густой травой; среди зелени много желтых цветов – очевидно, это обычные одуванчики. На верху склона стоит домик, перед дверью болтают две женщины – крестьянка с головой, повязанной платком, и няня детей. Трое детей играют на траве. Один из них я (возраст между двумя и тремя годами); двое других – мой кузен, который на год старше меня, и его сестра, почти моя ровесница. Мы собираем желтые цветы, и у каждого из нас в руках уже собранный букет. Лучший букет у маленькой девочки; и, словно сговорившись, мы – два мальчика – набрасываемся на нее и вырываем цветы. Она бежит по лугу в слезах, и крестьянка, утешая ее, дает ей большой кусок черного хлеба. Едва мы это увидели, мы выбросили цветы, побежали к дому и тоже стали просить хлеб. И нам его дали; крестьянка отрезала ломти большим ножом. Я помню, что хлеб был очень вкусным – и на этом сцена обрывается.

И что же в этом событии такого, что заставило меня его запомнить? Я тщетно ломал над этим голову. Может быть, дело в нашем неприемлемом поведении по отношению к маленькой девочке? Или мне так сильно понравился желтый цвет одуванчиков – цветов, которыми сегодня я, конечно, едва ли буду восхищаться? Или после того, как я набегался по траве, хлеб был настолько вкуснее, чем обычно, что произвел на меня неизгладимое впечатление? Я также не обнаружил связи между этой сценой и интересом, который (как я легко мог обнаружить) связывал воедино другие сцены моего детства. Кроме того, с этой сценой, как мне казалось, что-то было не в порядке. Желтизна цветов была непропорционально ярким элементом во всей ситуации, и чудесный вкус хлеба казался мне преувеличенным до степени почти что галлюцинации. Я не мог не вспомнить картины, которые видел на выставке бурлеска. Определенные части этих картин, конечно, самые неприемлемые, были не нарисованы, а выполнены в объеме, например, бюсты дам. Не могли бы вы указать какой-либо способ объяснения или интерпретации этого странного воспоминания моего детства?»

Я счел необходимым спросить его, с каких пор его занимает это воспоминание: считает ли он, что он вспоминает его периодически, со времени своего детства, или же оно, возможно, появилось позже в связи с каким-либо событием, которое можно вспомнить. Этот вопрос был моим единственным вкладом в решение этой проблемы; остальное самостоятельно сделал мой добровольный сотрудник, который был в такой работе не новичком.

«Я раньше не думал об этом», – ответил он. «Теперь, когда вы задали этот вопрос, я уверен, что это детское воспоминание не возвращалось ко мне в ранние годы. Но я могу вспомнить, когда я обнаружил это и многие другие воспоминания моего раннего детства. Когда я был 17-летним школьником, я впервые вернулся на каникулы в место, где родился, и остановился в семье, с которой мы поддерживали дружеские отношения с тех далеких времен. Я хорошо помню, что был ошеломлен обилием впечатлений. Но я вижу, что мне придется рассказать вам большую часть моей истории: она относится к этой теме, и вы сами вызвали ее своим вопросом, так что слушайте. Я родился в семье обеспеченных людей, которые, как мне кажется, жили достаточно комфортабельно в этом провинциальном местечке в провинции. Когда мне было около трех лет, отрасль промышленности, в которой работал мой отец, пережила катастрофу. Он потерял все свои средства, и мы вынуждены были оставить это место и переехать в большой город. Затем последовали долгие трудные годы, о которых, мне кажется, нечего помнить. Я никогда не чувствовал комфорта в городе. Теперь я понимаю, что никогда не был свободен от стремления к чудесному лесу возле нашего дома, в который (согласно одному из воспоминаний об этих днях) я убегал от отца едва ли не до того, как научился хорошо ходить. Эти каникулы, когда мне было семьнадцать, были моими первыми каникулами в деревне, и, как я сказал, я остановился в семье, с которой мы были друзьями, и положение которой существенно улучшилось со времени нашего отъезда. Я мог сравнить комфорт их жизни с нашим обитанием в городском доме. Но нет смысла дальше углубляться в эту тему: я должен признать, что меня там чрезвычайно восхищало еще кое-что. Мне было семнадцать, а в семье, в которой я остановился, была дочь пятнадцати лет, в которую я немедленно влюбился. Это была моя первая юношеская любовь, достаточно сильная, но я держал ее в полной тайне. Спустя несколько дней девочка вернулась в школу (она тоже приезжала домой на каникулы), и это расставание после такого короткого знакомства распалило мое желание до предела. Я проводил многие часы в прогулках по чудесным лесам, которые открывал для себя заново, и тратил время на построение воздушных замков. Они, что странно, не были направлены в будущее, а улучшали мое прошлое. Если бы не было того разорения! Если бы я остался дома и вырос бы в деревне таким же сильным, как юноши в этом доме, братья моей любимой! И затем, если бы я унаследовал профессию отца, и если бы я, наконец, женился на этой девушке — поскольку я должен был близко знать ее все эти годы! Конечно, у меня не было ни малейшего сомнения в том, что в обстоятельствах, созданных моим воображением, я любил бы ее так же страстно, как и сейчас. Странно, ведь когда я временами встречаю ее сейчас – она вышла замуж здесь за другого человека – она мне безразлична. Но я хорошо помню, как еще долгое время после нашей встречи я с нежностью вспоминал желтый цвет платья, в котором увидел ее впервые, когда этот цвет где-нибудь встречался мне».

Это очень похоже на ваше замечание о том, что вы больше не восхищаетесь обыкновенным одуванчиком. Не кажется ли вам, что есть какая-то связь между желтым платьем девушки и чрезвычайно ярким желтым цветом одуванчиков в вашей детской сцене?[3]

[3] Это обычный метод Фрейда передавать диалоги — реплики его собеседника в кавычках, а его собственные без знаков препинания. См. например, диалог в работе «Проблема дилетантского анализа или дискуссия с посторонним» (1926e).

«Возможно. Но это был не тот желтый цвет. Платье было, скорее, желто-коричневое, похожее на цвет желтофиоли. Однако я могу, по крайней мере, дать вам промежуточную идею, которая может послужить вашим целям. Позже, когда я был в Альпах, я видел, как определенные цветы, у которых в долинах более светлая окраска, становятся темнее на вершинах. Если я не ошибаюсь, в горных районах часто можно найти цветок, который очень похож на одуванчик, но темно-желтого цвета, который в точности соответствует цвету платья девушки, которой я так восхищался. Но я еще не закончил. Я перехожу ко второму случаю, который произошел вскоре после первого и заставил меня вспомнить впечатления детства. Мне было семьнадцать лет, когда я вновь посетил место своего рождения. Тремя годами позже, во время каникул, я навестил дядю и вновь встретился с детьми, которые были моими первыми товарищами по играм, все те же кузен и кузина, мальчик на год старше меня и девочка моего возраста, которые фигурировали в той сцене с одуванчиками. Эта семья оставила место моего рождения одновременно с нашей и процветала в далеком городе».

И вы вновь влюбились – на этот раз в свою кузину – и предавались новым фантазиям?

«Нет, на этот раз все было по-другому. Тогда я уже учился в университете и был рабом своих книг. Мне было не до кузины и, насколько я помню, в этот раз подобных фантазий у меня не было. Но я полагаю, что мой отец и дядя построили план, согласно которому я должен был променять неясные темы своих исследований на более практичные ценности, и после завершения учебы осесть в том городе, где жил мой дядя, и жениться на кузине. Несомненно, когда они увидели, как я захвачен собственными планами, их план рухнул; но думаю, что я непременно должен был знать о его существовании. Лишь позже, когда я стал едва оперившимся деятелем науки, и жизненные обстоятельства сильно давили на меня, и когда я должен был так долго ждать, прежде чем найти здесь должность, я, должно быть, иногда думал, что мой отец желал мне добра, планируя за меня эту женитьбу, чтобы обратить во благо утрату, на которую обрекла нашу семью та давняя катастрофа».

Я склонен полагать, что детская сцена, о которой мы говорим, проявилась в вашей памяти в то время, когда вы боролись за хлеб насущный – если вы можете подтвердить мою идею, что именно в тот же период вы впервые побывали в Альпах.

«Да, это так, походы в горы были единственным развлечением, которое я себе в то время позволял. Но я все еще не могу понять вашу идею».

Я к ней приближаюсь. Элементом, который вы подчеркиваете в детской сцене, был тот факт, что деревенский хлеб был необыкновенно вкусным. Ясно, что эта идея, возросшая почти до галлюцинации, соответствовала вашей фантазии о комфортабельной жизни, которую бы вы вели, если бы остались дома и женились на той девушке [в желтом платье] – или, говоря символическим языком, каким сладким был бы хлеб, за который вам пришлось так усердно бороться в последующие годы. Желтый цвет цветов указывает на ту же девушку. Но другие элементы детской сцены могли быть связаны лишь со второй фантазией – о женитьбе на кузине. Отбрасывание цветов в обмен на хлеб кажется мне неплохой маскировкой той схемы, которую предложил вам отец: вы должны были оставить свои непрактичные идеалы и подумать о «куске хлеба с маслом», не так ли?

«Похоже, я смешал два набора фантазий о том, как моя жизнь могла бы быть более комфортабельной – взял «желтый» и «деревенский хлеб» из одной, а отбрасывание цветов и реальных действующих лиц из другой».

Да. Вы спроецировали две фантазии друг на друга и сделали из них детское воспоминание. Элемент альпийских цветов – это своего рода клеймо, датирующее его производство. Я могу заверить вас, что люди часто конструируют такие вещи бессознательно – практически как литературные произведения.

«Но если это так, тогда не было детского воспоминания. Была лишь фантазия, помещенная в детство. Однако чувство говорит мне, что сцена истинная. Как это можно увязать?»

В общем случае нет никаких гарантий правильности даты наших воспоминаний. Но я готов согласиться с вами, что сцена истинная. Если это так, вы избрали ее среди бесчисленного множества остальных, похожих или отличающихся сцен, поскольку по своему содержанию (которое само по себе несущественно) она хорошо подходит, чтобы представить две фантазии, которые были достаточно важны для вас. Такого рода воспоминание, ценность которого заключается в том, что оно представляет в памяти впечатления и мысли более позднего периода, содержание которых связано с его собственным содержанием символическими или подобными связями, можно назвать «покрывающим воспоминанием». В любом случае, вы не будете удивлены тому, что эта сцена так часто приходит вам в голову. Ее невозможно больше считать невинной, поскольку, как мы обнаружили, она предназначена иллюстрировать наиболее важные поворотные точки вашей жизни, влияние двух наиболее могущественных мотивирующих сил – голода и любви.[4]

[4] Намек на любимую строчку Фрейда из «Die Weltweisen» Шиллера.

«Да, голод здесь представлен достаточно хорошо. Но что насчет любви?»

Я имею в виду желтые цветы. Но я не могу отрицать, что в этой вашей детской сцене любовь представлена гораздо менее явно, чем я мог бы ожидать из моего прежнего опыта.

«Нет, вы ошибаетесь. Сама суть ее — это представление о любви. Теперь я впервые это понял. Только подумайте! Забрать у девочки цветы – значит, дефлорировать ее [5].

[5] Deflower=дефлорировать= лишить цветов (прим. перев.)

Какой контраст между дерзостью этой фантазии и моей робостью в первом случае и безразличием во втором».

Могу вас заверить, что юношеская робость обычно дополняется такого рода дерзкими фантазиями.

«Но в этом случае фантазия, которая трансформировалась в эти детские воспоминания, была не сознательной, которую я мог бы вспомнить, а бессознательной?»

Бессознательные мысли – это продолжение сознательных. Вы думаете про себя «если бы я женился на такой-то…», и за этой мыслью стоит импульс, формирующий представление о том, что на самом деле означает «жениться».

«Я могу продолжить это сам. Самая соблазнительная часть всей темы для юного шалопая – это картина брачной ночи. (Какое ему дело до того, что будет после?) Но эта картина не может проявиться в свете дня: доминирующее настроение робости и уважения к девушке подавляет ее. Поэтому она остается бессознательной…».

И ускользает в детское воспоминание. Вы вполне правы. Именно этот элемент грубой чувственности в фантазии объясняет, почему она не развивается в сознательную фантазию, но должна довольствоваться тем, чтобы проявляться лишь намеком под покровом цветов в детской сцене.

«Но почему именно в детской сцене, хотел бы я знать?»

Возможно, невинности ради. Можете ли вы представить больший контраст этим замыслам грубой сексуальной агрессии, чем детские шалости? Однако есть и более общие основания, которые оказывают решающее влияние на то, что вытесненные мысли и желания ускользают в детские воспоминания: вы обнаружите, что это неизбежно происходит у истерических пациентов. Более того, кажется, что воспоминание отдаленного прошлого само по себе усиливается каким-то приносящим удовольствие мотивом: forsan et haec olim meminisse juvabit. [6]

[6] «Возможно, однажды будет приятно вспомнить даже это» Вергилий, Энеида, I, 203.

«Если это так, я утратил веру в истинность сцены с одуванчиками. Вот как я это вижу: в двух рассматриваемых случаях вследствие вполне понятных реалистических мотивов мне пришла мысль: «Если бы ты женился на той или этой девушке, твоя жизнь стала бы гораздо приятнее». Чувственное течение в моей психике ухватилось за мысль, содержавшуюся в условном наклонении, и повторило ее в таких образах, которые способны дать этому чувственному течению удовлетворение. Это вторая версия мысли осталась бессознательной по причине ее несопоставимости с доминирующей сексуальной установкой; но сам факт того, что она осталась бессознательной, позволил ей сохраняться в моей психике еще долго после того, как изменения в реальной ситуации привели к избавлению от сознательной версии. В соответствии, как вы сказали, с общим законом, условие, оставшееся бессознательным, стремилось к трансформации в детскую сцену, которая по причине своей невинности могла стать сознательной. Стремясь к этому результату, она прошла новую трансформацию или даже две новые трансформации. Одна из них устранила элемент, против которого имелись возражения, из условно выраженного желания, выражая его фигурально; вторая вынудила следствие принять форму, которую можно было представить визуально, – используя промежуточные идеи «хлеба» и «мыслях о хлебе с маслом». Я вижу, что, создавая такую фантазию, я как бы предоставлял возможность исполнения двум вытесненным желаниям – дефлорации девушки и материального комфорта. Но теперь, когда я получил такое полное объяснение мотивов, приведших к тому, что я создал фантазию об одуванчиках, я не могу не заключить, что речь идет о том, чего вовсе никогда не случалось, и что без всяких оснований прокралось в мои детские воспоминания».

Я вижу, что должен встать на защиту истинности этой сцены. Вы слишком далеко заходите. Вы приняли мое утверждение, что каждая такого рода подавленная фантазия имеет тенденцию соскальзывать в детскую сцену. Но теперь предположим, что это не может произойти, если нет следа воспоминания, содержание которого предоставляло бы фантазии точку контакта – если можно так выразиться, выходило встретить его на полпути. Как только точка такого контакта обнаружена – в настоящем примере это дефлорация, отбирание цветов – оставшееся содержание фантазии перестраивается с помощью любой легитимной промежуточной идеи – возьмем, например, хлеб – до тех пор, пока не сможет найти дальнейшие точки контакта с содержанием детской сцены. Весьма возможно, что по ходу этого процесса сама по себе детская сцена также претерпевает изменения; я считаю, что таким путем может происходить и фальсификация воспоминаний. В вашем случае похоже, что в детской сцене необходимо было лишь более глубоко подчеркнуть некоторые моменты: вспомните чрезмерный акцент на желтом цвете и преувеличенный вкус хлеба. Но сырой материал был вполне пригодным. Если бы это было не так, то это конкретное воспоминание, выделенное из ряда других, не могло бы проложить путь в сознание. Такая сцена не вспомнилась бы вам как история из детства или, возможно, вспомнилась бы какая-либо другая сцена, – поскольку вы знаете, как легко и чистосердечно мы может строить соединяющие мосты от чего угодно к чему угодно. И помимо вашего собственного субъективного чувства, которое я не склонен недооценивать, есть еще один аргумент в пользу истинности вашего воспоминания с одуванчиками. Оно содержит элементы, которые не разрешаются тем, что вы мне рассказали, и не слишком соответствуют смыслу, необходимому для фантазии. Например, ваш кузен, помогающий вам отобрать цветы у маленькой девочки, – имеет ли для вас какой-то смысл идея помощи в дефлорации? и что насчет крестьянки и няни перед домиком?

«Представления не имею».

Так что фантазия не полностью совпадает с детской сценой. Она лишь базируется на определенных ее точках. Это подтверждает, что детское воспоминание было истинным.

«Думаете ли вы, что такая интерпретация детского воспоминания, кажущегося невинным, уместна всегда?»

Очень часто, согласно моему опыту. Не рассмотрим ли мы для забавы два примера у Генри, которые можно интерпретировать как покрывающие воспоминания, прячущие последующие переживания и желания? Я имею в виду воспоминание о накрытом столе с чашей льда, которое, как предполагалось, имело какую-то связь со смертью бабушки субъекта, и другое воспоминание о том, как ребенок отломил ветку дерева, дергая ее, когда был на прогулке, и как кто-то помог ему в этом.

Он подумал немного, а затем ответил: «Из первого я ничего не могу извлечь. Возможно, это действие смещения; но промежуточные ступени восстановить невозможно. Что касается второго случая, я готов дать интерпретацию, если только этот человек не был французом».

Чего-то я не понимаю. Какая разница?

«Большая разница, поскольку промежуточную ступень между покрывающим воспоминанием и тем, что оно скрывает, нам даст вербальное выражение. В немецком языке «дергать за что-либо» — весьма распространенный вульгарный термин для обозначения мастурбации. Эта сцена, помещенная здесь в раннее детство, – соблазнение к мастурбации, причем кто-то помогал ему это делать, – на самом деле произошла позже. Но даже если это так, что-то не связывается, поскольку в детской сцене присутствовали и другие люди».

Тогда как соблазнение к мастурбации должно было происходить в одиночестве и секретности. Именно этот контраст склоняет меня принять вашу точку зрения: он опять-таки служит тому, чтобы сделать сцену невинной. Вы знаете, что означает, когда в сновидении мы видим «множество незнакомцев», что часто бывает в сновидениях о наготе, когда мы чувствуем такое ужасное смущение? Ничто иное, как секретность, которая здесь выражается своей противоположностью. Однако наша интерпретация остается шуткой, поскольку мы не знаем, сможет ли француз распознать намек на мастурбацию в словах casser une branche d’un arbre («отламывать ветку от дерева») или в какой-либо подобной фразе.

Этот анализ, который я воспроизвел по возможности точно, надеюсь, в какой-то степени прояснил понятие «покрывающего воспоминания» как воспоминания, ценность которого является следствием не его собственного содержания, но отношения, существующего между этим содержанием и неким другим, которое было подавлено. Можно, в соответствии с природой этого отношения, различать отдельные классы покрывающих воспоминаний. Мы обнаружили примеры двух таких классов среди самых ранних воспоминаний детства, – если мы станем относить к покрывающим воспоминаниям неполные детские сцены, которые невинны по причине своей неполноты. Можно предвидеть, что покрывающие воспоминания также будут формироваться из остатков воспоминаний более позднего периода. Каждый, кто помнит об их отличительной черте – а именно о том, что они чрезвычайно хорошо вспоминаются, но их содержание совершенно несущественно – может легко найти ряд такого рода примеров в собственной памяти. Некоторые из этих покрывающих воспоминаний, связанных с событиями поздней жизни, обязаны своей значимостью связи с переживаниями юношеского периода, которые остались вытесненными. Эта связь – обратная той, которую я анализировал, и при которой детское воспоминание объяснялось более поздними переживаниями. Покрывающее воспоминание можно описать как «ретрогрессивное» или «прогрессивное» в соответствии с тем, какое хронологическое отношение устанавливается между покрывающим и покрываемым.[7]

[7] Т. е. происходит ли смещение назад или вперед по времени.

С другой точки зрения, мы можем различать позитивные покрывающие воспоминания и негативные (или преломляющие) воспоминания, содержание которых находится в обратной связи с подавленным материалом. Вся тема заслуживает более тщательного исследования; но я должен ограничиться указанием на то, какие сложные процессы – кстати, процессы, являющиеся аналогом формирования истерических симптомов, – задействованы в накоплении багажа наших воспоминаний.

Наши самые ранние детские воспоминания всегда будут темой особого интереса, поскольку проблема, упомянутая в начале данной статьи (как происходит, что самые важные для нашего будущего впечатления обычно не оставляют мнемических образов), приводит нас к размышлениям о природе сознательных воспоминаний вообще. Мы, несомненно, будем склонны выделить для начала покрывающие воспоминания, которые являются темой данного исследования, поскольку они являются гетерогенными элементами среди остальных детских воспоминаний. Что касается остальных образов, мы, возможно, примем простое мнение, что они возникают одновременно с переживанием как немедленное следствие впечатления, которое оно производит, и затем они время от времени возвращаются в соответствии с обычными законами воспроизведения. Однако, более тщательное наблюдение позволяет увидеть определенные черты, не соответствующие этому мнению. Помимо всего прочего, здесь есть следующий момент. В большинстве значимых и безукоризненных в других отношениях детских сцен субъект видит себя в воспоминании ребенком, осознавая, что этот ребенок он сам; однако, он видит этого ребенка, как видел бы его внешний наблюдатель этой сцены. Генри справедливо привлекают внимание к тому факту, что многие из опрошенных подчеркивали эту странность детских сцен. Сейчас очевидно, что такая картина не может быть точным повторением изначально полученного впечатления. Ведь субъект в тот момент был внутри ситуации и обращал внимание не на самого себя, а на внешний мир.

Когда в воспоминании сам субъект является объектом среди других объектов, этот контраст между действующим и вспоминающим Я можно принять как доказательство того, что изначальное впечатление было переработано. Похоже, что след воспоминания детства здесь был переведен в пластичную и визуальную форму позже – тогда, когда появилось воспоминание. Но представление изначального впечатления никогда не проникало в сознание субъекта.

Есть другой факт, который представляет собой еще более убедительное доказательство в пользу этой второй точки зрения. Среди ряда детских воспоминаний о значимых переживаниях одинаковой четкости и ясности будут некоторые сцены, которые при проверке (например, при сравнении с воспоминаниями взрослых) окажутся фальсифицированными. Не то, чтобы они были полностью придуманными; они фальсифицированы в том смысле, что сдвигают событие на то место, где оно не происходило – как в одном из приводимых Генри примеров – или соединяют двух человек в одного, или заменяют одного другим, или же сцена в целом содержит признаки того, что она является сочетанием двух отдельных переживаний. Простая неточность воспоминания не играет здесь существенной роли из-за высокой степени сенсорной интенсивности этих образов и эффективности функционирования памяти в молодые годы; тщательное исследование показывает, скорее, что эти фальсификации памяти тенденциозны – т. е. они служат целям вытеснения и замещения вызывающих возражение впечатлений. Отсюда следует, стало быть, что эти фальсифицированные воспоминания должны были возникнуть в тот период жизни, когда конфликты такого рода и импульсы к их вытеснению могли иметь место в психической жизни – т.е. значительно позднее того периода, к которому относится их содержание. Но и в этих случаях фальсифицированное воспоминание – это первое, что нам становится известно: сырой материал следов воспоминаний, из которых оно было создано, остается в своей изначальной форме недоступным для нас.

Признание этого факта должно снизить значимость разграничения между покрывающими воспоминаниями и другими воспоминаниями нашего детства. Можно даже усомниться, есть ли у нас вообще какие-либо воспоминания из детства: возможно, все, чем мы обладаем, – воспоминания, связанные с детством. Детские воспоминания показывают нам наши первые годы не такими, какими они были, но такими, какими они оказались в более поздние периоды жизни, когда возникали эти воспоминания. В эти периоды возникновения детские воспоминания не появлялись, как люди обычно говорят; они формировались в это время. И ряд мотивов, не имеющих отношения к исторической точности, влиял на их формирование, а также на выбор самих воспоминаний.[8]

[8] Рассматриваемый здесь тип покрывающего воспоминания связан с «ретроспективными фантазиями», впоследствии часто обсуждавшимися Фрейдом; например, в Заметках о случае невроза навязчивости [“Человек-крыса”, «Крысин»]; в главах V и VII работы«Из истории одного инфантильного невроза. [Человек-волк] (1918b) и в лекциях XI и XIII «Введения в психоанализ» (1916–17a).

[КОНЕЦ]