ЧЕЛОВЕК-ВОЛК [Панкеев С.К.] Мои воспоминания о Зигмунде Фрейде

Фрейд сразу же завоевал мое доверие уже одним своим внешним видом. Ему было лет сорок пять, и он производил впечатление человека с отменным здоровьем. Он был среднего роста и средней полноты. На его слегка удлиненном лице, обрамленном коротко остриженной, уже седеющей бородой, выделялись поразительно умные темные глаза, которые пронизывали меня насквозь, не вызывая при этом ни малейшего ощущения дискомфорта. Его корректная, соответствующая обстоятельствам, одежда, его простые, но уверенные манеры указывали на любовь к порядку и внутреннее спокойствие. Само поведение Фрейда, то, как он меня слушал, разительно отличали его от тех его знаменитых коллег, с которыми мне приходилось сталкиваться до сих пор и у которых я обнаружил почти полное отсутствие глубокого психологического понимания. При первой же встрече с Фрейдом’ у меня возникло ощущение того, что я познакомился с выдающейся личностью.

Оригинальное название:	Der Wolfsmann vom Wolfsmann
Источник (нем.):	Der Wolfsmann vom Wolfsmann. [Erinnerungen, Berichte, Diagnosen]: Mit der Krankengeschichte des Wolfsmannes von Sigmund Freud / Hrsg.: M.Gardiner: Frankfurt am Main : Fischer, 1972
Источник (анг.):	[Pankeev S.] [Pankejeff, Sergius]. The Wolf-Man by the Wolf-Man. New York: Basic Books, 1971
Источник (рус. наст.):	Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Сборник. Киев: Port-Royal, 1996, стр. 15
Перевод с анг. (наст.):	Кравченко Н.
Последняя редакция текста:	freudproject.ru Last updated: 11 декабря, 2023 at 13:10 пп
Заметили ошибку? Дайте нам знать, нажав на клавиатуре комбинацию клавиш CTRL + Enter

[Статья написана в конце 1951 года — примечание freudproject.ru] 

Впервые я встретил Фрейда в 1910 году. В то время психоанализ и имя его основателя были практически неизвестны за пределами Австрии. Прежде чем рассказать о моем психоанализе с Фрейдом, мне бы хотелось описать то, в какой безнадежной ситуации оказывается невротик в период, предшествующий психоанализу. Страдающий от неврозов пытается снова найти свой путь в нормальную жизнь, так как, прийдя в конфликт со своим окружением, он утратил с ним всяческие контакты. Его эмоциональная жизнь становится «неадекватной», не соответствующей внешней действительности. Его целью является не реально существующий объект, а некий другой объект, скрытый в бессознательном и неизвестный ему самому. Его действия не соотносятся с реальным, доступным сознанию объектом. До тех пор пока эти связи оставались не известными, возможны были лишь два объяснения: объяснение непосвященных, сводящее все к увеличению интенсивности аффекта, который оказывается, так сказать, в диспропорции с реальной ситуацией (говорят, что невротик все преувеличивает), и другое объяснение, предлагаемое невропатологом или психиатром, которое выводит психическое и эмоциональное из физического и пытается убедить пациента в том, что все его проблемы связаны с функциональными нарушениями центральной нервной системы. Невротик идет к врачу, желая излить ему свою душу, и жестоко разочаровывается, когда врач едва слушает о тех проблемах, которые причиняют больному такое беспокойство, и в еще меньшей степени пытается их понять. Однако то, что для врача — всего лишь незначительный побочный результат серьезного объективного состояния, для самого невротика становится глубоким внутренним переживанием. Таким образом, в этом плане между пациентом и врачом не может быть реального контакта. Казалось, что лечение эмоциональных заболеваний окончательно зашло в тупик.

Конечно, я находился не в лучшем положении, чем мои товарищи по несчастью, которых в то время объединили под общим названием «неврастеников». В менее серьезных случаях суггестивный эффект физической терапии, гидротерапии, электролечения и т. д. иногда приводил к некоторым улучшениям; в моем случае это лечение оказалось абсолютно бесполезным. В санатории мое состояние ухудшалось настолько, что это вынуждало меня покинуть его как можно скорее. Я консультировался у многих известных невропатологов, таких, например, как берлинский профессор Цихен или мюнхенский профессор Крапелин, однако в моем состоянии не намечалось ни малейшего улучшения. Всемирно известный профессор Крапелин со всей прямотой признал безрезультатность лечения. В конце концов он объяснил мне, что ошибся в диагнозе: «Понимаете, я допустил ошибку». В итоге он посоветовал мне снова вернуться в санаторий. После всего этого, едва ли покажется странным, что я оставил наконец всякую надежду получить какую-либо медицинскую помощь.

Затем, по счастливой случайности, я познакомился с молодым врачом — доктором Д., который проявил ко мне определенный интерес и стал энергично убеждать меня, что мой случай ни в коей мере не является безнадежным и что предыдущие попытки не принесли результата лишь потому, что были выбраны ошибочные методы лечения. Доктор Д. был страстным поклонником психотерапии и частенько упоминал имена Дюбуа и Фрейда. Он говорил также и о «психоанализе», о котором, однако, как я обнаружил впоследствии, он имел весьма поверхностное представление. Он обладал такой силой убеждения, а мое эмоциональное состояние было настолько отчаянным, что в конечном счете я решил прибегнуть к терапии с доктором Д., видя в этом свою последнюю надежду.

Начало моего «анализа» на самом деле представляло собой свободный, протекавший в ходе беседы обмен мнениями между пациентом и врачем. Хотя это касалось лишь поверхностного осознания моих проблем, положительным моментом было уже то, что я наконец нашел врача, которому мог полностью доверять и которому откровенно мог говорить все, что меня беспокоило. Итак, какое-то время я буквально был на седьмом небе от счастья, пока сам доктор Д. не признался наконец что взял на себя непосильную задачу и что, по его мнению, мне надо попробовать что-то другое. Вначале он заговорил о кругосветном путешествии, но затем предложил кое-что еще, что понравилось мне гораздо больше: я должен попытаться устроиться на лечение в Швейцарии к самому Дюбуа, а доктор Д. самолично вызвался меня туда сопровождать. Если бы доктор Д. настоял на своем первом предложении — отправиться в путешествие,- моя жизнь, безусловно, развивалась бы совершенно иначе, однако судьба, по-видимому, захотела распорядиться по-другому.

Наш маршрут пролегал через Вену, где мы собирались задержаться приблизительно на две недели. Там доктор Д. встретился с некоторыми своими коллегами, которые убедили нас в том, что на самом деле психоанализ — это творение Фрейда, и, следовательно, вначале мы должны «попытаться» поработать с ним. Я согласился, и на следующий день мы нанесли визит Фрейду.

Фрейд сразу же завоевал мое доверие уже одним своим внешним видом. Ему было лет сорок пять, и он производил впечатление человека с отменным здоровьем. Он был среднего роста и средней полноты. На его слегка удлиненном лице, обрамленном коротко остриженной, уже седеющей бородой, выделялись поразительно умные темные глаза, которые пронизывали меня насквозь, не вызывая при этом ни малейшего ощущения дискомфорта. Его корректная, соответствующая обстоятельствам, одежда, его простые, но уверенные манеры указывали на любовь к порядку и внутреннее спокойствие. Само поведение Фрейда, то, как он меня слушал, разительно отличали его от тех его знаменитых коллег, с которыми мне приходилось сталкиваться до сих пор и у которых я обнаружил почти полное отсутствие глубокого психологического понимания. При первой же встрече с Фрейдом’ у меня возникло ощущение того, что я познакомился с выдающейся личностью.

Фрейд сказан нам, что находит мой случай подходящим для психоаналитического лечения, но в настоящее. время он очень занят и не может немедленно взять нового пациента. Однако мы можем прийти к компромиссу. Каждый день в коттедж-санатории он навещал одного из своих пациентов, и во время такого посещения он мог бы начать и мое лечение — если, конечно, я соглашусь провести несколько недель в санатории. Это предложение привело нас в замешательство, и мы снова решили продолжать наше путешествие в Швейцарию. Однако Фрейд произвел на меня настолько благоприятное впечатление, что мне удалось убедить доктора Д. последовать его совету. Таким образом, я переехал в коттедж-санаторий, где каждый день после полудня меня навещал Фрейд. Проведя с Фрейдом уже первые несколько сеансов, я почувствовал, что наконец-то нашел именно то, к чему так долго стремился.

Для меня было откровением узнать о фундаментальных идеях совершенно новой науки о человеческой психике из уст самого ее основателя. Новая концепция психических процессов не имела ничего общего с хрестоматийной психологией, о которой я читал и которая оставляла меня совершенно равнодушным. Я сразу же понял, что Фрейду удалось открыть совершенно неисследованную область человеческой души и что, если я последую за ним по этому пути, мне откроется новый неизведанный мир. Ошибка «классической» психиатрии заключалась в том, что, не зная о существовании законов бессознательного, она все выводила из физического, из соматического. Одним из следствий подобного заблуждения стало проведение слишком резкой границы между здоровьем и болезнью. Все, что делал невротик, изначально рассматривалось с точки зрения болезни. Если, например, он влюблялся в девушку или в женщину, эта привязанность описывалась как «маниакальная» или «навязчивая». Однако Фрейд «прорыв к женщине» при некоторых обстоятельствах рассматривал как огромное достижение невротика, знак его воли к жизни, активного стремления выздороветь. Это было следствием психоаналитической точки зрения, которая состояла в том, что между здоровьем и болезнью не существует резкой границы и что бессознательное может доминировать и у здорового человека, но он не желает этого признавать — иначе это мешало бы осуществлению его действий. Следовательно, он пытается все рационализировать и применяет всевозможные хитрости, чтобы доказать, что его мыслями и решениями руководит только разум. Безусловно, нельзя сказать, чтобы Фрейд недооценивал в своих пациентах элемент невротического, однако он всегда пытался укрепить в них и здоровое ядро, отделив его от шелухи неврозов. Едва ли здесь следует подчеркивать, что факт подобного разграничения требует незаурядной эмоциональной проницательности и является одной из наиболее важных задач психиатра.

Можно понять то чувство освобождения, которое я испытывал, когда Фрейд задавал мне различные вопросы о моем детстве, о взаимоотношениях в моей семье, а затем с огромным интересом слушал все то, что я ему рассказывал. Иногда он вставлял небольшие замечания, которые еще раз доказывали полное понимание им всего, что я переживал.

«До сих пор вы искали причину вашего заболевания в вашем ночном горшке»,- замечал, к слову, Фрейд, имея в виду методы физической терапии, которые я испытал на себе.

Когда я рассказал Фрейду о моих детских сомнениях и раздумьях, он высказал мнение о том, что «только ребенок может мыслить так логично». А однажды, в той же связи, он упомянул о «мыслителе высшего разряда», от чего я испытал немалую гордость, ведь в детстве мне доставило много страданий соперничество между мной и моей сестрой, которая была на два с половиной года старше меня и во многом опережала меня. Позже, однако, мы прекрасно понимали друг друга.

Новая информация, которой я теперь владел, ощущение того, что я, так сказать, «открыл» Фрейда, и надежда на восстановление здоровья быстро улучшили мое состояние. Однако теперь Фрейд начал предостерегать меня от излишнего оптимизма, совершенно справедливо предвидя, что нам еще предстоит столкнуться с внутренним противодействием и сопряженными с ним сложностями. В установленный срок я вернулся в пансион, где жил ранее, и продолжил мой анализ уже на квартире у Фрейда.

С самого начала у меня возникло впечатление, что Фрейд обладал особым даром находить счастливое равновесие во всем, за что он принимался. Эта особенность проявилась и в оформлении его дома в Берггассе. Я отчетливо помню два смежных кабинета с маленькой разделявшей их дверью и с окнами, выходившими в небольшой дворик. Здесь всегда присутствовало ощущение священного покоя и тишины. Сами по себе комнаты не могли не вызывать у пациентов удивления, так как они ничуть не напоминали кабинет врача, но скорее были похожи на рабочий кабинет археолога. Здесь можно было увидеть всевозможные статуэтки и другие необычные предметы, в которых .даже непосвященный распознавал археологические находки из Древнего Египта. То там, то здесь на стенах висели каменные тарелки, представлявшие различные сцены из давно прошедших эпох. Комнату оживляли несколько цветочных горшков, а теплый ковер и шторы придавали ей домашний уют. Все здесь создавало ощущение того, что вы оставили суету современной жизни за порогом и защищены от ежедневных мирских желаний. Сам Фрейд свою любовь к археологии объяснял тем, что психоаналитик, подобно археологу в его раскопках, должен слой за слоем вскрывать психику своего пациента, пока не доберется до самых глубоких и наиболее ценных сокровищ.

Из-за объема работы, которую ежедневно предстояло выполнять Фрейду, он, конечно, должен был очень тщательно распределять свое время. Его медицинская практика начиналась ранним утром и, за исключением обеденных перерывов и небольших прогулок, продолжалась целый день. Нельзя не удивляться,, как, несмотря на это, ему удавалось посвящать себя науке и так много писать. Справедливости ради отметим, что каждый год в конце лета он позволял себе продолжительный отпуск, длившийся около двух с половиной месяцев.

Здесь не совсем уместно говорить обо всех стадиях моего лечения. Могу лишь сказать, что, проходя психоанализ у Фрейда, я чувствовал себя не столько пациентом, сколько его сотрудником _ молодым товарищем опытного исследователя, взявшимся за изучение новой, недавно открытой области. Эта новая сфера -царство бессознательного, над которым невротик потерял свою власть, а теперь, посредством анализа, вновь пытается ее утвердить.

Это чувство «совместной работы» еще более усиливалось благодаря признанию Фрейдом того факта, что я понимаю сущность психоанализа; однажды он даже сказал, что было бы хорошо, если бы все его ученики могли осознавать природу психоанализа так же глубоко, как я. Мы говорили о том, насколько тяжело признать принципы учения Фрейда психически здоровому человеку без того, чтобы они не ранили его тщеславия. Совсем по-другому дело обстоит с невротиком, который, во-первых, ощутил силу и мотивы бессознательных влечений на своем собственном опыте, а, во-вторых, подчинившись аналитической терапии, тем самым признал свою неспособность справиться с болезнью без посторонней помощи.

Однако существует и другой тип личности, для которой доступно любое теоретическое знание, в том числе и психоанализ. Это те личности, чей безупречный интеллект как бы отрезан от их инстинктивных влечений[1]. Подобные индивидуумы способны доводить любую мысль до ее логического завершения, однако не могут применить результаты такого мышления к своему собственному поведению. Эти любопытные характеристики Фрейд упомянул в одном из своих эссе, однако не рассматривал их в деталях. Хотя речь идет о неразгаданной сфере человеческой души, объяснение, как мне кажется, следует искать в том факте, что «объектный катексис» этих личностей находится под слишком сильным влиянием бессознательного. Они руководствуются не реально существующими, а воображаемыми объектами, даже если знают о тех опасностях, которые подстерегают их со стороны реальности. Они сталкиваются с неразрешимой проблемой: либо игнорировать принцип удовольствия и подчиняться приказам своего интеллекта, либо действовать в соответствии со своими чувствами. Таким образом, их рассуждения всегда чрезвычайно разумны, а действия — очень нерациональны.

Примитивизм в современном искусстве и экзистенциализм в философии одинаково делают акцент на эмоциональном, в противоположность интеллектуальному. И когда Жан-Жак Руссо провозглашает: «Проницательность, проницательность — вот источник всех моих страданий», то тем самым он преднамеренно выступает против принципа реальности. Однако Фрейд, хотя он и говорит о подавлении как о вредоносном побочном продукте культурного развития человечества, тем не менее не является врагом культуры. Он убежден, что культура развивается под железным прессом принципа реальности, который требует отказа от немедленного удовлетворения инстинктивных влечений во имя более реального удовлетворения в будущем. Когда в ходе анализа сопротивление преодолено и вытесненное содержание становится фактом сознания, пациент все более и более поддается влиянию врача. Это ведет к пробуждению различных интересов и ко вторичному формированию взаимоотношений с внешним миром. Сам Фрейд был убежден в том, что лечение тяжелых неврозов одновременно является и обучением пациента. Вряд ли нужно особо говорить о том, что подобные образовательные задачи Фрейд преподносил в чрезвычайно тактичной форме, и что его чисто человеческое воздействие на пациентов благодаря величию его натуры оказывалось глубоким и продолжительным. Даже жесткая манера, в которой Фрейд выражал свое мнение, всегда используя наиболее подходящие для этого слова и проникая в самую суть проблемы, доставляла слушателю большое удовольствие. Память Фрейда была поразительной, он все удерживал в сознании, замечал мельчайшие детали, никогда не путался в том, кто кем кому доводится в той или иной семье, или в других подобных вопросах.

В то же время слишком тесная взаимосвязь между пациентом и врачом имела, подобно всему остальному в нашей жизни, и свои темные стороны. Сам Фрейд был убежден в том, что если существующие между двумя людьми дружеские отношения выходят за соответствующие пределы, это начинает работать против терапии. Легко понять, почему: с одной стороны, существует опасность, что врач может стать слишком мягким и лояльным по отношению к пациенту; с другой стороны, сопротивляемость в процессе переноса (трансфера) еще более возрастает, если пациент рассматривает анализирующего в качестве заместителя своего отца. Хотя Фрейд все личностное оставлял на втором плане и всегда прилагал максимум усилий для того, чтобы быть совершенно объективным, притягательная сила его личности была настолько велика, что некоторых опасностей не всегда удавалось избежать.

Так как анализ требует очень продолжительного времени, то для людей не слишком обеспеченных при этом могут возникнуть особого рода сложности. «Мы установили правило,— однажды сказал мне Фрейд,— одного из пациентов всегда лечить бесплатно».

Он добавил, что такой анализ часто встречается с еще большим сопротивлением, чем тот, за который платят, поскольку чувство благодарности возникает при особо напряженном и упорном лечении. Мне самому известен случай, когда Фрейд в течение многих месяцев лечил пациента, потерявшего все свое состояние, помогая ему также и материально[2].

Во время длительного психоаналитического лечения пациент часто имеет возможность обсуждать с врачом самые различные ситуации. Однажды, например, Фрейд рассказал мне, откуда возникла так называемая «психоаналитическая ситуация». Как хорошо известно, эта «ситуация» заключается в том, что пациент лежит на кушетке, а анализирующий сидит возле кушетки в таком положении, чтобы анализируемый не мог его видеть. Фрейд рассказал мне, что когда-то он садился на противоположный конец кушетки—с тем, чтобы’ аналитик и анализируемый могли смотреть друг на друга. Одна пациентка женского пола, используя эту ситуацию, пыталась сделать все возможное — или, скорее, все невозможное — чтобы его соблазнить. Для того чтобы предотвратить нечто подобное раз и навсегда, Фрейд переместился из этого первоначального положения на противоположный конец кушетки.

Одна из историй Фрейда была не лишена определенной иронии. Он рассказа! мне, как однажды к нему в кабинет зашел маленький, невыразительного вида человек, который жаловался на тяжелую депрессию. Когда Фрейд поинтересовался, кем он работает, оказалось, что это был один из величайших современных комиков — Айзенбах.

Однажды, когда я захотел объяснить определенные эмоциональные процессы (уже не помню какие) силой привычки, Фрейд не принял моих объяснений. Он сказал: «Если мать, беспокоясь за своего сына, вышедшего в открытое море, каждый вечер молится за его скорейшее возвращение, считаете ли вы, что после того, как он вернулся домой невредимым, она по-прежнему будет произносить те же самые молитвы в силу привычки?» Я прекрасно понял такую реакцию Фрейда, поскольку в то время, когда о действительно инстинктивной жизни человека было известно так мало, многое ошибочно сводилось к привычке. Позже Фрейд модифицировал принцип удовольствия, обратившись также к навязчивому повторению, независимому от принципа удовольствия. Он является, можно сказать, психическим законом инерции, присущим всем живым существам, тенденцией к поиску спокойствия, конечным пунктом которого является смерть. Таким образом, Фрейд пришел к признанию инстинкта смерти, противоположного Эросу Этот вопрос он рассматривал в работе «По ту сторону принципа удовольствия», не упоминая о привычке. Однако Фрейдом был сделан очевидный шаг в направлении того, чтобы проследить обратную связь привычки с навязчивым повторением. Таким образом, высказывание Фрейда может быть понято следующим образом: не стоит переоценивать значимость привычки, так как она проявляется в качестве навязчивого повторения лишь в тех случаях, когда ее психическому автоматизму благоприятствуют внешние и внутренние условия, и если против нее не работает некий более сильный импульс.

Поскольку период «бури и натиска» психоанализа тогда еще не был преодолен, Фрейд часто касался этой темы. Его концепции и вся теория в целом были настолько новы, что повсюду встречали сильное противодействие. В начале никто не считал необходимым опровергать психоанализ: его просто не замечали. Однако в конце концов совершенно игнорировать его стало уже невозможным, и психоанализ, вместе с его основателем Фрейдом, начал со всех сторон подвергаться жесточайшим нападкам. Поборники нравственности отвергали его потому, что он слишком большую роль отводил сексуальности, официальная же медицина осудила его как «ненаучный». Однажды Фрейд сказал мне, что лучше эти нападки, чем всеобщее молчание. Это означало, что у него есть серьезные противники, с которыми он был вынужден вступить в дискуссию. Казалось, что негодование моралистов Фрейд никогда не принимал всерьез. Как-то он смеясь рассказывал мне, как одно из собрании, на котором «безнравственные» психоаналитики подвергались острой критике, закончилось тем, что присутствующие начали рассказывать друг другу крайне непристойные шутки.

Подобное неприятие утвердило Фрейда в том, что он обязан демонстрировать максимальную объективность и исключать из своих аргументов все, имеющее эмоциональный или субъективный характер. Хорошо известно, что он никогда не боялся пересматривать свои теории, если это, по его мнению, диктовалось самой практикой, а именно наблюдениями и опытом. В качестве обоснования он мог сослаться на факт, по своей конкретности напоминающий факты, из которых исходит такая точная наука, как физика (подобно тому, как она приспосабливает свои теории к специфическому состоянию эмпирических исследований). Все это было справедливым и в отношении чрезвычайно детализированной терапевтической работы Фрейда. Если одна из его гипотез не подтверждалась ассоциациями и сновидениями пациента, он немедленно от нее отказывайся. Уже в то время Фрейд очень верил в будущее психоанализа, считая, что его длительное существование предопределено, и что он обязательно займет положенное ему место как в медицине, так и в других областях.

Фрейд очень редко говорил о взаимоотношениях в своей семье, что, учитывая условия психоаналитического лечения (перенос и т. д.), было вполне естественно. Иногда на лестнице я встречал его жену, а также трех его сыновей и двух дочерей,— таким образом, я знал их лишь наглядно. Позже я познакомился с его старшим сыном, доктором Мартином Фрейдом, который стал юристом и был связан с миром бизнеса, однако это знакомство не имеет отношения к моему анализу у Фрейда. У меня создалось впечатление, что семейная жизнь Фрейда была очень спокойной и гармоничной. Однажды во время аналитического сеанса Фрейд сказал мне, что только что получил записку от своего младшего сына[3], который, катаясь на лыжах, сломал ногу, но, к счастью, травма была не очень серьезной. Затем он продолжал, что из трех его сыновей младший более всего походил на него характером и темпераментом. Позже к рассказу о своем младшем сыне Фрейд вернулся и в другой связи. Именно в то время меня занимала мысль о том, чтобы стать художником. Фрейд отговаривал меня, аргументируя это тем, что, хотя у меня, возможно, и есть способности, эта профессия не принесет мне удовлетворения. Он считал, что созерцательное начало, необходимое для художника, мне не чуждо, но что рациональная основа (однажды он назвал меня «диалектиком»), все же во мне преобладает. Он предлагал мне стремиться к такой сублимации, которая полностью вобрала бы в себя мои интеллектуальные интересы. По этому поводу .он рассказал мне, что его младший сын также намеревался стать художником, но затем оставил эту мысль и обратился к архитектуре. «Я выбрал бы живопись,— говорил он своему отцу,— только если бы был очень богат или очень беден». По-видимому, дело здесь в том, что живопись можно рассматривать либо как предмет роскоши и заниматься ею в качестве любителя, либо воспринимать ее очень серьезно, стремясь к чему-то действительно значительному, так как посредственные успехи в этой области не приносят: никакого удовлетворения. Если за этим стоят бедность и «железная необходимость», то они служат серьезным стимулом, способным привести к выдающимся достижениям, Фрейд приветствовал решение своего сына и находил его аргументы вполне обоснованными.

Преданность Фрейда психоанализу была настолько велика, что во многом определяла и другие его интересы. Что касается живописи. то с особым уважением он относился к старым мастерам. Он провел исследование одной из картин Леонардо да Винчи и написал об этом книгу. Неудивительно, что художники Ренессанса привлекали Фрейда в наибольшей степени, так как именно в то время человек вызывает интерес как центр универсума и, следовательно, был основным объектом живописи. С другой стороны, Фрейда мало интересовала пейзажная живопись, включая работы импрессионистов. Можно сказать, что современное искусство не находило в нем почти никакого отклика. Равным образом ему не была близка и музыка.

8 то же время мировая литература, как и следовало ожидать, вызывала у Фрейда очень большой интерес. Он восхищался Достоевским, который более, чем кто-либо другой, обладал даром проникновения в глубины человеческой души, выявляя наиболее скрытые аспекты подсознания и выражая их затем в художественном произведении. В «Братьях Карамазовых» Достоевский обращается к патрициду, то есть, к Эдипову комплексу. В его произведениях присутствуют также и сновидения. Я помню, как на одном из наших психоаналитических сеансов Фрейд сделал психоаналитическую интерпретацию сна Раскольникова. Слабость Достоевского как политического мыслителя Фрейд усматривал в том, что ему для того, чтобы прийти к своим зрелым политическим убеждениям, пришлось пройти очень длительный и утомительный путь, тогда как умы гораздо менее значительные, чем он, пришли к тем же самым выводам быстрее и с меньшими затратами энергии. Как хорошо известно, в юности Достоевский состоял членом тайной организации и был сослан в Сибирь. Отбыв свой приговор, он возвратился оттуда поборником консервативной философии жизни.

Фрейд давал очень высокую оценку роману русского писателя Мережковского «Петр и Алексей», в котором эмоциональная амбивалентность отношений отца и сына рассматривается в экстраординарной психоаналитической манере. Толстого Фрейд ценил не столь высоко. Мир, в котором жил и который описывает Толстой, был чужд Фрейду. Толстой был эпическим писателем, нарисовавшим чудесные картины жизни высших слоев русского общества девятнадцатого столетия, однако в качестве психолога он не мог проникнуть настолько глубоко, как это удавалось Достоевскому. К тому же Фрейду скорее всего не нравилось резко критическое отношение Толстого к сексуальности.

Когда я рассказал Фрейду о своей любви к Мопассану, он заметил; «Неплохой вкус». Поскольку в то время был в моде Французский писатель Мирбо, который затрагивал в своих произведениях очень смелые темы, я поинтересовался у Фрейда, как он его находит Его отзыв был довольно неблагоприятным.

С особой симпатией Фрейд относился к Анатолю Франсу Помню, как однажды он описывал мне сцену из книги Анатоля Франса, которая, очевидно, произвела на него очень сильное впечатление Два знатных римлянина спорят о том, какое из множества мифологических божеств станет в будущем главным божеством. В это время мимо проходит один из учеников Христа, одетый в нищенские лохмотья, а два римлянина, едва ли обратившие на него внимание, не имеют ни малейшего представления о том, что как раз он и является пророком новой религии, которая свергнет старых богов и начнет свое триумфальное шествие по всему миру.

Фрейд высоко ценил писателей-юмористов и очень восхищался Вильгельмом Бушем. Однажды нам довелось говорить о Конан Дойле и его творении, Шерлоке Холмсе. Мне казалось, что Фрейда не интересует легкое чтиво подобного рода, и был удивлен, когда выяснилось совершенно обратное,— Фрейд прочел этого автора очень внимательно. По-видимому, интерес Фрейда к этому типу литературы обусловлен тем, что доказательство, построенное на деталях, может быть полезно в психоанализе при восстановлении истории детства. Между прочим, духовным отцом знаменитого героя Конан Дойля, детектива-любителя, работавшего лучше всех официальных агентств, в действительности является не сам Конан Дойль, а не кто иной, как Эдгар Аллан По с его месье Дюпоном (более подробно — смотрите исключительно интересное психоаналитическое исследование Эдгара Аллана По о Мари Бонапарт). Для такого «raisonneur infaillible»[4], как По, было вполне естественно наделить месье Дюпона способностью прихо дить к самым экстраординарным выводам посредством точного наблюдения за человеческим поведением и сопоставления всех обстоятельств. Благодаря этим необыкновенным способностям, которые По обозначает как «аналитические», месье Дюпону — этому предшественнику Шерлока Холмса — удается устанавливать и расследовать наиболее сложные и таинственные преступления на улице Морг.          

Фрейд был довольно безразличен к политическим вопросам. Эта сфера была слишком далека от царства психоанализа и работ Фрейда. В этой связи вывод Фрейда о Достоевском как о политическом мыслителе заслуживает, как мне представляется, особого внимания. Обычно человек, делающий подобные наблюдения, руководствуется философией, которую считает истинной. Так, люди, считающие, что менее значительные умы, чем Достоевский, быстрее его пришли к консервативным взглядам, зачастую думают так, поскольку воспринимают эти взгляды некритически, особенно над ними не задумываясь. Другие идеологические оппоненты Достоевского могли бы упрекнуть его в том, что он был недостаточно верен своим принципам, чтобы сохранить революционные убеждения, несмотря на все житейские несчастья. Обе точки зрения содержат ценностные суждения, которых, очевидно, стремился «обежать Фрейд. Отсюда его чисто научные размышления о психических процессах, сравнение различных затрат энергии для достижения одного и того же результата. Все это находилось в границах психоанализа, которые Фрейд не хотел преступать.

Сейчас мне бы хотелось затронуть другой вопрос, который также относится к пограничной сфере. Я имею в виду проблему, служащую предметом постоянных философских дискуссий, а именно проблему свободы воли. Поскольку психоанализ признает причинную связь между невротическим подавлением — то есть бессознательными процессами — и симптомами болезни невротика, из этого можно сделать вывод, что он безусловно отвергает свободу воли и придерживается строго детерминистской позиции. И это действительно доказывается, например, в «Преступнике, судье и общественности» Франца Александра и Гюго Штауба. Согласно этой книге, решение является результатом взаимодействия различных сил. Если развить эту мысль дальше, то можно сказать, что подобные силы часто работают в противоположных направлениях. Поскольку для нас они являются невидимыми, то результат их согласованной или, напротив, разнонаправленной работы — то есть непосредственно решение — не будет детерминирован определенными причинами.

Однако мне вспоминается одно из высказываний Фрейда, которое можно понимать по крайней мере как намек на возможность свободы воли, Фрейд сказал, что даже когда подавленное становится фактом сознания и анализ можно считать успешным, это еще не предполагает автоматически выздоровления пациента. После этого анализа пациент находится в состоянии, когда он может почувствовать себя лучше; перед анализом было невозможно и это. Однако то, сможет ли он действительно поправиться, зависит от его желания выздороветь, от его воли. Эту ситуацию Фрейд сравнивает с покупкой проездного билета. Он сделает поездку возможной; но это еще не означает, что она состоится. Но что такое воля к выздоровлению? И чем она определяется?

Хорошо известно отношение Фрейда к религии. Он отличался свободой мышления и был противником любого догматизма. Тем не менее он настаивал на том, что между религией и психоанализом не существует фундаментальной оппозиции и, следовательно, религиозный человек способен стать последователем психоанализа. Психоанализ берет на себя задачу сделать вытесненные представления фактом сознания — задачу, которая обусловливает необходимость преодоления сопротивления. В соответствии с эти mi нападки на себя он рассматривает в психоаналитическом смысле — как выражение внутреннего сопротивления. Он относится к ним как к чему-то неизбежному, поскольку наше Я защищается от того, чтобы подавленное стало осознаваемым. По мнению Фрейда, в ходе своего развития человечество пострадало от трех жестоких ударов по своему самолюбию, по своему нарциссизму во-первых, это осознание того, что земля не является центром вселенной, что не солнце вращается вокруг земли, а земля вокруг солнца; во-вторых, теория эволюции Дарвина; наконец, психоанализ — свержение с пьедестала сферы сознательного в пользу бессознательного, которое определяет нашу эмоциональную жизнь и, в конечном счете, наше отношение ко всему миру.

Подобная позиция Фрейда, основанная на принципе, согласно которому все понять — означает все простить, таила, естественно, опасность слишком терпимого отношения к тем, кто отвергал его учение. Ненависть была чужда натуре Фрейда. Например, хорошо известно, что между Фрейдом и Вагнером-Джореггом существовали довольно напряженные отношения, однако я никогда не замечал, чтобы Фрейд испытывал к нему чувство враждебности. Фрейд считал, что Вагнеру-Джореггу не хватало глубины психологического понимания. Однако поскольку заслуга Вагнера-Джорегга лежит в совершенно иной области — я имею в виду лечение пареза средствами от малярии,— то оценка Фрейда ни в коей мере не умаляет славы ученого в этой связи.

Между прочим, через много лет после того, как Фрейд эмигрировал в Англию, однажды я имел возможность обсуждать с Вагнером-Джореггом один очень интересовавший меня случай; Это было приблизительно за шесть месяцев до его смерти. Он был уже в весьма преклонном возрасте, но выглядел по-прежнему довольно крепким. Мне он показался очень приятным человеком: если наиболее примечательными чертами характера Фрейда были его серьезность и способность сконцентрироваться на определенной сфере идей, то Вагнер-Джорегга производил впечатление мягкого и добродушного венца прошлой эпохи.

Несмотря на терпимость и толерантность Фрейда к своим противникам, он не признавал никаких компромиссов или соглашательства по вопросам, на которые, как ему казалось, он нашел истинные ответы Основным принципом для Фрейда был поиск истины Высшими достоинствами для него служили человеческий интеллект и триумф разума; не важно, что человек делает,— важно, как он мыслит Этим Фрейд, очевидно, хотел выразить идею о том, что чувства и мысли должны рассматриваться как первичное, а вытекающие из них действия — как вторичное. Тем не менее Фрейду не было чуждо «ничто человеческое». Это доказывается одним из случайно высказанных им замечаний: что удовлетворение от интеллектуальной работы и успеха не может сравниться с интенсивностью чувства удовольствия, полученного в результате непосредственного удовлетворения инстинктивных влечений. В интеллектуальном достижении не хватает непосредственности ощущения — того чувства, которое Фрейд охарактеризовал грубоватым, но очень метким выражением (я до сих пор очень хорошо помню эти его слова): «дьявольски хорошо». В этом высказывании Фрейда отражено грустное сознание того, что интеллектуальность достигается лишь путем жертвы: отречения от непосредственного инстинктивного удовлетворения.

За несколько недель до окончания моего анализа мы часто говорили о той опасности, которую содержит в себе ощущение слишком тесной связи пациента с врачом. Если пациент «завяз» в трансфере, успех лечения будет непродолжительным, и вскоре станет очевидным, что первоначальный невроз всего лишь заменен другим. В этой связи Фрейд придерживался мнения о том, что подарок от пациента в конце лечения служит своеобразным символическим актом, уменьшающим чувство признательности и, как следствие, чувство зависимости от врача. Таким образом, мы договорились, что я должен подарить что-нибудь Фрейду на память. Так как мне была известна его любовь к археологии, то подарком, выбранным для него, стала фигурка египтянки с головным убором в форме митры. Фрейд поставил ее на своем столе. Через двадцать лет, просматривая журнал, я увидел фотографию Фрейда за столом. Мне сразу же бросилась в глаза «моя» египтянка — фигурка, которая символизировала мое лечение у Фрейда, называвшего меня «предметом психоанализа».

Окончание моего анализа у Фрейда совпало с периодом оживления в мировой политике 1914 года. Стояло жаркое и душное воскресенье — то роковое 28 июня 1914 года, когда был убит австрийский наследный принц Франц Фердинанд со своей женой. В этот день я прогуливался по Пратеру, и так как через несколько дней должно было закончиться мое лечение у Фрейда, в моей памяти проходили все те годы, которые я провел в Вене. В этот период мое сопротивление при трансфере иногда Становилось настолько сильным, что я терял всякую надежду довести лечение до успешного завершения. Сейчас все это было уже позади, и меня переполняло обнадеживающее чувство того, что несмотря на все трудности, я все же упорно продолжал работать _с Фрейдом, и теперь могу уехать из Вены уже здоровым челове_ком. я был очень счастлив еще и потому, что моя будущая жена_; которую я недавно представил Фрейду, произвела на него прекрасное впечатление, и он одобрил мой выбор. Я видел будущее только в розовом свете и в этом оптимистическом настроении возвращался домой после прогулки. Едва я вошел в квартиру, как горничная принесла мне экстренный выпуск газеты, сообщавший _об убийстве эрцгерцогской супружеской четы

Когда на следующий день мы встретились с Фрейдом, речь, конечно же, шла об этом событии. В то время в Вене были очень накаленные антисербские настроения. Я чувствовал, что неправильно, огульно, осуждать целый народ, приписывая всевозможные отрицательные качества всем и каждому. Фрейд, по-видимому не разделял этой точки зрения, утверждая, что существуют нации, у которых определенные отрицательные качества проявляются в большей степени, чем у других. Говоря о ситуации в целом, Фрейд заметил, что если бы Франц Фердинанд пришел к власти, то неизбежно началась бы война с Россией. Очевидно, он даже не мог предположить, что убийство в Сараево начнет цепную реакцию.

Когда я снова увидел Фрейда весной 1919 года уже после окончания первой мировой войны, и заговорил о том насколько непостижимо, что подобное массовое убийство происходило в двадцатом веке, Фрейд не стал развивать этой темы, но несколько отрешенно высказался по поводу нашего «ошибочного отношения» к смерти. По отношению к величайшим политическим событиям, которые происходили в мире после войны, Фрейд занял выжидательно-созерцательную позицию. Он что-то говор_{ил по} поводу того, что от психоаналитика не следует ожидать правильной оценки событий или предсказания их результата. Именно в это время я также узнал от Фрейда, что Юнг, о котором он всегда был такого высокого мнения и на которого ранее указывал как на своего преемника, отделился от него и идет теперь своим собственным путем.

Я уже говорил о самообладании и самоконтроле Фрейда. Он создал совершенно новый целостный концептуальный мир, что требовало, не говоря уже о многом другом, огромней энергии и настойчивости. Наиболее восхищала в нем сила его разума, которая иногда придавала ему несколько суровый вид, но никогда его не покидала,- даже когда ему приходилось выдерживать наиболее жестокие удары судьбы.

Зимой 1919/20 г. Фрейд испытал очень болезненную утрату — умерла его старшая дочь, к которой, как я слышал, он был особенно привязан. Я видел его на следующий день после трагического события. Он был спокоен и сдержан, как обычно, и ничем не выдал своей боли.

Когда несколько лет спустя у него в ротовой полости образовалась опухоль, он держался с таким же самообладанием, как и прежде Он перенес операцию, и когда, навестив его после операции, я поинтересовался состоянием его здоровья, он вел себя так, как будто бы ничего не случилось. «Человек просто стареет»,- сказал он, делая рукой такой жест, как будто бы хотел отстранить от себя все эти банальности. Конечно, как врач, Фрейд в полной мере осознавал серьезность своей болезни. И действительно, за первой операцией последовала вторая, в ходе которой ему удалили часть неба, и он был вынужден носить протез. Это немного мешало ему говорить, что со стороны, однако, было почти незаметно. Но болезнь не сломила Фрейда и не лишила его страсти к работе Как и прежде, он все свое время посвящал своим сочинениям и по-прежнему продолжал психоаналитическую практику, хотя и несколько ее ограничил. После того как Гитлер аннексировал Австрию, Фрейд эмигрировал в Англию, где умер в самом начале второй мировой войны.

Пословица о том, что «нет пророка в своем отечестве», к сожалению, оказалась справедливой и в отношении Фрейда. Хотя большую часть своей жизни Фрейд провел в Вене, где в течение нескольких десятилетий трудился над тем, что впоследствии доказало свою исключительную значимость для человечества, в Вене психоанализ получил меньшее признание, чем где бы то ни было. С чем это было связано? Возможно, с тем, что в истории на долю Австрии выпало слишком много политических и экономических кризисов. Однако могло сыграть роль и нечто другое: тот факт, что австрийцы обладают счастливым качеством видеть во многих вещах только хорошее и, подобно французам, воспринимать жизнь с ее наиболее яркой и приятной стороны. Отсюда, возможно, следует то, что они меньше страдают от всевозможных комплексов и значительно легче их преодолевают.

Через десять лет после смерти Фрейда, наверное, следовало бы на доме в Берггассе, где он жил, установить мемориальную доску. Когда, проходя мимо этого дома, по-прежнему не видишь на нем никаких памятных знаков, становится очень грустно[5].

 

СНОСКИ:

[1] См. статью «Из истории одного детского невроза. [Человек-волк]», где Фрейд пишет о Человеке-Волке: «Его безупречная интеллигентность была как бы отрезана от действовавших сил влечений, господствовавших над всем его поведением в немногих оставшихся ему жизненных отношениях».

[2] В своих «Воспоминаниях, за 1919-1938» Человек-Волк описывает 1920 год, когда он проходил с Фрейдом повторный четырехмесячный анализ: «Наше финансовое положение было уже таково, что, если бы профессор Фрейд, у которого иногда бывали пациенты-англичане, время от времени не давал нам несколько английских фунтов, мы вряд ли вообще смогли бы платить за пансион». Отвечая на мой вопрос, Человек-Волк написал мне письмо, датируемое 14 сентября 1970 г.: «Мой повторный анализ в 1919 году состоялся не по моей просьбе, а по желанию самого профессора Фрейда. Когда я объяснил ему, что не смогу заплатить за это лечение, он выразил готовность анализировать меня бесплатно».

[3] Анна Фрейд утверждает, что ногу сломал не младший, а старший сын. Это ~ единственная фактическая ошибка, обнаруженная ею в «Воспоминаниях». Все остальное, написанное о младшем сыне — архитекторе — действительно относится именно к нему.

[4] Здесь: непогрешимого логика (фр.)

[5] 6 мая 1954 года, более чем через два года после написания Чело веком-Волком этих воспоминаний, Всемирная организация психического здоровья поместила на двери дома памятную доску.

[КОНЕЦ]