Фрейд З. Интервью Дж. С. Виреку (1927k)
| Библиографический индекс: | 1927k |
| Источник: | Вирек Дж. С. Дом вампира и другие сочинения. М.: KОLОNNA Publications, 2013. с. 243-262 |
| Оригинальное название: | Sigmund Freud Confronts the Sphinx |
| Первоисточник: | Schlagschatten. Sechsundzwanzig Schicksalsfragen an Große dieser Zeit. Berlin, Zürich (Deutsch-Schweizerische Verlagsanstalt, Eigenbrödler Verlag) [engl.: Glimpses of the Great. London (Duckworth) 1930]. |
| Перевод с английского: | Гарибов А.Л. |
| Последняя редакция текста: | freudproject.ru |
| Оригинальный текст: | читать или оставить заявку (если ссылка не работает) |
| Сверка с источником произведена | |
Зигмунд Фрейд против сфинкса
[Перевод на основе текста из книги Дж. С. Вирека «Блики великих» (1930)]
Зигмунд Фрейд так долго играл важную роль в интеллектуальной жизни мира, что, подобно Бернарду Шоу, практически перестал быть человеком. Это культурная сила, которой мы можем отвести определенное историческое место в эволюции цивилизации.
«Меня сравнивали с Колумбом, Дарвином и Кеплером и меня же поносили как сумасшедшего» – замечает сам Фрейд в обзоре истории психоанализа. Некоторые даже сегодня смотрят на него как на авантюрист от науки. Будущее провозгласит его Колумбом Бессознательного.
Колумб, отыскивая всего лишь новый путь в Китай, открыл целый континент. Фрейд, пытаясь найти новый метод лечения психических заболеваний, обнаружил затопленный континент человеческого сознания.
Фрейд заставляет нас понять специфические силы внутри нас самих, которые связывают нас с нашим детским прошлым и с прошлым расы. В свете психоанализа мы впервые можем постичь загадку человеческой природы.
Я имел честь несколько раз быть гостем Фрейда. И каждый раз он раскрывал мне новые грани своей удивительной личности.
«Семьдесят лет научили меня принимать жизнь с радостным смирением».
Это сказал профессор Зигмунд Фрейд, великий австрийский исследователь дольнего мира души. Подобно трагическому греческому герою Эдипу, чье имя так тесно связано с базовыми принципами психоанализа, Фрейд отважно выступил против Сфинкса. Подобно Эдипу, он разгадал загадку. По крайней мере, ни один смертный не смог приблизиться к объяснению секретов человеческого поведения настолько, насколько это удалось Фрейду.
В психологии Фрейд занимает такое же место, какое Галилей в астрономии. Он – Колумб подсознательного. Он открывает новые перспективы, он раскрывает новые глубины. Он изменил отношение всего в жизни ко всему остальному, расшифровав скрытый смысл надписей на скрижалях бессознательного.
Наша беседа состоялась в летнем доме Фрейда в Земмеринге, в Австрийских Альпах, где любит отдыхать блестящее венское общество.
До этого я встречался с отцом психоанализа в его скромном доме в австрийской столице. Несколько прошедших с той поры лет прибавили морщин на его лбу, что еще более подчеркивало облик ученого. Его лицо казалось напряженным, словно он испытывал боль. Его ум был, как всегда, острым, дух несломленным, манеры безупречными, но легкая затрудненность речи насторожила меня.
Злокачественное заболевание верхней челюсти потребовало операции. С тех пор Фрейд носит механическое устройство, которое помогает ему говорить.
Само по себе это не сложнее, чем носить очки. Наличие металлического прибора смущало, скорее самого Фрейда, чем его посетителей. Оно становилось заметным лишь в ходе разговора, а порой и вовсе оставалось незамеченным. Однако для самого Фрейда это причина постоянного раздражения.
«Я ненавижу свою механическую челюсть, потому что борьба с этим механизмом отнимает столько драгоценной энергии. Впрочем, я предпочитаю иметь механическую челюсть, чем остаться вообще без челюсти. Я по-прежнему предпочитаю существование вымиранию. Возможно, – продолжал отец психоанализа, – боги добры к нам. Они делают жизнь более неприятной по мере того, как мы стареем. И смерть в конце не кажется такой уж непереносимой по сравнению с тяготами, которые нам приходится терпеть».
Фрейд отказывается признать, что судьба приготовила для него какие-то особые злоключения,
«Почему, – тихо сказал он, – я должен ожидать какого-то особого снисхождения? Старость, с ее обычными тяготами, приходит ко всем. Она настигает одного здесь, другого там. Она всегда бьет по самым уязвимым местам. Окончательная победа всегда остается за Червем победителем.
Но гаснет, гаснет свет упорный!
Над трепетной толпой.
Вниз занавес спадает черный.
Как буря роковой.
И ангелы, бледны и прямы,
Кричат, плащ скинув свой,
Что «Человек» – названье драмы,
Что «Червь» – ее герой!*[Эдгар По «Червь победитель», перевод Валерия Брюсова]
«Я не восстаю против всеобщего порядка. В конце концов, – продолжал великий испытатель человеческого сознания, – я прожил более 70 лет. Я не голодал. Многое радовало меня – верная дружба жены, мои дети, закаты. Я наблюдал, как весной пробуждаются к жизни растения. Пожимал дружеские руки. Встретил одного или двух человек, которые почти понимали меня. О чем еще я могу просить?»
«Вы познали славу, – сказал я. – Ваши труды повлияли на литературу всех стран. Благодаря вам, люди по-иному глядят на себя и на жизнь. А недавно, на ваш семидесятилетний юбилей, весь мир объединялся, чтобы чествовать вас, за исключением вашего университета!».
«Признав меня, Венский университет только привел бы мена в замешательство. Они вовсе не должны принимать меня или мою теорию лишь потому, что мне семьдесят лет. Я вообще не придаю неуместного значения круглым датам.
Слава приходит к нам лишь после смерти, и, откровенно говоря, меня не заботит то, что будет потом. Я не стремлюсь к посмертной славе. В моей скромности нет добродетели».
«Разве для вас ничего не значит то, что ваше имя будет жить после вас?»
«Ничего, даже если оно и будет жить, что, кстати, совершенно не гарантировано. Меня гораздо больше интересует судьба моих детей. Я надеюсь, их жизнь будет не такой трудной. Я не могу особенно облегчить их жизнь. Война практически уничтожила мое скромное состояние, сбережения, которые я копил всю жизнь. К счастью, возраст – не слишком тяжелое бремя. Я еще держусь! Работа по-прежнему доставляет мне удовольствие».
Мы прогулялись вверх-вниз по небольшой наклонной дорожке в саду рядом с домом. Фрейд ласково погладил цветущий куст своими чувствительными пальцами.
«Меня гораздо больше интересуют эти цветы, – сказал он, – чем то, что может случиться со мной после смерти».
«Следовательно, вы, по сути, глубокий пессимист?»
«Нет. Я не позволяю философским размышлениям портить мне радость от простых вещей этой жизни».
«Верите ли вы в то, что личность продолжает существовать после смерти в какой бы то ни было форме?»
«Я не думаю об этом. Все живое погибает. Почему я должен выжить?»
«Не хотели бы вы вернуться в каком-либо виде, быть возрожденным из праха? Другими словами, не желали бы вы бессмертия?»
«Откровенно говоря, нет. Если признавать эгоистические мотивы, которые лежат в основе поведения человека, то нет ни малейшего желания возвращаться. Жизнь, описав круг, будет той же самой.
Более того, даже если бы вечный круговорот вещей, используя выражение Ницше, вновь облекал нас в наше плотское одеяние, то какой прок был бы от всего этого без памяти? Отсутствовала бы связь между прошлым и будущим.
Таким образом, что касается меня, я вполне удовлетворен осознанием того, что с докучным существованием будет, в конце концов, покончено. Наша жизнь, неизбежно, является цепью компромиссов, нескончаемой борьбой между эго и тем, что его окружает. Стремление чрезмерно продлить жизнь кажется мне абсурдным».
«Вы не одобряете попытки вашего коллеги Штейнаха [1] продлить цикл человеческого существования?»
[1] Ойген Штейнах (1861-1944) австрийский физиолог изучавший проблему омоложения.
«Штейнах не пытается продлить жизнь. Он всего лишь борется со старостью. Используя резервы нашего собственного организма, он помогает тканям сопротивляться болезни. Операции Штейнаха иногда позволяют приостановить неблагоприятные биологические отклонения, вроде рака, на начальной стадии. Это облегчает жизнь, но не делает заслуживающей того, чтобы ее продлевать.
Нет никакой причины, по которой мы должны стремиться жить дольше. Однако мы, несомненно, должны стремиться жить, испытывая как можно меньше дискомфорта.
Я относительно счастлив, поскольку благодарен за то, что не испытываю боли, за небольшие жизненные удовольствия, за моих детей и за мои цветы!»
«Бернард Шоу утверждает, что наша жизнь слишком коротка. Он считает, что человек может продлить срок своей жизни, если пожелает, используя силу воли для воздействия на силы эволюции. Человечество, полагает он, способно вернуться к продолжительности жизни ветхозаветных патриархов».
«Возможно, смерть сама по себе не является биологической необходимостью, – ответил Фрейд. – Возможно, мы умираем, потому что хотим умереть. Подобно тому, как в нас могут одновременно присутствовать любовь и ненависть к одному и тому же человеку, так и вся жизнь сочетает стремление поддерживать себя с амбивалентным желанием собственного уничтожения.
Как натянутая резиновая лента стремится принять первоначальную форму, так и все живое, сознательно или бессознательно, стремится к полной абсолютной инерции неорганического существования. Стремление к смерти и стремление к жизни параллельно существуют внутри нас.
Смерть – это подруга Любви. Вместе они правят миром. Именно об этом моя книга «По ту сторону принципа удовольствия».
Вначале психоанализ исходил из того, что Любовь имеет первостепенное значение. Сегодня мы знаем, что равное значение имеет Смерть.
Биологически каждое живое существо, как бы в нем ни бурлила жизнь, страстно стремится к Нирване, стремится к прекращению «лихорадки под названием жизнь», стремится прильнуть к груди Авраама. Это Стремление может быть замаскировано всевозможными иносказаниями. Тем не менее, конечная цель жизни – ее прекращение!»
«Но это, – воскликнул я. – философия саморазрушения. Она оправдывает самоубийство. Она логически приводит и всемирному самоубийству, которое предвидел Эдуард фон Гартман [1]».
[1] Эдуард фон Гартман (1842-1906)? Немецкий философ, автор «Философии бессознательного».
«Человечество не выбирает самоубийство, потому что закон его существования не приемлет прямой путь к цели. Жизнь должна завершить цикл существования. В любом нормальном существе стремление к жизни достаточно сильно, чтобы уравновесить стремление к смерти, хотя в конце стремление к смерти оказывается сильнее.
Мы можем развлекать себя причудливыми предположениями, что Смерть приходит к нам по нашему собственному желанию. Возможно, мы могли бы победить смерть, если бы не ее союзник в нашей груди.
В этом смысле, – добавил Фрейд с улыбкой, – будет вполне оправданно сказать, что любая Смерть – замаскированное самоубийство».
В саду стало прохладно. Мы продолжили беду в кабинете.
Я увидел на столе стопку рукописей, исписанных аккуратным почерком самого Фрейда.
«Над чем вы работаете?» – спросил я.
«Я пишу в защиту анализа для непрофессионалов, то есть психоанализа, практикуемого непрофессионалами. Доктора хотят, чтобы любой анализ был вне закона, за исключением того, что практикуют лицензированные врачи. История, старый плагиатор, повторяется после каждого открытия. Вначале доктора встречают каждую новую истину в штыки. Потом они пытаются ее монополизировать».
«Непрофессионалы вас активно поддерживают?»
«Некоторые из моих лучших учеников – непрофессионалы».
«А сами вы много практикуете?»
«Конечно. В настоящее время я работаю над тяжелым случаем, распутываю психические конфликты нового интересного пациента.
Моя дочь, как вы видите, тоже психоаналитик…»
В этот момент появилась Анна Фрейд с пациентом, подростком лет одиннадцати, явно англосаксонской внешности. Ребенок казался вполне счастливым, полностью осознающим конфликт или противоречие в своей личности.
«А вы когда-нибудь анализировали себя?» – спросил я Фрейда.
«Разумеется. Психоаналитик должен постоянно анализировать себя. Ведь анализируя себя, мы можем лучше анализировать других.
Психоаналитик – это как козел отпущения у евреев. Другие возлагают на него свои грехи. Он должен отточить мастерство до совершенства, чтобы избавляться от бремени, которое на него возлагают».
«Мне всегда казалось, – заметил я, – что психоанализ неизбежно воспитывает у всех, кто его практикует, дух христианского милосердия. Нет ничего в человеческой жизни, чего психоанализ не мог бы нам объяснить. «Tout comprendre c»est tout pardonner.» – «Всё понять – означает всё простить».
«Напротив, – решительно заявил Фрейд, и на его лице появилось суровое выражение, словно у древнееврейского пророка. – Всё понять – не значит все простить. Психоанализ учит нас не только тому, что мы должны стойко переносить, но и тому, чего мы должны избегать. Он говорит нам, что должно быть уничтожено. Терпимое отношение к злу ни в коем случае не является следствием знания».
Я внезапно понял, почему Фрейд так жестоко ссорился с теми из последователей, кто покинул его; почему он не мог простить отступление от прямого пути ортодоксального психоанализа. Его чувство справедливости унаследовано от предков. Это наследие, которым он гордится, как гордится своим народом.
«Мой язык, – объяснил он мне, – немецкий. Моя культура, мои знания – немецкие. В интеллектуальном плане я считал себя немцем, пока не заметил роста антисемитских предрассудков в Германии и в немецкой Австрии. С того времени я больше не считаю себя немцем. Я предпочитаю называть себя евреем».
Я был несколько разочарован этим высказыванием. Мне казалось, что дух Фрейда должен парить в вышине, над любыми расовыми предрассудками, что его не должна затронуть личная вражда. Однако это негодование, этот искренний гнев сделали его еще более человечным.
Ахилл был бы непереносим, если бы не его пята.
«Рад, – заметил я, – что у вас, господин профессор, также есть комплексы, что вы тоже проявляете свою смертную природу».
«Наши комплексы, – ответил Фрейд, – являются источником нашей слабости; они же, зачастую, источник нашей силы».
«Интересно, – сказал я, – какие комплексы у меня».
«Серьезный анализ, – ответил Фрейд, – занимает по крайней мере год. Могут даже потребоваться два или три года. Вы посвятили многие годы «охоте на львов». Год за годом вы стремились к общению с выдающимися людьми своего времени, неизменно с мужчинами старше вас. Среди них Рузвельт, кайзер, Гинденбург, Бриан, Фош, Жоффр, Георг Брандес, Герхард Гауптман, Джордж Бернард Шоу…»
«Это часть моей работы…»
«Но это также ваш выбор. Выдающийся человек – это символ. Ваши поиски – это поиски вашего сердца. Вы ищете выдающегося человека. Мужчину, чтобы он занял место отца. Это часть вашего отцовского комплекса».
Я страстно опроверг утверждение Фрейда. Однако, по некотором размышлении, мне показалось, что, возможно, неожиданно для меня самого, в этом предположении есть доля истины. Возможно, тот же самый импульс привел меня к нему.
«В вашем «Вечном жиде», – добавил он, – вы распространяете свои поиски на прошлое. Вы всегда ловец человеков».
«Жаль, что я не могу задержаться здесь достаточно долго, чтобы взглянуть себе в сердце вашими глазами, – заметил я некоторое время спустя. – Может, подобно Медузе-Горгоне, я умер бы от страха, увидев собственный образ. Однако, полагаю, я слишком сведущ в психоанализе. Я смогу постоянно предвидеть или пытаться предвидеть ваши намерения».
«Интеллект пациента не является препятствием, – ответил Фрейд. – Напротив, иногда это облегчает задачу».
В этом отношении основатель психоанализа расходится со многими своими приверженцами, которые считают недопустимым любое самоутверждение пациентов.
Большинство психоаналитиков используют фрейдовский метод «свободных ассоциаций». Они поощряют пациента говорить всё, что придет ему в голову, каким бы глупым, неприличным, неподходящим, неуместным это ни выглядело. Кажущиеся несущественными тонкие ниточки помогают проследить драконов психики, терзающих его, до самого логова. Психоаналитики не приветствуют стремление пациента к активному сотрудничеству; они опасаются, что тому может стать ясным направление расследования; он может неосознанно начать сопротивляться, стараясь сохранить свои секреты, и это собьет «охотника» за психикой со следа.
Фрейд тоже признает подобную опасность.
«Иногда я думаю, – сказал я, – не были бы мы более счастливы, если бы меньше знали о процессах формирующих наши мысли и эмоции? Психоанализ отнимает у жизни последнее очарование, когда прослеживает каждое чувство до его изначальных комплексов. Нас вовсе не радует, когда мы обнаруживаем, что в наших сердцах таится дикарь, преступник, зверь».
«Что вы имеете против зверей? – ответил Фрейд. – Я, безусловно, предпочитаю общество животных человеческому обществу».
«Почему?»
«Потому что они гораздо проще. Они не страдают от раздвоения личности, от расщепления эго, что возникает из-за попыток человека приспособиться к стандартам цивилизации, которые слишком высоки для его умственного и психического механизма.
Дикарь, как и зверь, жесток, но в нем нет подлости цивилизованного человека. Подлость – это месть человека обществу за ограничения, которые оно на него накладывает. Эта мстительность пробуждает к активности профессиональных реформаторов и вообще всех, кто любит вмешиваться в чужие дела. Дикарь может отрубить вам голову, он может съесть вас, он может пытать вас, но он не доставит вам множества мелких неприятностей, которые порой делают жизнь в цивилизованном обществе почти невыносимой.
Наиболее неприятные привычки и особенности характера человека, его лживость, малодушие, невежливость, порождены неполной адаптацией к сложной цивилизаций. Это результат конфликта между нашими инстинктами и нашей культурой.
Насколько симпатичнее простые, откровенные, насыщенные эмоции собаки, которая виляет хвостом, когда радуется, или лает, когда злится.
Эмоции собаки, – задумчиво добавил Фрейд, – наводят меня на мысль о героях античности. Возможно, поэтому мы, зачастую бессознательно, награждаем наших собак именами античных героев, например, Ахилла или Гектора».
«Мою собаку, – вставил я, – добермана-пинчера зовут Аякс».
Фрейд улыбнулся.
«Я рад, – добавил я, – что он не умеет читать. Он, безусловно, не был бы столь любимым членом семьи, если бы мог высказать свое мнение о психических травмах и Эдиповом комплексе. Даже вы, профессор, находите существование слишком сложным. Однако мне кажется, что вы сами частично ответственны за эту сложность современной цивилизации. Пока вы не изобрели психоанализ, мы не знали, что над нашей личностью доминирует множество враждебных, противоречивых комплексов. Психоанализ превратил жизнь в запутанную головоломку».
«Психоанализ, – ответил Фрейд, – несомненно, делает жизнь проще. После анализа мы достигаем нового синтеза. Психоанализ позволяет разобраться в лабиринте случайных импульсов и пытается определить место каждого из них. Или, иными словами, дает нить, которая выводит человека из лабиринта его собственного бессознательного».
«Однако на первый взгляд кажется, что человеческая жизнь никогда не была более сложной. И каждый день какая-нибудь новая идея, выдвинутая вами или вашими учениками, делает проблему человеческого поведения еще более загадочной и противоречивой».
«По крайней мере, психоанализ никогда не захлопывает дверь перед новой истиной».
«Некоторые из ваших учеников, более правоверные, чем вы, жадно ловят каждое ваше слово».
«Жизнь меняется. Психоанализ также меняется, – заметил Фрейд. – Мы лишь в начале развития новой науки».
«Мне кажется, вы создали очень изощренную научную структуру. Ее основы – теория «замещения», теория «инфантильной сексуальности», теория «символов сновидения» – выглядят весьма основательно».
«Тем не менее, повторяю, мы лишь в начале пути. Я только первопроходец. Мне удалось откопать захороненные памятники в подземных слоях сознания. Но там, где я нашел лишь несколько храмов, другие могут обнаружить целый континент».
«Вы по-прежнему уделяете основное внимание проблемам секса?»
«Я отвечу словами вашего поэта Уолта Уитмена: «Ничего бы не было, если бы не было секса». Однако я уже объяснил вам, что сегодня считаю почти столь же важным то, что лежит «по ту сторону» удовольствия –
Смерть, отрицание жизни.
Это стремление объясняет, почему некоторые люди любят боль – как шаг к уничтожению. Это объясняет, почему все люди стремятся к покою, почему поэты выражают благодарность –
Кто б ни был этот Бог –
За то, что жизнь прервется,
Что мертвый не проснется,
Что в океан вольется
В свой срок любой поток.[Алджернон Чарльз Суинберн, «Сад Прозерпины», перевод Георгия Бена.]
«Шоу, как и вы, не хотел бы жить вечно, – заметил я, – однако, в отличии от вас, он считает секс неинтересным».
«Шоу, – с улыбкой ответил Фрейд, – не понимает секса. У него нет даже отдаленной концепции любви. Ни в одной из его пьес нет реальной любовной истории. Он превращает в фарс любовь Цезаря – возможно, величайшую страсть в истории. Намеренно, чтобы не сказать злонамеренно, он лишает Клеопатру ее великолепия, низводя ее до ничтожной пустышки.
Причина странного отношения Шоу к любви и отрицания им основной движущей силы всех человеческих деяний – что, кстати, лишает его пьесы универсального значения, несмотря на мощный интеллект автора, – коренится в его философии. Сам Шоу подчеркивает аскетичную сторону своего темперамента.
Я, возможно, совершил много ошибок, но уверен, что не ошибся, когда сделал акцент на первичной роли сексуального инстинкта. Поскольку сексуальный инстинкт чрезвычайно силен, он часто вступает в противоречие с условностями и охранительными устоями цивилизации. Человечество, в целях самозащиты, стремится отрицать его первостепенное значение.
Как говорит пословица, поскреби русского и найдешь татарина. Проанализируйте любую человеческую эмоцию, как бы далека она ни была от сферы секса, и вы, непременно, обнаружите где-нибудь первичный импульс, которому жизнь обязана своим сохранением».
«Вы, несомненно, преуспели в том, чтобы обеспечить популярность этой точки зрения среди всех современных писателей. Психоанализ придал литературе новую энергию».
«Он так же многое получил от литературы и философии. Ницше был одним из первых психоаналитиков. Удивительно, насколько его догадки предварили наши открытия. Никто другой не понимал так глубоко двойственность мотивов человеческого поведения, а также значение принципа удовольствия.
Его Заратустра говорит, что человек обращается к Скорби:
Сгинь!
Но всякая радость жаждет вечности всех вещей,
Она рвется в свой кровный, вековечный дом!
Психоанализ, вероятно, меньше обсуждают в Австрии и Германии, чем в Соединенных Штатах, однако его влияние на литературу огромно.
Томас Манн и Гуго фон Гофмансталъ [1] многое взяли у нас. Шницлер [2] в значительной степени повторяет мое собственное развитие. Он выражает в поэзии то, что я пытаюсь выразить языком науки. Но тогда доктор Шницлер не только поэт, но и ученый».
«Вы сами, – заметил я, – не только ученый, но и поэт. Американская литература с головой погрузилась в психоанализ. Руперт Хьюз [3], Харви О’Хиггинс [4] и другие стали проводниками и истолкователями ваших идей
[1] Гуго фон Гофмансталь (1874-1929), австрийский писатель, поэт, драматург.
[2] Артур Шницлер (1862-1931), австрийский писатель и драматург, по специальности врач.
[3] Руперт Хьюз (1872-1956), американский писатель, историк, режиссёр и сценарист.
[4] Харви О’Хиггинс (1876-1929) американский писатель.
Сегодня вряд ли можно открыть новый роман и не найти в нем ссылки на психоанализ. Юджин О’Нил [1] и Сидней Ховард [2] многим обязаны вам. Например, «Серебряная нить» – всего лишь инсценировка на тему Эдипова комплекса».
[1] Юджин О’Нил (1888-1953), американский драматург.
[2] Сидней Ховард (1891-1939), американский драматург и сценарист. Тема его пьесы «Серебряная нить» (1926) – влечение матери к взрослым сыновьям, любовные романы которых она пытается расстроить.
«Знаю, – сказал Фрейд. – Я ценю ваш комплимент, но опасаюсь собственной популярности в Соединенных Штатах. Интерес американцев к психоанализу не слишком глубок. Широкая популяризация приводит к поверхностному восприятию без серьезных исследований. Люди попросту повторяют фразы, услышанные в театре или вычитанные в прессе. Им кажется, что они понимают психоанализ, лишь потому, что могут, как попугаи, повторять чужие слова. Я предпочитаю более серьезные исследования психоанализа в европейских центрах.
Америка стала первой страной, которая меня официально признала. Университет Кларка присвоил мне почетную степень, когда я подвергался остракизму в Европе. Тем не менее, Америка внесла весьма скромный вклад в изучение психоанализа.
Американцы хорошо умеют обобщать, но редко мыслят творчески. Более того, врачебное сообщество в Соединенных Штатах, как и в Австрии, пытается монополизировать данную область. Для развития психоанализа было бы крайне опасно оставить его исключительно в руках докторов.
Медицинское образование для психоаналитика зачастую является не только преимуществом, но и помехой. Если определенные научные положения слишком глубоко укореняются в создании ученого, это мешает ему».
Фрейд должен говорить правду, невзирая ни на что. Он не позволяет себе льстить Америке, где у него больше всего почитателей. Даже в 70 лет он не может принудить себя пойти на мировую с медицинским сообществом, которое и сегодня косо смотрит на него.
Несмотря на бескомпромиссную прямоту, Фрейд являет собой образец вежливости. Он терпеливо выслушивает любое предложение, никогда не пытаясь подавить собеседника своим авторитетом. Редкий гость уходит от него без какого-нибудь подарка, свидетельства его гостеприимства.
Стемнело.
Мне пора было на поезд, чтобы вернуться в город, когда-то знавший имперское великолепие Габсбургов.
Фрейд, вместе с женой и дочерью, поднялся по ступенькам, ведущим из его горного убежища на улицу, чтобы проводить меня.
«Не пытайтесь представить меня пессимистом, – сказал он, пожимая мне руку на прощание. – Я вовсе не презираю мир. Просто выражать удовлетворение этим миром – значит льстить ему, чтобы получить овации и одобрение публики.
Нет, я не пессимист, по крайней мере, до тех пер, пока у меня есть мои дети, жена и мои цветы!
К счастью, – добавил он с улыбкой, – у цветов нет ли личности, ни комплексов. Я люблю свои цветы. И отнюдь не являюсь несчастливым человеком, по крайней мере, не более, чем другие».
Свисток поезда разрезал ночь. Машина уносила меня на станцию. Слегка сгорбленная фигура и седая голова Зигмунда Фрейда растворились в темноте.
Подобно Эдипу, Фрейд слишком глубоко заглянул в глаза Сфинкса. Чудовище предлагало свою загадку всем путникам, проходившим мимо. Тех, кто не мог ответить, оно хватало и бросало на скалы. Однако, возможно, чудовище оказалось милосерднее к тем, кого убивало, чем к тому, кто разгадал его загадку.
[КОНЕЦ]
