Фрейд З. Конечный и бесконечный анализ (1937)

Терапевтический эффект связан с осознанием в Оно вытесненного в его широком значении; мы подготавливаем это осознание при помощи разъяснений и конструкций, но до тех пор, пока Я выставляет прежнюю защиту и не прекращает оказывать сопротивление, мы разъясняем все только себе, а вовсе не анализируемому

Библиографический индекс:	1937c
Библиографическое название:	Die endliche und die unendliche Analyse
Существующие переводы на русский язык:	1. Анализ конечный и бесконечный (перевод с анг. Усков А.Ф., Моск. психот. журн. №2, 1996): 2. Конечный и бесконечный анализ (перевод с нем. Култаева М.Д., Екатеринбург, 1998) — наст. 3. Конечный и бесконечный анализ (перевод с нем. Боковиков А.М., Москва, 1998)
Первоисточник (нем.):	Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, Band 23, Heft 2, Wien, Internationaler Psychoanalytischer Verlag, 1937, pp. 209-240
Источник (рус. наст.):	Психоанализ в развитии. Сборник переводов. Екатеринбург, Деловая книга, 1998, стр. 5-42.
Перевод с немецкого:	Култаевва М.Д.
Последняя редакция текста:	freudproject.ru Last updated: 2 декабря, 2024 at 17:41 пп
Постоянная ссылка для цитирования в научных работах:	https://freudproject.ru/?p=491
ПРЕДЛАГАЕМЫЙ ТЕКСТ ЯВЛЯЕТСЯ ПОЛНОЙ ВЕРСИЕЙ И ПОЛНОСТЬЮ СООТВЕТСТВУЕТ ПЕЧАТНОМУ ИЗДАНИЮ.
Заметили ошибку? Дайте нам знать, нажав на клавиатуре комбинацию клавиш CTRL + Enter

I.

Мы научены опытом, что психоаналитическая терапия, освобождение человека от торможений, аномалий характера — долгий труд. Поэтому с самого начала предпринимались попытки сократить продолжительность анализов. Такие усилия не нуждались в оправдании, их вполне можно было бы свести к самым понятным и целесообразным движущим мотивам. Но, вероятно, здесь сказывается еще и доля того нетерпеливого пренебрежения, с каким медицина ранее рассматривала неврозы, считая их избыточными последствиями незримых нарушений. И сейчас, если приходится заниматься неврозами, желают избавиться от них как можно скорее. Особенно энергичную попытку в этом направлении предпринял О. Ранк в своей книге «Травма рождения» (1924). Он предположил, что акт рождения и является подлинным источником невроза из-за возможности продолжения «прафиксации» на мать, которая не была преодолена и продолжает существовать как «правытеснение». Последующим аналитическим исцелением от этой травмы Ранк надеялся снять весь невроз целиком, тем самым частичка анализа делала ненужной всю прочую аналитическую работу. Для достижения такого результата требовалось лишь несколько месяцев. Никто не откажет ходу мыслей Ранка в смелости и остроумии, однако экзамена на критику он не выдержал. Впрочем, попытка Ранка -порождение времени, она возникла под давлением европейской послевоенной нищеты и американского «prosperity» [процветание (англ.)] с целью приспособить темп аналитической терапии к суматохе американской жизни [1].

[1] Это было написано вскоре после большого финансового кризиса в Соединенных Штатах. Критическое рассмотрение теории Ранка было сделано Фрейдом в книге «Торможение, симптом и страх» (1926d) — примечания английских редакторов собрания сочинений Фрейда (S.E.)]

Немногое довелось услышать о том, что же дало осуществление плана Ранка клинической практике. Вряд ли он добился большего, чем пожарники, которые, спасая дом, заго-ревшийся от опрокинутой керосиновой лампы, ограничились тем, что вынесли лампу из комнаты, где возник пожар. Правда, этим путем вполне возможно было бы достичь значительного сокращения продолжительности процесса тушения. Попытка Ранка — и как теория, и как практика — сегодня уже в прошлом, что можно сказать и о самом американском «prosperity».
Другой путь сокращения продолжительности аналитического лечения предложил я сам еще до войны. Я взялся тогда за лечение одного молодого русского, избалованного богат-ством и совершенно беспомощного, который прибыл в Вену в сопровождении лейбмедика и санитара [2].

[2] См. опубликованную с согласия пациента статью «Из истории инфантильного невроза», 1918. Последующее заболевание молодого человека там представлено не подробно, а лишь в той мере, в какой это необходимо для выявления связи с детским неврозом.

За несколько лет удалось в значительной мере возродить в нем самостоятельность, пробудить интерес к жизни, упорядочить отношения с важными для него людьми, однако потом прогресс застопорился, прояснение детского невроза, на котором базировалось последующее заболевание, не шло дальше, и было явно заметно, что пациент довольно уютно устроился в своем нынешнем состоянии и не хотел делать ни шага вперед, чтобы приблизиться к концу лечения. Это был случай самозатормаживания лечения, оно оказалось под угрозой срыва из-за своего собственного — частичного — успеха. В этой ситуации я применил героическое средство — установил срок. В начале рабочего сезона я сказал пациенту, что этот год — последний этап нашей работы, независимо оттого, что будет сделано в оставшееся время. Вначале он мне не поверил, но убедившись в нерушимой серьезности моих намерений, стал меняться в желаемом направлении. Его сопротивления ослабевали, и за эти оставшиеся месяцы он смог воспроизвести все воспоминания, установить все связи, казавшиеся необходимыми для понимания прежнего и устранения нынешнего неврозов. Когда он уехал в разгар лета 1914 г., как и все мы, ничего не подозревая о приближающихся событиях, я считал его основательно вылеченным на долгий период.

В приложении к истории болезни (1923) я уже сообщал, что все оказалось далеко не так. Когда он, уже беженцем без средств к существованию, в конце войны прибыл в Вену, мне пришлось помогать ему осилить еще неизжитую часть переноса; это удалось сделать за несколько месяцев, и я смог завершить приложение сообщением, что «пациент, у которого война отняла родину, состояние, разрушила все семейные отношения, с тех пор чувствует себя нормально и отличается безупречным поведением». Полтора десятилетия это заключение оставалось в силе, но приходилось вносить кое-какие поправки. Пациент поселился в Вене и хорошо зарекомендовал себя, занимая определенное, скромное социальное положение. Но за это время его хорошее самочувствие неоднократно нарушалось приступами болезни, которые можно расценивать лишь как последствия невроза его жизни. После непродолжительного лечения благодаря искусности одной из моих учениц, докт. Рут Мак Брунсвик, такие состояния всякий раз снимались; надеюсь, она скоро сама поделится этим опытом [3]. В некоторых из этих приступов были задействованы еще и остаточные явления переноса; при всей их мимолетности они имели четко выраженный параноидальный характер.

[3] См. Рут Мак Брюнсвик. Дополнение к статье Фрейда [Человек-волк] «Из истории одного детского невроза» (1928), а также работу Мюриел Гардинер Человек-Волк в поздние годы жизни (1971).

В других же патогенный материал состоял из фрагментов истории его детства, которые не обнаружились в проведенном мной анализе и теперь — нельзя избежать сравнения — по истечению времени отторгались подобно нитям послеоперационных швов или некротическим кусочкам кости. История исцеления этого пациента мне показалась не менее интересной, чем история его болезни.

Позднее я применял установление срока и в иных случаях, с учетом опыта других аналитиков. Вывод относительно ценности этого шантажирующего приема не может вызывать сомнений. Он эффективен лишь в случае применения в нужное время. Но не дает никаких гарантий полного решения задачи. Напротив, можно быть уверенным: если одна часть материала становится доступной под давлением угрозы, то другая остается закрытой и тем самым заброшенной, потерянной для терапевтических усилий. Ведь после установления срока его нельзя оттягивать, иначе будет потеряна всякая вера в результат. Приемлемым выходом было бы продолжение лечения у другого аналитика; правда, известно, что подобная перемена означает новую потерю времени и отказ от плодов затраченного труда. Также нельзя установить для всех случаев, когда же пришло это нужное время для столь мощного технического приема, — все остается делом такта. Ошибку будет уже невозможно исправить. Права пословица: лев прыгает лишь однажды.

II.

Размышления над технической проблемой — как можно ускорить медленное течение анализа — подводят нас к другому еще более интересному вопросу, а именно: существует ли естественный конец анализа и вообще, можно ли завершить анализ таким вот концом. Словоупотребление, бытующее среди аналитиков, по всей видимости благоприятствует подобному предположению, ведь часто слышишь, как с сожалением или извиняюще говорят о дитяти человеческом, познанном в своем несовершенстве: его анализ еще не готов, или: он не до конца проанализирован.

Вначале следует прийти к пониманию, что же подразумевается под многозначным выражением «конец анализа». С позиций практики это сделать легко. Анализ завершен, когда аналитик и пациент больше не встречаются на аналитических сеансах. Они же расстаются тогда, когда примерно выполнены два условия: первое, если пациент уже не страдает от своих симптомов и преодолел свои страхи и торможения, и второе, если аналитик считает, что больным осознано столько вытесненного, объяснено столько непонятного, преодолено столько внутреннего сопротивления, что не следует бояться повторения имевшихся патологических процессов. Если достижению этой цели препятствуют внешние трудности, то предпочитают говорить о неполном, а не о завершенном анализе.

Другое значение конца анализа намного честолюбивее. Во имя него задается вопрос, а не оказано ли на пациента столь глубокое воздействие, что продолжение анализа уже не способно вызвать дальнейшие изменения. То есть можно ли при помощи анализа достичь уровня абсолютной психической нормальности, которому вменяется способность само-стабилизации, как будто кто-то в силах снять все имеющиеся вытеснения и заполнить все пробелы воспоминаний. Вначале обычно обращаются к опыту — встречается ли нечто подобное и лишь затем к теории — возможно ли оно вообще.

У каждого аналитика есть случаи лечения с таким счастливым исходом. Удалось устранить имеющееся невротическое нарушение, оно не повторяется и не заменяется другим. Небезызвестны предпосылки этих успехов. Я пациента оставалось без значительных изменений, а этиология нарушений была существенно травматической. Ведь этиология всех невротических нарушений является смешанной; речь идет либо о сверхсильных, то есть о сопротивляющихся, прорывающихся сквозь усмиряющее Я, либо о воздействии ранних, т.е. преждевременных травм, с которыми не смогло справиться незрелое Я. Как правило, речь идет о взаимодействии обоих компонентов -конститутивного и акцидентального. Чем сильнее первый, тем скорее травма приведет к фиксации и нарушению в развитии; чем сильнее травма, тем вероятнее будут проявляться ее разрушительные последствия также и в нормальных инстинктивных отношениях. Без сомнения, травматическая этиология представляет собой более благоприятную почву для анализа. Только в преимущественно травматическом случае анализ может показать, на что он поистине способен: заменить недостаточное решение, сделанное в прошлом, правильной развязкой, которая стала под силу окрепшему Я. Лишь в таком случае позволительно говорить об окончательно завершенном анализе. Здесь анализ сделал свое дело и не нуждается в продолжении. Если даже у излечившегося пациента больше никогда не возникает нарушение, заставляющее прибегать к анализу, то, право же, не знаешь, как за этот иммунитет следует благодарить благосклонность судьбы, которая избавила от излишне сильной проверки на прочность.

Конституциональная сила влечения и возникшие в процессе в защитных действиях нежелательные изменения Я в смысле его сужения и ограничения являются неблагоприятными факторами для эффективности анализа и могут растянуть его до бесконечности. Первое, силу влечения, пытаются сделать ответственной и за формирование второго — за изменение Я, что, по-видимому, имеет также и свою этиологию; но, собственно говоря, следует признать, что эти отношения еще недостаточно изучены. Они лишь теперь становятся предметом аналитических исследований. Мне кажется, интерес аналитиков в этой области вообще не туда направлен. Вместо того, чтобы исследовать, как происходит исцеление путем анализа, что я считаю достаточно выясненным, необходима постановка вопроса о том, какие препятствия стоят на пути аналитического лечения.

Здесь я хотел бы остановиться на двух проблемах, которые, как покажут последующие примеры, непосредственно вытекают из аналитической практики. Некий мужчина, сам с большим успехом практиковавший анализ, считает, что его отношение как к мужчинам, так и к женщинам по всей видимости не свободно от невротических осложнений — к мужчинам, которые являются его конкурентами, и к женщине, которую он любит, — и на этом основании он делает себя аналитическим объектом другого врача, который представляется ему аналитиком посильнее [4].

[4] Согласно Эрнесту Джонсу (1962), речь идет о Ференци, который три недели в октябре 1914 года и еще три недели в июне 1916 года (по два сеанса ежедневно) анализировался Фрейдом. — примечания английских редакторов собрания сочинений Фрейда (S.E.)

Такое критическое прояснение собственной личности приносит ему полный успех. Он женится на любимой женщине, а мнимый соперник превращается в друга и учителя. Так проходит много лет, в течение которых ничем не омрачается его отношение к своему аналитику. Но затем без всякого внешнего повода наступает нарушение. Анализируемый становится в оппозицию по отношению к аналитику, он упрекает последнего в том, что тот упустил возможность осуществить полный анализ. По крайней мере, следовало бы знать и принять во внимание, что отношение переноса никогда не бывает только положительным; необходимо было позаботиться и о возможностях негативного переноса. Аналитик же в свою очередь парирует, что во время анализа негативный перенос ничем не давал знать о себе. Но даже, если предположить оставшийся незамеченным слабейший признак такового, что не исключено при узости горизонта раннего анализа, то подлежит сомнению, в нашей ли власти активизировать еще не актуальную для пациента тему, или, как говорят, «комплекс», простым указанием на нее. Это было бы в прямом смысле недружелюбным действием, направленным на пациента. И, кроме того, не всякие добрые отношения между аналитиком и анализируемым во время и после анализа следует расценивать как перенос. Ведь существуют же дружеские отношения, имеющие реальные основания и зарекомендовавшие себя жизнеспособными.

Я сразу же приведу и второй пример, в котором также просматривается данная проблема. Старая дева, с подросткового возраста утратившая способность ходить из-за сильнейших болей в ногах, и в силу этого вытолкнутая из жизни,-случай явно истерической природы, не поддающийся многим попыткам лечения; аналитический же курс за три четверти года устраняет его и возвращает этой добросовестной и достойной личности ее права на участие в жизни. Но годы после выздоровления не приносят ничего хорошего: катастрофы в семье, потеря состояния, с возрастом исчезает всякая надежда на счастливую любовь и брак. Однако бывшая больная стойко выдерживает все и в тяжкое время служит опорой для своих. Точно не знаю, прошло ли 12, а может и 14 лет после окончания лечения, когда она была направлена на гинекологическое обследование из-за сильных кровотечений. Обнаружили миому, которая потребовала удаления всей матки. После этой операции женщина опять заболела. Она влюбилась в оперировавшего ее хирурга, предаваясь мазохистским фантазиям об ужасных изменениях в своих внутренностях, обволакивая этим свой любовный роман; незамедлительно потребовалось новое аналитическое вмешательство, но до конца своей жизни она уже не была нормальной. Успешное лечение — настолько отдаленная перспектива, что мы не вправе возлагать на него излишне большие надежды; оно случалось в первые годы моей аналитической деятельности. Но всегда возможно возникновение из того же корня вторичного заболевания после удачно излеченного первого, что могло быть измененным выражением одних и тех же вытесненных побуждений, которые во время анализа получили лишь не-полный выход. Однако я все же хотел бы верить, что без новой травмы не бывает и новой вспышки невроза.

Оба эти случая, преднамеренно выбранные из большого числа подобных, достаточны, чтобы развернуть дискуссию по нашим темам. Их по-разному будут оценивать скептики, оптимисты, честолюбцы. Первые станут говорить, что вот, мол, доказано: даже удачное аналитическое лечение не избавляет вновь исцеленного от опасности заболеть позднее новым неврозом и даже, возможно, тянущимся из тех же самых корней влечения, то есть, собственно говоря, обрекает на возврат к прежним страданиям. Другие сочтут это доказательство необоснованным. Они возразят, что оба случая относятся к ранним периодам истории анализа, ведь описываемое произошло 20 и 30 лет назад. С тех пор углубились и расширились наши познания, в связи с новыми достижениями изменилась и наша техника. Сегодня можно требовать и ожидать, что аналитическое исцеление окажется долгосрочным или, по крайней мере, новое заболевание не будет пробуждением старого влечения, выраженного в новой форме. Опыт вовсе не вынуждает нас ограничивать так резко требования к нашей технике.

Я, конечно же, выбрал оба наблюдения именно потому, что они принадлежат столь отдаленному времени. Чем недавнее успех лечения, тем, само собой разумеется, он более непригоден для наших размышлений, ведь у нас нет возможности предвидеть его дальнейшую судьбу. Ожидания же оптимистов, очевидно, предполагают то, что вовсе не является безусловным; во-первых, что вообще возможно раз и навсегда устранить конфликт влечения (т.е., точнее говоря, конфликт между Я и влечением), во-вторых, что, излечив конфликт влечения, удается, так сказать сделать человеку прививку против всех прочих подобных конфликтных возможностей; в-третьих, что мы полномочны пробудить для нужд лечения такой патогенный конфликт, который еще не дал знать о себе, предполагая при этом, что поступаем мудро. Я поднимаю эти вопросы, вовсе не собираясь тут же отвечать на них. Возможно, точный ответ и нельзя дать в настоящее время.

Но, вероятно, теоретические рассуждения позволят нам хоть как-то отдать должное этим вопросам. Но уже сегодня нам стало ясно нечто иное: осуществление повышенных требований к аналитическому лечению не ведет к сокращению или игнорированию его продолжительности.

III.

Аналитический опыт, насчитывающий несколько десятилетий, а также изменение рода моих занятий придают мне решимости попытаться ответить на поставленные вопросы. В ранний период я имел дело с большим числом пациентов, которые, понятно, стремились к быстрому выздоровлению; в последние годы же преобладают учебные анализы, оста-лось относительно небольшое число тяжелых больных, продолжающих лечение с короткими — от случая к случаю — или более продолжительными перерывами. Терапевтическая целевая установка у этих пациентов стала другой. Сокращение лечения уже не принимается во внимание, целью же является основательное сокращение возможностей болезни и идущих далеко вглубь изменений личности.

Из трех моментов, которые мы признали решающими для шансов аналитической терапии, — воздействие травм, конституциональная сила влечения, изменение Я — здесь речь идет о среднем — о силе влечения. Следующее соображение заставит нас поставить под сомнение бесспорность ограничения прилагательным «конституциональная» (или «конгенитальная»). Как бы с самого начала ни казался решающим конституциональный момент, все же можно думать, что также и наступающее в последующей жизни усиление влечения способно проявляться в аналогичных действиях. Но тогда следовало бы изменить формулу и говорить вместо конституциональной о силе влечения в настоящее время. Первый из наших вопросов гласит: возможно ли при помощи аналитической терапии надолго и окончательно искоренить конфликт между влечением и Я, или патогенными инстинктивными притязаниями к Я? Во избежание недоразумений, вероятно, нелишне остановиться подробнее на том, что же понимается под словосочетанием «долгосрочное преодоление воздействий влечения». Конечно же не то, что оно исчезнет и никогда больше не заявит о себе. В целом это невозможно и даже было бы нежелательно. Нет, подразумевается нечто иное, что примерно можно охарактеризовать как «укрощение» влечения, это значит, что влечение целиком вливается в гармонию Я, делается податливым всем воздействиям других устремлений в Я и более не ищет своих собственных путей к удовлетворению. Если же спросить, каким путем и какими средствами достигается все это, то не так легко ответить. Приходится сказать: «Зови на помощь ведьму!» Ведьму метапсихологии, именно ее. Ведь без метапсихологических спекуляций и теоретизирования -чуть было не сказал фантазирования — здесь не сдвинешься ни на шаг. Но к сожалению, прорицания ведьмы и на сей раз не отличаются ни четкостью, ни подробностью. У нас имеется лишь отправная точка — правда, бесценная -противоположность между первичным и вторичным процессами, на что я и хочу тут сослаться.

Если мы сейчас вернемся к нашему первому вопросу, то найдем, что наша новая точка зрения вынуждает нас принять определенное решение. Вопрос был поставлен так: возможно ли надолго и окончательно разрешить конфликт влечения, т.е. «укротить» притязания влечения. В этой постановке вопроса вообще не упоминается сила влечения, а ведь именно от нее зависит исход. Мы отталкиваемся от того, что анализ дает возможность невротику сделать то, что здоровый в состоянии исполнить без подобной помощи. Но каждодневный опыт учит, что у здорового всякое разрешение конфликта имеет значение лишь для определенной силы влечения, точнее говоря, только в рамках определенного отношения между силой влечения и силой Я [5]. Если же сила Я после болезни, переутомления и т.п. ослабляется, то все до сих пор благополучно укрощенные влечения вновь выдвигают свои притязания и стремятся отклоняющимися от нормы путями найти эрзац удовлетворения [6].

[5] При тщательной корректуре: в пределах определенной широты этих отношений.
[6] Это служит аргументом в пользу этиологического подхода к таким неспецифическим моментам, как переработка, шоковое воздействие и т.д., которые всегда получали всеобщее признание, но именно психоанализом были вытеснены на задний план. Здоровье нельзя описать иначе, как метапсихологически, как соотношение сил между познанными нами, если хотите, раскрытыми, предполагаемыми, инстанциями душевного аппарата.

Неопровержимым доказательством правильности этого утверждения служит уже ночной сон, реагирующий на засыпание Я пробуждением инстинктивных притязаний. Материал бесспорен также и с другой стороны. Усиление определенных влечений наступает дважды в процессе индивидуального развития — в подростковом возрасте и перед менопаузой у женщин. Мы нисколько не удивляемся, когда личности, ранее не бывшие невротическими, становятся ими в это время. Укрощение влечений, удававшееся при их незначительной силе, безуспешно при ее увеличении. Вытеснения ведут себя как плотины под натиском паводка. То, что происходит при физиологических усилениях, может нерегулярно повторяться в любой другой период жизни под влиянием случайных воздействий. Усиление влечений вызывается новыми травмами, вынужденными отказами, побочными взаимодействиями влечений. Успех во всех этих случаях один тот же и фиксирует непреодолимую силу количественного момента в причине возникновения болезни.

У меня возникает чувство стыда за приводимые здесь тяжеловесные разъяснения, ведь все, что в них содержится, давно известно и само собой разумеется. И действительно, мы всегда поступали так, будто знали о довольно частом упущении в наших теоретических представлениях, а именно, что экономический аспект следует учитывать наравне с динамическим и топическим. Поэтому приношу извинения за напоминание об этом упущении.

Но прежде, чем мы решимся дать ответ на наш вопрос, выслушаем возражение, сила которого состоит в том, что мы его допускали, вероятно, с самого начала. Оно гласит: наши аргументы взяты из спонтанных процессов между Я и влечением при предположении, что аналитическая терапия не может сделать ничего иного, кроме происходящего само собой в благоприятных, нормальных отношениях. Но так ли это на самом деле? Разве не претендует именно наша теория на создание состояния, которое никогда не встречается спонтанно в Я, причем это новообразование и выступает существенным различием между анализированным и неанализированным человеком? Посмотрим, куда метит данная претензия. Все вытеснения происходят в раннем детстве; это примитивные защитные действия незрелого, слабого Я. В последующие годы не образуются новые вытеснения, а сохраняются старые, их услугами продолжает пользоваться Я с целью обуздания влечений. Новые конфликты, как говорят, разрешают-ся путем «остаточного вытеснения». Для этих инфантильных вытеснений остается верным положение, которое мы уже формулировали в общих чертах: они целиком и полностью зависят от взаимного соотношения сил и при повышении силы влечения могут не выдерживать натиска. Анализ же заставляет зрелое и окрепшее Я сделать ревизию этих старых вытеснений; одни убираются, другие остаются, но перестраиваются на более солидном материале. По сравнению с прежними у этих новых плотин уже совсем иная прочность, на них можно положиться: паводок, вызванный усилением влечения, не прорвется слишком легко. Таким образом, последующая корректура первоначального процесса вытеснения, означающая конец давления количественного фактора, была бы подлинным достижением аналитической терапии.

Вот и все о нашей теории, от которой нельзя отказаться без противоречивых чувств. Ну, а что же говорит опыт? Его-то, по-видимому, недостаточно для решительных заявлений. Очень часто он соответствует нашим ожиданиям, но далеко не всякий раз. Создается впечатление, что вовсе не следует удивляться, если в самом конце вдруг выяснится, что различие между неанализированным и последующим поведением проанализированного все же не совсем то, к чему стремились, чего ожидали и что утверждали. Из этого следует, что анализ иногда может выключить влияние влечения, но не всегда. Или воздействие анализа ограничивается повышением сопротивляемости к торможениям, которая становится после анализа способной к выполнению более высоких требований, чем до него. Здесь я действительно не осмелюсь заявить что-то определенное и не знаю, возможно ли подобное заявление сейчас.

К пониманию этого непостоянства действия анализа можно приблизиться и с другой стороны. Мы знаем: первый шаг интеллектуального освобождения мира, в котором мы живем, — установление всеобщностей, правил и законов, приводящих хаос в порядок. Благодаря этой работе мы упрощаем мир феноменов, и одновременно, однако, не можем обойтись без искажений, особенно когда речь идет о процессах развития и превращения. Стремясь постичь качественное изменение, мы, как правило, забываем, по крайней мере вначале, о количественном факторе. В реальности же переходы и промежуточные состояния встречаются намного чаще, чем четко очерченные противоположности. При развитиях и изменениях наше внимание нацелено исключительно на результат; мы охотно не замечаем, что подобные процессы обычно протекают более или менее неполно, т.е., собственно говоря, в своей основе остаются лишь частичными изменениями. Прозорливый сатирик старой Австрии И. Нестрой однажды заметил: «Всякий прогресс наполовину меньше, чем первое впечатление от него«. А не попытаться ли придать этому мрачному выводу всеобщее значение? Ведь всегда наблюдаются остаточные явления, частичные рецидивы. И если щедрый меценат вдруг удивит нас отдельными приступами скопидомства, а добрейший из добрейших — злобными выходками, то все эти «остаточные явления» неоценимы для генетических исследований. Они показывают нам, что упомянутые похвальные и достойные свойства основаны на компенсации и сверх-компенсации, которые, как и следовало ожидать, удались не полностью, не во всем объеме. Если, согласно нашему первому описанию развития либидо, оно проходит вначале оральную фазу, которая сменяется садистически-анальной, а затем — фаллически-генитальной, то дальнейшие исследования не опровергают все это, а только вносят корректуру, добавляя, что подобные замещения происходят не внезапно, а наступают постепенно, поэтому всякий раз остатки прежней организации продолжают существовать бок о бок с новой, и даже при нормальном развитии превращение никогда не осуществляются полностью, сохраняя в своем виде остатки прежних фиксаций либидо. Подобное мы видим и в совсем других областях. Нет ни одного якобы преодоленного заблуждения или суеверия человечества, остатки которого не продолжали бы жить и сегодня среди нас, в глубинных слоях культурных народов и даже среди верхов культурного общества. То, что однажды появилось на свет, умеет за себя постоять. Иногда можно и впрямь засомневаться, действительно ли вымерли драконы древности.

Применительно же к нашему случаю я думаю, что ответ на вопрос, как объяснить непостоянство результатов терапии, может быть легким: мы стремимся заменить рыхлые вытеснения надежными укреплениями, которые соответствовали бы Я, но не всегда удается достичь этого в полном объеме, т.е. сделать достаточно основательно. Превращение удается, но только частично; детали старых механизмов остаются незатронутыми аналитической работой. Тяжело доказать, что все действительно так, у нас ведь нет иного пути для оценки, помимо успеха, а его-то и надо объяснить. Но впечатления, которые оставляет аналитическая работа, не противоречат нашему предположению, а, как кажется, подтверждают его. Нельзя только принимать ясность нашего собственного прозрения за меру убеждения, вызываемого у анализируемого. У такого убеждения, как принято у нас говорить, может отсутствовать «глубина»; однако речь идет о всегда столь охотно упускаемом из виду количественном факторе. Если принять это заявление, то можно сказать, что анализ с его притязаниями на излечение неврозов путем подстраховки обуздания влечений всегда прав в теории и не всегда — на практике. И все потому, что анализу не всякий раз удается в должной степени обеспечить основания обуздания влечений. Легко отыскать причину этой частичной неудачи. В свое время количественный момент силы влечения противостоял оборонительным устремлениям Я; поэтому-то и была призвана на помощь аналитическая работа, а теперь тот же момент эффективности устанавливает предел и новым усилиям. При сверхбольшой силе влечения не удается решить задачу даже зрелому и подкрепленному анализом Я, совсем как раньше беспомощному Я; овладение влечениями стало лучше, но остается все еще неполным. Тут нет ничего удивительного, так как анализ работает, применяя не беспредельные, а ограниченные силовые воздействия, а конечный результат всегда зависит от взаимного соотношения сил борющихся друг с другом инстанций.

Без сомнения, желательно сократить продолжительность аналитического лечения, но путь к достижению нашей терапевтической цели проходит через усиление аналитической силы помощи, которую мы хотим оказать Я. Гипнотические воздействия, казалось, были отличным средством для наших целей; но известно, почему мы вынуждены отказаться от них. Замена гипнозу до сих пор не найдена, однако, с этой точки зрения, понятны те, к сожалению напрасные, терапевтические усилия, которым посвятил последние годы своей жизни такой мастер анализа, как Ференци.

IV.

Следует рассматривать вместе два взаимосвязанных вопроса — может ли быть защищенным от будущих конфликтов влечения пациент, излечившийся от них, и возможно ли и целесообразно ли пробудить из профилактических соображений конфликт влечения, не обнаруживающий себя в настоящее время — ведь очевидно, что решение первой задачи предполагает осуществление второй, т. е. превращение возможного в будущем конфликта в актуальный, который затем подвергнется воздействию. В своей основе эта новая постановка вопроса — лишь продолжение первой. Если ранее речь шла о том, чтобы избежать возвращения того же самого конфликта, то тут имеется в виду возможная замена его другим. Это звучит весьма честолюбиво, хотя мы хотим всего-навсего прояснить, каковы же пределы результативности аналитической терапии.

Как ни соблазнительно для терапевтического самолюбия ставить перед собой подобные задачи, опыт начисто отказывается от них. Если конфликт влечения не актуален, не проявляется, то анализ не может воздействовать на него. Предостережение не будить спящих собак, которое так часто выдвигают в ответ на наши усилия исследовать скрытый психический мир, совершенно непригодно для ситуации душевной жизни. Ведь когда влечения вызывают нарушения, то доказано, что собаки не спят, когда же они, по-видимому, действительно спят, будить их не в нашей власти. Это последнее утверждение кажется не особо обоснованным, оно требует более» подробного обсуждения. Давайте подумаем, какими же средствами мы располагаем, чтобы сделать латентный конфликт сейчас актуальным. Бесспорно, у нас только две возможности: либо создать ситуации, в которых он .станет актуальным, либо ограничиться упоминанием о нем во время анализа, указав на такую возможность. Первое намерение можно осуществить двумя путями: во-первых, в реальности, во-вторых, в переносе, в обоих случаях причиняя пациенту в известной мере реальное страдание из-за отказа и накапливания либидо. Верно, что мы прибегаем к подобной технике даже в повседневной практике анализа. Иначе разве имело бы смысл предписание, что анализ следует проводить «в отречении». Но это — техника лечения уже актуального конфликта. Мы стремимся заострить данный конфликт, привести к самой резкой форме проявления, чтобы повысить силу влечения для его разрешения. Аналитический опыт показал нам, что всякое лучшее — враг хорошего, что на каждой фазе воссоздания нам приходится бороться с инертностью пациента, готовой довольствоваться неполным излечением.

Если же мы исходим из профилактического лечения не актуального, а лишь возможного конфликта влечений, то недостаточно отрегулировать наличное и неизбежное страдание, нужно решиться вызвать к жизни новое, что до сих пор по праву предоставлялось только судьбе. Тогда со всех сторон нас бы стали упрекать в самонадеянности, ведь вступив в спор с судьбой, нам прийдется проводить весьма жестокие опыты над людьми. И какого же рода будут они? Можно ли брать на себя ответственность, если во имя профилактики будет разрушена вполне удовлетворительная семья и потеряно место, от которого зависит жизнеобеспечение анализируемого? К счастью, обстоятельства не вынуждают нас задумываться над допустимостью подобных вторжений в реальную жизнь; мы вообще не вправе их требовать, да и сам объект такого терапевтического эксперимента уж точно не захочет терпеть все это. Итак, если на практике подобное можно считать почти невозможным, то теория к тому же выдвигает еще и другие аргументы. А именно: аналитическая работа протекает лучше всего тогда, когда патогенные переживания находятся в прошлом,чтобы Я могло дистанцироваться от них. В острых кризисных ситуациях без толку применять анализ. В этом случае весь интерес Я направлен на реальность, причиняющую боль, он противится анализу, который стремится выйти за эту плоскость и вскрыть влияния прошлого. Следовательно, создание нового конфликта означает только увеличение продолжительности и усложнение аналитической работы.

Можно возразить, что это совершенно излишние разъяснения. Никто и не помышляет о том, чтобы с целью осуществления возможности лечения латентного конфликта влечения преднамеренно спровоцировать новую болезненную ситуацию. И с точки профилактики это было бы также бесславное деяние. Ведь, например, известно, что перенесенная скарлатина оставляет иммунитет против повторения подобного заболевания; однако интернистам и в голову не приходит заразить скарлатиной здорового с целью предохранения его от возможного заболевания. Недопустимо, чтобы меры предосторожности были столь же опасны, как и само заболевание, позволителен лишь незначительный риск, как при прививке против оспы и многих подобных манипуляциях. Таким образом, для аналитической профилактики конфликтов влечения остаются два других метода, заслуживающих внимания, -искусственное создание новых конфликтов при переносе, когда исчезает характер реальности, и пробуждение таких конфликтов в представлении анализируемого во время беседы о них и ознакомление с возможностью их появления.
Не знаю, смею ли я утверждать, что первая из этих двух мягких методик якобы вообще неприемлема для анализа. Для этого отсутствуют специальные исследования. Но сразу же вырисовываются трудности, показывающие, что у этой затеи не слишком уж много перспектив. Во-первых, довольно ограничен выбор таких ситуаций для переноса. Даже сам анализируемый не может охватить все свои конфликты при переносе; аналитик точно так же малоспособен в ситуации переноса пробудить у пациента все предполагаемые конфликты влечения. Можно заставить его ревновать или переживать любовное разочарование, но для этого не нужно особой техники. Во-вторых, нельзя упустить из виду, что все подобные мероприятия вынуждают прибегать к недружелюбным действиям по отношению к анализируемому, ставя под угрозу связь с аналитиком — положительный перенос, который является сильным мотивом для участия анализируемого в совместной аналитической работе. Итак, от этой методики ни в коем случае нельзя ожидать слишком многого.

Следовательно, остается лишь тот путь, который, вероятно, и имелся в виду в самом начале. Пациенту рассказывают о возможностях других конфликтов влечения, пробуждая в нем подозрение, что подобное может произойти и с ним. А затем питают надежду, что такого рода сообщения и предостережения возымеют успех, активизируя у пациента один из предполагаемых конфликтов в незначительной, но достаточной для лечения степени. Однако на этот раз опыт дает недвусмысленный ответ. Ожидаемый успех не наступает. Пациент, может быть, и выслушивает поучения, а вот отклика-то и нет. Он, вероятно, думает: Все это весьма интересно, но я ничего подобного не ощущаю. Его познания увеличились, но в нем самом ничего не изменилось. Случай примерно тот же, что и при чтении психоаналитических публикаций. Читатель «возбуждается» лишь на тех местах, где он чувствует себя задетым, то есть там, где речь идет о конфликтах, действующих в нем в настоящее время. Все остальное оставляет его равнодушным. Думаю, аналогичные наблюдения можно сделать и при сексуальном просвещении детей. Я совершенно далек оттого, чтобы утверждать о вреде и ненужности такой процедуры, но, очевидно, профилактическое воздействие этого либерального мероприятия весьма переоценивают. Итак, дети узнают нечто, чего до сих пор они не знали, но они ничего не предпринимают с новыми, подаренными им знаниями. Убеждаешься, что они даже не готовы принести этим знаниям в жертву те, можно сказать, соответствующие их натуре сексуальные теории, что созвучны несовершенной организации детского либидо, — о роли аиста, о природе полового акта, о том, откуда берутся дети. Еще долгое время после сексуального просвещения они ведут себя как язычники, которым навязывали христианство: они втайне продолжают почитать своих идолов.

V.

Мы начали с вопроса, как можно значительно сократить продолжительность аналитического лечения, а затем, все еще интересуясь временными отношениями, перешли к исследованию возможности исцеления на длительный период и даже профилактического лечения будущего заболевания. При этом решающим для успеха наших терапевтических усилий были признаны влияния травматической этиологии, относительная сила овладеваемого влечения и нечто, называемое нами «изменением» Я. Останавливаясь подробнее лишь на втором из этих моментов, мы воспользовались случаем признать чрезвычайную важность количественного фактора и подчеркнуть существенность метапсихологического подхода при каждой попытке объяснения.

О третьем моменте, об изменении Я, мы ничего еще не сказали. Наше первое впечатление после обращения к нему, — здесь есть многое, о чем нужно спросить и на что надо ответить, а то, что мы можем сообщить, оказывается весьма скудным. И это первое впечатление сохраняется при дальнейшем рассмотрении проблемы. Как известно, аналитическая ситуация состоит в том, что мы заключаем союз с Я личности-объекта, чтобы подчинить необузданные части ее Оно, т.е. вовлечь их в синтез Я. Тот факт, что подобное сотрудничество систематически не удается психотику, становится первой отправной точкой нашего рассуждения. Я, с которым нам необходимо заключить пакт, должно быть нормальным Я. Но такого рода нормальное Я, как и нормальное вообще, является идеальной фикцией. К сожалению, нет и ненормального, непригодного для наших намерений Я. Ведь каждый нормальный нормален лишь в среднем, его Я приближается к Я психотика в той или иной части, в большей или меньшей мере, величина же удаления от одного конца ряда и приближение к другому будет нам пока что мерой для весьма неопределенно обозначенного «изменения Я».

Попробуем спросить, откуда же берутся столь многообразные способы и степени изменения Я, и сразу возникает неизбежная альтернатива: они либо изначальны, либо являются приобретенными. Второй случай рассматривается легче. Если они приобретены, то, конечно, в ходе развития первых лет жизни. Ведь с самого начала Я вынуждено искать способы выполнения своей задачи: быть посредником между Оно и внешним миром, служить принципу удовольствия, оберегая Оно от опасностей внешнего мира. Если Я, прилагая усилия в этом направлении, научится занимать оборонительную позицию и по отношению к собственному Оно, рассматривая притязания его влечений как внешнюю опасность, то произойдет это преимущественно потому, что Я понимает: удовлетворение влечений может привести к конфликтам с внешним миром. Затем Я под влиянием воспитания привыкает перемещать арену борьбы с внешнего плана на внутренний, устраняя внутреннюю опасность прежде, чем она становится внешней, что, вероятно, в большинстве случаев хорошо. Во время этой борьбы на два фронта — позднее добавится и третий — Я пользуется различными методами, чтобы справиться со своей задачей, иными словами, чтобы избежать опасности, страха, неудовольствия. Мы называем эти методы «защитными механизмами». Они известны нам еще недостаточно хорошо. Книга Анны Фрейд позволяет нам получить первое впечатление об их многообразии и многогранном значении [Anna Freud: Das Ich und die Abwehrmechanismen, Imago Publishing Co., London 1946; 1. Auflage, Wien, 1936.]

От одного из этих механизмов, от вытеснения, вообще берет начало изучение невротических процессов. Никогда не было сомнений в том, что вытеснение — не единственный метод, которым пользуется Я в своих целях. Но все же оно является чем-то совершенно особенным, отчетливее выделяющимся из всех других механизмов, различие которых между собой не столь велико. Хотелось бы на примере показать его отношение ко всем этим прочим механизмам, но известно, что в этих областях нет далеко идущих сравнений. Итак, представим возможную судьбу книги во времена, когда рукописи еще не печатались тиражами, а переписывались в единственном экземпляре. И вот такая книга содержит данные, которые впоследствии оказываются нежелательными. Примерно так, как, согласно Роберту Айслеру [7], места об Иисусе Христе в писаниях Флавия Иосифа вызывали недовольство более позднего христианства.

[7] Robert Eisler: Jesus Basileus. Religionswissenschaftliche Bibliothek, begründet von W.Streitberg, Band 9, Heidelberg bei Carl Winter, 1929.

Сегодня ведомственная цензура могла бы применить один единственный защитный прием — конфисковать или уничтожить каждый экземпляр тиража. Тогда же прибегали к различным методам обезвреживания. Нежелательные места вычеркивались так основательно что, их было невозможно прочитать, и конечно же — переписать, и следующий переписчик книги предоставлял безупречный текст, разве что некоторые места содержали пробелы и потому были непонятны. Если этого было мало, хотелось избежать даже подозрений о вымарывании текста, тогда прибегали к его искажению. Убирали отдельные слова или заменяли их другими, вставляли новые предложения; охотнее всего вычеркивали целые места и заменяли другими — с совершенно противоположным смыслом. Текст книги, вышедший затем из-под пера очередного переписчика, был вне подозрений, но искажен; он уже не содержал того, что хотел сообщить автор, исправления же призводились скорее всего не во имя истины. Если не слишком придираться к сравнению, можно сказать: вытеснение относится к другим методам защиты как пропуски в тексте к его искажению, а в различных формах такой фальсификации можно отыскать аналогии к многообразню изменений Я. Можно попытаться возразить: данное сравнение не сходится в одном существенном моменте, ведь искажение текста — дело рук тенденциозной цензуры, ей нельзя уподобить развитие Я. Но это не так, поскольку тенденциозность цензуры сопоставляется с давлением принципа удовольствия. Психический аппарат не выносит неудовольствия, он вынужден избегать неудовольствия любой ценой, а если восприятие реальности вызывает неудовольствие, то оно — т. е. истина — приносится в жертву. При внешней опасности некоторое время можно спасаться бегством и избеганием такой ситуации, чтобы позднее, окрепнув, снять угрозу активным изменением реальности. Но от самого себя нельзя убежать, при внутренней опасности не поможет никакое бегство, и поэтому защитные механизмы Я вынуждены искажать внутреннее восприятие, предоставляя нам лишь неполные и извращенные сведения нашего Оно. Тогда Я оказывается парализованным или ослепленным собственными заблуждениями в своих отношениях к Оно, и на успех в психическом процессе мы можем рассчитывать с тем же шансом, что и путник, заблудившийся в незнакомой местности и от усталости едва волочащий ноги.

Целью защитных механизмов является устранение опасности. Нельзя оспаривать, что им это удается; сомнительно, сможет ли Я на протяжении всего времени своего развития полностью отказаться от них, вместе с тем нельзя отрицать и то, что сами они могут стать опасностью. Иногда оказывается, что Я платит им слишком большую цену за услуги. Необходимые для них динамические затраты и ограничения Я, почти всегда вызываемое защитными механизмами, представляют собой тяжелые нагрузки на психическую экономию. Кроме того, эти механизмы, оказав Я помощь в тяжелые годы его развития, не снимают свои заслоны. Конечно же, каждая личность пользуется не всеми возможными защитными механизмами, а только их определенным набором, составляющие которого фиксируются в Я, становясь постоянными способами проявления реакций характера, которые повторяются на протяжении всей жизни в ситуациях, подобных первоначальной. В результате они становятся инфантилизмами, разделяя участь многих институций, которые стремятся пережить время своей службы. Как сетует поэт, — «Разум становится безумием, доброта причиняет боль» [*Гете, «Фауст», сцена 4. — прим. переводчика]. Окрепшее Я взрослого человека продолжает оброняться от опасностей, которых больше нет в реальности, оно даже чувствует себя обязанным выискивать в реальности такие ситуации, которые хотя бы приблизительно могли заменить первоначальную опасность, чтобы оправдать привычные способы реакций. Итак, нетрудно понять, как защитные механизмы, все более и более отчуждаясь от внешнего мира и ослабляя на протяжении долгого времени Я, подготавливают вспышку невроза, благоприятствуя ей.

Но сейчас мы заинтересованы не в раскрытии патогенной роли защитных механизмов; мы хотим установить, как же влияют наши терапевтические усилия на обусловленное ими изменение Я. Материал для ответа на этот вопрос содержится в уже упомянутой книге Анны Фрейд. Существенно здесь то, что анализируемый на наших глазах повторяет эти способы реакций во время аналитической работы, вот откуда, собственно говоря, мы и черпаем наши знания. Но тем самым не сказано, что такие повторы исключают возможность анализа. Напротив, они составляют половину нашей аналитической задачи. Другая же, за которую вначале принимались на заре анализа — это выявление сокрытого в Оно. Наши терапевтические усилия, как маятник, постоянно ко-леблются в процессе лечения от частички анализа Оно к частичке анализа Я. В одном случае мы хотим сделать осознанным нечто из Оно, в другом — кое-что подправить в Я. При этом фактом, имеющим решающее значение, является то, что защитные механизмы, выстроенные против прежних опасностей, во время лечения оказывают сопротивление исцелению. Отсюда следует, что даже Я воспринимает исцеление как новую опасность.

Терапевтический эффект связан с осознанием в Оно вытесненного в его широком значении; мы подготавливаем это осознание при помощи разъяснений и конструкций, но до тех пор, пока Я выставляет прежнюю защиту и не прекращает оказывать сопротивление, мы разъясняем все только себе, а вовсе не анализируемому. Ведь эти сопротивления хотя и принадлежат Я, но неосознанны и в известном смысле обособлены от Я. Аналитик легко распознает их как скрытые в Оно, вполне допустимо рассматривать их как части Оно, соотнося с Я через осознание. Этим путем можно было бы решить половину аналитической задачи; уж очень не хочется принимать во внимание сопротивление против раскрытия сопротивления. Но происходит следующее. Я во время работы над сопротивлениями — более или менее серьезно — расторгает договор, на котором зиждется аналитическая ситуация. Я уже больше не поддерживает наши старания раскрыть Оно, противясь им, не соблюдает основного аналитического правила, не позволяет всплывать новым обрывкам вытесненного. От пациента нельзя ожидать твердой убежденности в целительной силе анализа; возможно, он пришел с определенным доверием к аналитику, которое усиливается благодаря пробуждающим моментам положительного переноса на продуктивную способность. Однако под воздействием побуждений неудовольствия, которые заявляют о себе в новом проигрывании защитного конфликта, теперь могут получить перевес негативные переносы и полностью снять аналитическую ситуацию. Аналитик сейчас для пациента -всего-навсего посторонний, который предъявляет к нему неприятные требования, и больной ведет себя по отношению к нему совсем как ребенок; ему не нравится чужой человек, и он ему ни в чем не верит. Если же аналитик попытается показать пациенту искажения, получаемые вследствие защиты, и исправить их, то столкнется с непониманием и невосприимчивостью к добрым аргументам. Итак, действительно существует сопротивление против вскрытия сопротивления, а защитные механизмы вполне заслуживают имени, которое они носили прежде до их детального исследования; это сопротивления не только против осознания содержаний Оно, но и вообще против анализа, а следовательно, — против выздоровления.

Действие защиты в Я, пожалуй, можно обозначить как «изменение Я», если под этим подразумевать дистанцию от фиктивного нормального Я, которое гарантирует для аналитической работы нерушимый и верный союз. Теперь легко поверить в то, что показывает ежедневный опыт: все зависит от того, как сильно и глубоко укоренены эти сопротивления изменению Я, если речь идет о завершении аналитического лечения. Здесь вновь выступает перед нами значение количественного фактора, нас снова предупреждают, что можно применять лишь определенное и ограниченное количество энергий, которые должны противостоять враждебным силам. Как будто победа и впрямь всегда на стороне более сильных батальонов.

VI.

Следующий вопрос звучит так: всякое ли изменение Я — в нашем смысле — приобретается в процессе защитных действий раннего периода. Ответ не подлежит сомнению. Нет причины оспаривать существование и значение изначальных врожденных различий Я. Об этом говорит уже тот факт, что каждая личность имеет набор возможных защитных механизмов, прибегая всегда лишь к избранным и притом к одним и тем же. Это указывает на то, что отдельное Я с самого начала имеет индивидуальные предрасположенности и тенденции, о виде и обусловленности которых мы, правда, ничего не можем сказать. Кроме того, нам известно, что различие между унаследованными и приобретенными свойствами не может расходиться до противоположностей; а в унаследованном важной частью является, конечно же, приобретенное предками. Когда мы говорим об «архаическом наследии», мы обычно думаем только об Оно и, по-видимому, предполагаем, что Я еще не существовало в начале собственной жизни. Но не следует упускать из виду, что изначально Оно и Я были едины; мы не впадаем в мистическую переоценку наследственности, считая правдоподобным, что в еще не существующем Я уже заложено дальнейшее проявление направлений его развития, тенденций и реакций. Психологические особенности семей, рас и наций и даже их отношение к анализу не дают никакого объяснения. Более того, аналитический опыт сформировал у нас убеждение, что даже определенные психические содержания, такие, как символика, не имеют других источников, помимо наследственного переноса, различные же исследования психологии народов вплотную подводят нас к тому, что существуют еще и другие, столь же специализированные остатки раннечеловеческого развития в архаическом развитии.

Установив, что свойства Я могут быть точно так же наследственно обусловлены, как и приобретены в защитных действиях, мы уже не придаем в наших исследованиях слишком большого значения топическому определению, будь то Я или Оно. Дальнейший опыт нашего аналитического опыта ведет нас к сопротивлениям другого рода, которые уже не поддаются локализации и, по-видимому, зависят от фундаментальных отношений в психическом аппарате. Я могу сослаться лишь на некоторые попытки в этом направлении, вся область еще обескураживающе незнакома, недостаточно исследована. Наталкиваешься, например, на лиц, которым хочется приписать особую «липучесть либидо». Процессы, которые вызывают у них лечение, протекают намного медленнее, чем у других, потому что они, как кажется, не могут решиться снять либидо с одного объекта и перенести на новый, хотя нет особых причин для такой верности. Встречается также и противоположный тип, у которого либидо кажется особенно легко подвижным, быстро переходит на предложенное анализом новое, оставляя ради него прежнее. Такое различие, очевидно, знакомо скульптору, когда он работает с твердым камнем или с мягкой глиной. К сожалению, у этого второго типа аналитические результаты часто оказываются весьма ничтожными; новое очень быстро опять бросается, создается впечатление, что работаешь не с глиной, а пишешь по воде. Предостережение «как пришло, так и ушло» здесь подтверждает свою правоту.

Новая группа случаев удивляет поведением, которое можно объяснить лишь исчерпанностью ожидаемой пластичности, способной к перемене и дальнейшему развитию. Практикуя анализ, мы, пожалуй, подготовлены к известной доле психической инертности; если аналитическая работа открывает новые пути возбуждению влечения, то почти регулярно наблюдаются значительные замедления. Мы назвали это поведение, может быть, и не совсем верно, «сопротивлением Оно». Но в случаях, о которых здесь идет речь, все процессы, отношения и распределения сил оказываются неизменными, фиксированными и застывшими. Похожее встречается у очень старых людей, когда угасание способности к восприятию объясняется силой привычки, разновидностью психической энтропии; здесь же речь идет о еще молодых индивидах. Наша теоретическая подготовка по-видимому недостаточна для правильного осмысления описанных типов; во внимание, по всей вероятности, принимаются временные характеристики, изменение ритма развития психической жизни, еще не оцененного по достоинству.

Другого и еще более глубокого обоснования требуют различия Я, которым в следующей группе случаев вменяется в вину быть источниками сопротивления против аналитичес-кого лечения и препятствиями на пути к терапевтическому успеху. Здесь речь идет о том последнем, что вообще способно познать психологическое исследование, о поведении обоих правлечений, об их распределении, смешивании и выделении из смешения, вещи, которую не следует представлять себе ограничивающейся одной единственной провинцией психического аппарата, — Оно, Я или сверх-Я. Не существует никакого другого более сильного впечатления о сопротивлениях во время аналитической работы, чем исходящее от силы, которая всеми средствами противится выздоровлению и держится что есть мочи за болезнь и страдание.

Часть этой силы, наверное, по праву, мы определили как осознание вины и потребность в наказании, локализовав в отношении Я к сверх-Я. Но только ту часть, которая, так сказать, психически связана со сверх-Я и таким образом дает о себе знать; возможны и другие проявления этой же силы, которая действует неизвестно где, в связанной или свободной форме. Если представить картину в ее целостности, включая сюда явления имманентного мазохизма столь многих личностей, негативную терапевтическую реакцию и осознание вины невротиком, то уже больше не станешь цепляться за веру в то, что исключительно стремление к удовольствию управляет всеми психическими процессами. Эти феномены явно указывают на наличие в психической жизни силы, которую мы в соответствии с ее целями называем влечением, к агрессии или разрушению и выводим из изначального инстинкта смерти, присущего живой материи. Здесь не ставится под вопрос противоположность между оптимистической и пессимистической теориями жизни; лишь взаимо — и противодействие обоих правлечений — Эроса и влечения к смерти объясняют пестроту проявлений жизни, и никогда — одно из них.

Благодатной задачей психоаналитического исследования было бы выяснение, как части обоих видов влечений взаимодействуют при выполнении отдельных функций, при каких условиях эти соединения ослабляются или распадаются, какие нарушения возникают вследствие этих изменений и какими ощущениями отвечает на них шкала восприятия принципа удовольствия. А пока что мы преклоняемся перед всемогуществом сил, о которые разбиваются все наши старания. Уже одно психическое воздействие на простой мазохизм является весьма твердым пробным камнем нашего мастерства.
При изучении феноменов, в которых задействовано деструктивное влечение, мы не ограничиваемся наблюдениями патологического материала. Многочисленные факты нормальной психической жизни вынуждают нас дать такое объяснение, и чем острее становится наше зрение, тем больше таких фактов попадается нам на глаза. Это слишком новая и слишком важная тема, чтобы касаться ее в данных рассуждениях вскользь; я ограничусь лишь ссылками на некоторые попытки. В качестве примера приведу следующее:

Известно, что во все времена были и существуют по сей день люди, выбирающие в качестве своих сексуальных объектов лиц как своего, так и противоположного пола, причем одно направление не препятствует другому. Мы называем этих людей бисексуалами, принимая их существование таким, каково оно есть, не особо тому удивляясь. Нам известно, что все люди в этом смысле бисексуалы, распространяющие свое либидо в явной или скрытой форме на объекты обоих полов. Только при этом бросается в глаза следующее. Если при первом случае оба направления беспрепятственно сосуществуют, то в другом и более частом случае они находятся в состоянии непримиримого конфликта. Гетеросексуальность мужчины не терпит гомосексуальности и точно так же и наоборот. Если первая сильнее, то удается держать последнюю в латентном состоянии и вытеснять реальное удовлетворение; с другой стороны, для гетеросексуальной функции мужчины нарушения со стороны латентной гомосексуальности не представляют большой опасности. Это можно попробовать объяснить так: существует лишь определенная величина либидо, за обладание которой вынуждены бороться соперничающие направления. Но только непонятно, почему соперники в соответствии со своей относительной силой регулярно не делят между собой имеющееся в наличии либидо, что они в большинстве случаев все-таки могли бы сделать. И вообще создается впечатление, что склонность к конфликту — это нечто особое, новое для ситуации, независимо от количества либидо. Такая беспричинно возникающая склонность к конфликту едва ли может восходить к чему-либо другому, кроме как к вмешательству части свободной агрессии.

Если признать рассматриваемый здесь случай проявлением инстинкта разрушения или агрессии, то сразу же возникает вопрос, а нельзя ли распространить такое понимание и на другие примеры конфликтов, и вообще, нельзя ли подвести все наши знания о психическом конфликте под эту новую точку зрения. Мы все предполагаем, что на пути развития от примитивного человека к человеку культурному происходит значительное перемещение агрессии вовнутрь, в одном направлении, и тогда, наверное, подлинным эквивалентом обойденных внешних столкновений могли бы стать внутренние конфликты. Мне хорошо известно, что дуалистическая теория, пытающаяся доказать, что инстинкты смерти, разрушения и агрессии являются равноправными партнерами Эроса, обнаруживающегося в либидо, не находит особой поддержки даже среди психоаналитиков. Тем более меня обрадовало недавнее открытие, когда я случайно натолкнулся на нашу теорию у одного великого мыслителя греческой античности. Ради такого подтверждения охотно жертвую престижем оригинальности, тем более что не помню всего прочитанного в прежние годы, а значит, не могу быть уверенным, а не является ли мое якобы новое творение результатом криптомнезии.

Эмпедокл Акрагасский (Гиргенти) [8], родившийся примерно в 495 г. до н. э., кажется мне одним из величественнейших и примечательнейших образов греческой истории культуры. Его всесторонняя личность проявила себя во многих направлениях; он был исследователь и мыслитель, пророк и маг, политик, филантроп, а также и врач, хорошо знающий природу; говорят, он спас город Селинунт от малярии, своими современниками он почитался как бог. Его дух, казалось, соединил непримиримые противоположности; будучи точно и трезво мыслящим в своих физических и физиологических исследованиях, он не страшился темной мистики, с на удивление фантастической смелостью строя космические спекуляции. Капелле сравнивает его с Фаустом, который также «был в тайны посвящен».

[8] Все, о чем говорится в дальнейшем, основано на работе Вильгельма Капелле «Досократики» (1935). 

[9] См. Wilhelm Capelle: Die Vorsokratiker.Alfred Kroner, Leipzig, 1935.

Многое в его учениях нам может показаться примитивным, но следует помнить, что они возникли в то время, когда царство знания еще не распалось не столь многие провинции. Он объяснял различие вещей смешением четырех элементов — земли, воды, огня и воздуха, верил в одушевленность всей природы и в переселение душ, но в выстроенное им учение входят также и современные идеи, такие, как ступенчатое развитие живых существ, сохранение наиболее пригодного и признание роли случая (τύχη) в этом развитии.

Но наш интерес касается той части учения Эмпедокла, которая так близко подходит к психоаналитической теории влечений, что даже можно было бы говорить об их идентичности, не будь различия в том, что у греков все представляет собой космическую фантазию, в то время как мы претендуем на биологическое обоснование. Правда, одно обстоятельство, а именно: что Эмпедокл считает вселенную точно так же одушевленной, как и единичное живое существо, весьма уменьшает значение этого различия.

Итак, философ учит, что существуют два принципа всего происходящего, действующего и в жизни мира, и в психической жизни. Он называет их φίλια — любовь, и νεικοζ — вражда. Одна из этих сил, которые он по сути понимает как «спонтанно действующие природные силы, а вовсе не целеосозанные интеллигенции», стремится к тому, чтобы связать воедино прачастички четырех элементов, другая, напротив, желает рассоединить все эти смешения и отделить друг от друга прачастички.

Мировой процесс он мыслит как беспрестанную, никогда не прекращающуюся смену периодов, в которых одерживает победу то одна, то другая из этих основополагающих сил, и таким образом, один раз любовь полностью осуществляет свои цели и правит миром, другой раз — вражда, затем опять восстает противоположная, побежденная сторона и теперь в свою очередь одолевает противника.

Оба принципа Эмпедокла — и φίλια, и νεικοζ — как по своему наименованию, так и по функциям соответствуют нашим двум правлечениям — Эросу и разрушению, где первый старается соединить наличное единое во все большие целостности, второе — расчленить эти соединения и разрушить созданные ими образования. Мы не удивимся, если эта теория с отдельными изменениями вновь всплывет спустя два с половиной тысячелетия. Применительно к биопсихическому, которым мы занимаемся, четыре элемента Эмпедокла уже не являются нашими основными веществами, для нас жизнь резко отделена от неживого, мы не размышляем больше о смешении и разделении частичек вещества, а — о слиянии и рассоединении влечений. Принцип «вражды» мы также в известной степени обосновали биологически, подведя наше влечение к разрушению под инстинкт смерти, стремлению живого возвратиться к неживому. Это не означает отказа от признания того, что аналогичный инстинкт существовал и прежде, и конечно же, мы не утверждаем, что подобный инстинкт возникает лишь с появлением жизни. Никто не может предугадать, в каком уменьшении предстанет зерно истины в учении Эмпедокла в последующих прозрениях.

VII.

Свой содержательный доклад «Проблема окончания анализа«, прочитанный в 1927 г. («Internationale Zeitschrift ffir Psychoanalyse», т. 14 (1928)), Ференци завершает утешительным заверением, что «анализ — не бесконечный процесс, а может быть приведен к естественному завершению при соответствующей компетенции и терпении аналитика. «Мне представляется, что это сочинение в целом весьма смахивает на увещевание поставить целью не сокращение, а углубление анализа. Ференци добавляет к тому же ценное замечание, что весьма значительным для достижения успеха является то обстоятельство, насколько аналитик научился на своих «заблуждениях и ошибках» и «овладел слабыми сторонами своей собственной личности». Отсюда вытекает важное дополнение к нашей теме. Не только качество Я пациента, но и своеобразие аналитика должно занять свое место среди моментов, влияющих на перспективы аналитического лечения и усложнить его еще одним видом сопротивления.

Бесспорно, что и аналитики в своей собственной личности не достигают полностью той меры психической нормальности, к которой они хотят подвести пациента. Противники анализа имеют обыкновение снисходительно указывать на этот факт и расценивать его как аргумент, свидетельствующий о бесполезности аналитических усилий. Эту критику следует отбросить как несправедливое обвинение. Аналитики — это лица, овладевшие определенным искусством, при этом им позволительно оставаться такими же людьми, как и все другие. Ведь не утверждают же, что тот, у кого нездоровы внутренние органы, не может быть врачом-интернистом ; напротив, здесь можно найти определенные преимущества, даже если больной туберкулезом специализируется на лечении туберкулеза. Но все же случаи не совсем совпадают. Врачу-легочнику или страдающему заболеваниями сердца, пока он остается работоспособным, нисколько не мешает его болезнь ни в диагностике, ни в терапии внутренних болезней, в то время, как аналитику вследствие особого рода аналитической работы действительно служат препятствием его собственные дефекты, не давая правильно понять отношения пациента и отреагировать на них должным образом. Поэтому есть некий здравый смысл в том, когда к аналитику в качестве части его профессиональной пригодности предъявляется повышенное требование к его психической нормальности и корректности; ко всему этому еще нужно и некое превосходство, чтобы в одних аналитических ситуациях служить примером, а в других — действовать как учитель. И наконец, нельзя забывать, что аналитическая связь основывается на любви к истине, т.е. на признании реальности, исключая подтасовку и обман.

Чтобы заверить аналитика в нашей искренней расположенности, остановимся на следующем моменте, раскрывающем, какие сложные задачи ему приходится выполнять в ходе своей деятельности. Выглядит это почти что так, будто занятие анализом — третья из числа тех «невозможных» профессий, которые с самого начала обречены на неполный успех. Две другие, как давно известно, — это воспитание и управление [10].

[10] Ср. сходный пассаж в предисловии Фрейда к «Беспризорной молодежи» Айххорна — примечание freudproject.ru

Очевидно, нельзя требовать, чтобы будущий аналитик стал совершенным человеком еще до начала занятий анализом, а значит, чтобы для этой профессии подбирались исключительно лица столь высокого и столь редкого совершенства. Но и как должен приобретать бедняга ту идеальную пригодность, которая нужна для его профессии? Ответ будет таков: его подготовка к будущей деятельности начинается с самоанализа. Из практических соображений такой анализ может быть лишь кратким и неполным, ведь его основная цель — дать учителю возможность вынести приговор: может ли кандидат быть допущенным к продолжению обучения. Анализ сделал свое дело, если у ученика возникло твердое убеждение в существовании бессознательного, если становятся понятными обычно неправдоподобные самовосприятия при всплытии вытесненного, если он уже с первой попытки демонстрирует технику, единственно пригодную для аналитической деятель-ности. Всего этого едва ли достаточно для рекомендации, но, надо полагать, что после завершения самоанализа полученные побуждения не заглохнут и будут спонтанно продолжаться процессы переработки Я у проанализированного, а весь опыт впоследствии станет применяться с учетом новой позиции. Если это произойдет действительно и в должной мере, то анализируемый пригоден для работы аналитиком.

К сожалению, случается и иное. При описании такого приходится довольствоваться своими впечатлениями; враждебность с одной стороны, заинтересованность с другой — создают атмосферу, неблагоприятную для объективных исследований. Даже кажется, что многочисленные аналитики научились применять защитные механизмы для отвлечения от своей собственной особы следствий и требований анализа, очевидно, направляя их против других, чтобы избежать критического и корригирующего влияния анализа, оставаясь такими, какими есть. Вполне возможно, что этот случай подтверждает предостережение поэта: если дать человеку власть, то трудно не злоупотребить ею ‘.

[Anatole France: La revolte des anges.]

Приходит на ум даже аналогия, — нелестная для стремящегося к пониманию, — с воздействием рентгеновских лучей, если обращаться с ними без особых мер предосторожности. Нечему удивляться, когда постоянные занятия всем вытесненным, от чего жаждет избавиться человеческая душа, пробуждают и у аналитика все те влечения, которые он обычно способен подавлять. И это тоже опасности анализа», которые, однако, угрожают не пассивному, а активному партнеру по аналитической ситуации, и нужно не избегать их, а идти навстречу. Как это сделать, не подлежит сомнению. Каждому аналитику следует периодически, примерно раз в пять лет, снова становится объектом анализа, не стыдясь такого шага. А это значит, что самоанализ превращается из конечной задачи в бесконечную, точно так же, как и терапевтический анализ больного.

Настало время положить здесь конец недоразумениям. Я не стремился утверждать, что анализ — это вообще работа без завершения. Как ни относись к этому вопросу теоретически, думается, окончание анализа — все же дело рук практики. Всякий опытный аналитик может припомнить ряд случаев, когда он надолго расставался с пациентом, ибо rebus bene gestus [Дела пошли хорошо — лат.].

Гораздо меньше удалена практика от теории в так называемом анализе характера. Здесь также нелегко предвидеть естественный конец, даже не возлагая слишком больших надежд и не выдвигая перед анализом предельных задач. Ведь никто не будет ставить перед собой цель удалить все человеческое своеобразие во имя схематической нормальности или даже требовать, чтобы «основательно проанализированный» не ис-пытывал никаких страстей и не смел вызывать внутренние конфликты. Анализ должен создавать благоприятные психологические условия для функций Я; тем самым он выполняет свою задачу.

VIII.

В терапевтическом анализе, точно так же, как и в анализе характера, обращают внимание на две особо выделяющиеся темы, над которыми аналитику приходится чрезвычайно много трудиться. Нельзя долго оставлять незамеченной скрывающуюся здесь закономерность. Обе темы связаны с различием полов; одна характерна для мужчины, другая — для женщины. Несмотря на различия в содержании, имеются и заметные совпадения. Нечто общее для обоих полов из-за их различия представлено в разных формах проявления.

Двумя, соответствующими друг другу темами являются для женщины — зависть к пенису — положительное стремление к обладанию мужским половым органом, а для мужчины -сопротивление против своего пассивного или женского отношения к другому мужчине. Это общее заблаговременно было обозначено в психоаналитической номенклатуре как отношение к комплексу кастрации. Позднее Альфред Адлер ввел в обиход для варианта с мужчиной совершенно точное название «мужской протест»; я же предполагаю, — «отказ от женственности», — так правильнее можно было бы описать эту столь примечательную часть душевной жизни человека.

При попытке включить данный фактор в наши теоретические построения нельзя упускать из виду, что он по своей природе не может одинаково проявляться у обоих полов. У мужчины стремление к мужеподобию с самого начала целиком и полностью соответствует .Я; пассивная же позиция энергично вытесняется, поскольку она предполагает принятие кастрации, и часто лишь непомерные сверхкомпенсации указывают на ее существование. Также и у женщины стремление к мужеподобию определенное время соответствует Я, а именно на фаллической фазе, до развития женственности. Но затем это подлежит тому значительному процессу вытеснения, от которого зависят судьбы женственности. Очень многое обусловлено тем, в достаточной ли мере вытеснен мужской комплекс и продолжительно ли его влияние на характер; большие части комплекса изменяются нормально, способствуя развитию женственности; из неудовлетворенного желания иметь пенис должно возникнуть желание иметь ребенка или мужчину — обладателя пениса. Однако вопреки ожиданиям часто обнаруживается, что желание стать мужчиной остается в бессознательном и разворачивает свои действия, препятствующие вытеснению.

Из вышесказанного следует, что в обоих случаях подлежит вытеснению все, принадлежащее противоположному полу. В другом месте [11] я уже упоминал, что в свое время с этой точкой зрения меня познакомил Вильгельм Флисс, который был склонен полагать, что противоположность полов — подлинная причина и мотив вытеснения. Я же повторю лишь мое тогдашнее возражение, почему я отвергаю подобную сексуализацию вытеснения, когда оно обосновывается биологически, а не психологически.

[11] Ребенка бьют (1919) [«Ein Kind wird geschlagen», Ges. Werke, Bd. XII, S. 222.]

Огромное значение этих обеих тем — желание пениса у женщины и сопротивление против пассивной позиции у мужчины — не ускользнуло от внимания Ференци. В своем докладе, прочитанном в 1927 г., он выдвигает требование, согласно которому всякий успешный анализ должен осилить два этих комплекса [12].

[12] «… всякий пациент мужского пола должен требовать от врача Достижения чувства равноправия как признака преодоления комплекса кастрации, а все больные женщины в случае полного излечения их невроза должны быть избавлены от своего мужского комплекса и выполнять без тайной злобы и помыслов женскую роль.» (1928, l.c.,S.8.)

Исходя из своего опыта, я хочу добавить, что в данном случае Ференци излишне требователен. Ни в какой другой период аналитической работы не страдаешь так от гнетущего чувства повторяющихся безуспешных усилий, подозревая, что бросаешь слова на ветер, как тогда, когда пытаешься склонить женщин оставить свое невыполнимое желание обладать пенисом, или, когда пытаешься убедить мужчин, что пассивная позиция по отношению к мужчине не всегда имеет значение кастрации и необходима во многих жизненных ситуациях. Из упорной сверхкомпенсации мужчины возникает одно из сильнейших сопротивлений переноса. Мужчина не хочет подчиниться эрзацу своего отца, не желает быть ему ничем обязанным, а значит — не хочет, чтобы врач его лечил. Аналогичный перенос не может возникнуть у женщины из-за желания иметь пенис, затем из этого же источника возникают приступы тяжелой депрессии с утратой внутренней уверенности, с убеждением, что аналитическое лечение бесполезно, и больной ничто не может помочь. И она будет права, ведь узнаешь, что самым сильным мотивом, побудившим ее к лечению, была надежда все же заполучить так болезненно недостающий мужской орган.

Но на этом учишься, что неважно, в какой форме проявляется сопротивление — будь то перенос или нечто другое. Решающим является то, что сопротивление не допускает изменений, что все остается таким, как есть. Очень часто остается впечатление, что желание пениса или мужской протест — «скала», пробившая все психологические наслоения, — и все это в конце работы. Пожалуй, так и должно быть, поскольку для психического биологическое действительно играет роль лежащей в основе и растущей, все пробивающей скалы. Ведь отказ от женственности не может быть ничем иным, а только биологическим фактом, частью великой загадки полов  [13]. Трудно сказать, когда нам удастся и удастся ли вообще осилить этот фактор в аналитическом лечении. Мы тешим себя уверенностью, что предложили анализируемому все возможные пути, чтобы проверить и изменить свое отношение к этому фактору.

[13] Исходя из термина «мужской протест», нельзя делать предположение, что мужчина отклоняет пассивную позицию, так сказать, социальный аспект женственности. Этому противоречит легко подтверждаемое наблюдение, что такие мужчины часто демонстрируют свое мазохистское отношение к жене, чуть ли не крепостничество. Муж-чина сопротивляется пассивности лишь по отношению к мужчине, а не вообще против пассивности. Иными словами, «мужской протест» в действительности не что иное, как страх перед кастрацией.

 

[КОНЕЦ]