Мюриел Гардинер Человек-Волк в поздние годы жизни (1971)

Автор: psychoanalysis · Опубликовано 11.12.2023 · Обновлено 11.12.2023

В тот день, когда я хотел пойти порисовать, у меня болела голова, и мама посоветовала мне оставаться дома. Тем не менее, приняв болеутоляющее, я взял ящик с красками и вышел из дома. Я собирался рисовать лишь на местности, оккупированной английскими войсками. Однако Английская зона примыкала к Русской, а воспоминания о природе моей родины были настолько сильны во мне, что, не очень задумываясь, я побрел в Русскую зону…

Оригинальное название:	The wolf-man in later life
Источник (нем.):	Der Wolfsmann vom Wolfsmann. [Erinnerungen, Berichte, Diagnosen]: Mit der Krankengeschichte des Wolfsmannes von Sigmund Freud / Hrsg.: M.Gardiner: Frankfurt am Main : Fischer, 1972
Источник (анг. наст.):	[Pankeev S.] [Pankejeff, Sergius]. The Wolf-Man by the Wolf-Man. New York: Basic Books, 1971, p. 311
Источник (рус. наст.):	Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Сборник. Киев: Port-Royal, 1996
Перевод с анг.:	Кравченко Н.
Последняя редакция текста:	freudproject.ru Last updated: 11 декабря, 2023 at 17:30 пп
Заметили ошибку? Дайте нам знать, нажав на клавиатуре комбинацию клавиш CTRL + Enter

Оглавление:

Встречи с Человеком-Волком (1938-1949)
Еще одна встреча с Человеком-Волком (1956)
Человек-Волк стареет
Диагностические впечатления

Встречи с Человеком-Волком (1938-1949)

Ранней весной 1938 года, вскоре после захвата нацистами Австрии, на одной из шумных венских улиц я лицом к лицу столкнулась с Человеком-Волком. Вместо того чтобы поздороваться в своей обычной вежливой и церемонной манере, он, плача и заламывая руки, обрушил на меня поток слов, в котором с трудом можно было что-то разобрать. Опасаясь, что его поведение покажется для окружающих подозрительным (а в то время это было не только нежелательным, но и опасным), я пригласила его ко мне домой, где мы могли бы спокойно поговорить. Когда мы проходили через вестибюль нашего многоквартирного дома, привратник, привлеченный его возбужденным, почти переходящим в крик голосом, проводил нас подозрительным взглядом.

В течение ряда лет после того, как Человек-Волк закончил свой анализ с Рут Мак Брюнсвик, мы поддерживали с ним кое-какие поверхностные отношения. Вначале каждую среду после полудня мы вместе пили чай, во время которого он терпеливо пытался обучать меня русскому языку. После целого часа добросовестного изучения русской грамматики мы расслаблялись и говорили о более интересных вещах: о Достоевском, Фрейде, французских импрессионистах. Среди его знакомых лишь с немногими можно было поговорить на эти излюбленные им темы, я же, со своей стороны, всегда наслаждалась и извлекала несомненную пользу из его тонких наблюдений, основанных на действительно глубоком понимании человеческой природы, искусства и психоанализа.

Позже, когда я изучала медицину и больше не могла продолжать свои уроки русского языка, он, работая в страховой компании, по-прежнему один или два раза в год заходил ко мне, чтобы возобновить мою страховку. И мы снова находили время, чтобы немножко поговорить о русской литературе и психоанализе; затем, прощаясь, он церемонно целовал мне руку, «Auf Wiedersehen, t‘rau Doktor. Auf Wiedersehen, Heir Doktor».

Тем ярким апрельским днем 1938 года я сидела в своей гостиной, пытаясь сквозь его слезы и рыдания понять какие-то слова, он же, не владея собой, без устали ходил по комнате и говорил. Наконец я поняла: «Моя жена покончила с собой. Я только что с кладбища. Зачем она это сделала? Почему это случилось именно со мной? Мне всегда не везло, со мной всегда случались большие несчастья. Что мне делать, фрау доктор? Скажите, что мне делать? Скажите, почему она убила себя?» Однажды, вернувшись с работы домой, он обнаружил жену мертвой в наполненной газом кухне. В первые дни существования нацистской Австрии самоубийства были обычным делом — я знала это по опыту своей работы в анатомической комнате центральной больницы, и, конечно же, в первую очередь я подумала о политических мотивах. Здесь же, несомненно, была иная причина; ни Человек-Волк, ни его жена не были евреями, да и к политике они относились с полным равнодушием. К моему удивлению, я обнаружила, что он вообще не знал о пребывании нацистов у власти.

За этой случайной встречей последовал ряд других, и во время каждой из них он говорил не умолкая; очевидно, кроме меня, у него не было никого, кому бы он мог излить свое горе и поговорить о своей постоянной проблеме. «Почему это случилось именно со мной? Почему моя жена убила себя?» И хотя я ничего не могла ему ответить, для него, казалось, было облегчением уже то, что он мог высказывать свои мысли вслух.

Он явно нуждался в помощи, и для нас обоих было естественным вспомнить о психоанализе. Однако все психоаналитики либо уже уехали из Вены, либо собирались это сделать; более того, сам по себе психоанализ был неприемлем для нацистского режима, и его практика могла быть только секретной и, следовательно, опасной для человека. Насколько я знала, Рут Мак Брюнсвйк, незадолго до аннексирования Австрии уехавшая в Соединенные Штаты, летом собиралась поехать во Францию и Англию, и я спросила Человека-Волка о том, как он относится к перспективе прохождения психоанализа в эти летние недели у доктора Брюнсвйк, — конечно, при условии, что она сможет уделить ему внимание. Он ухватился за это предложение, как утопающий в известной пословице — за соломинку. Я написала доктору Брюнсвйк и послала ей телеграмму; она ответила, что охотно примет его; после этого оставалось лишь решить сугубо организационные вопросы.

Сегодня я спрашиваю себя, как у меня хватило смелости предпринять весной 1938 года то, что казалось совершенно невозможным. Для того чтобы получить паспорт и разрешение на выезд из Австрии, требовались бесконечные визиты к правительственным чиновникам. Виза другого государства была более желанной, чем самое высокопробное золото. Каждое консульство буквально осаждалось толпами людей, сама жизнь которых зависела от того, удастся ли им убежать от нацистов. Человеку-Волку не грозила непосредственная опасность, если не считать опасности быть убитым его внутренними проблемами. До революции 1917 года он принадлежал к богатому классу российских землевладельцев, теперь же он не был гражданином ни одной страны, но лишь одним из тех тысяч всеми забытых людей, которых «лишила гражданства» первая мировая война и которые вели сейчас уединенную и никого не интересовавшую жизнь в венских меблированных комнатах. В отличие от этих людей, жизнь евреев, социалистов, коммунистов, монархистов, а также любого рода антинацистов — как бы хороши или плохи они ни были,— находилась в опасности, пока они оставались в Австрии.

Я написала в Лондон Фрейду, в Париж — княгине Мари Бонапарт, а также всем моим близким друзьям, способным, как мне казалось, оказать помощь, прислав письма и гарантии, необходимые для предъявления консулам, решавшим вопрос о выдаче даже гостевой визы. Когда все необходимые документы были собраны и Человек-Волк получил так называемый Nansen паспорт, мы вместе отправились попытать счастья в Британском и Французском консульствах.

Я помню, как в шесть утра мы встретились у Британского консульства или, точнее, за два квартала от него, куда к тому времени уже протянулась очередь. Много людей, которые стояли в очереди накануне, но не попали по ту сторону ворот, остались ночевать на улице; другие пришли вечером со своими раскладушками и одеялами. Все это казалось довольно безнадежным. Те, кто видел оперу «Консул», могут представить себе всеобщую депрессию и отчаяние, характерные для атмосферы консульств того времени, однако самую большую трагедию переживали те, которые так никогда и не попадали по ту сторону ворот.

Я осталась в Вене не только для того, чтобы завершить последние недели обучения на медицинских курсах, но также и потому, что, будучи американкой, я могла быть полезной и помочь Уехать тем, кто находился в опасности. Так иногда мне приходили Мысли о том, что отнимавшая столько времени попытка достать Две драгоценные визы для арийца, не занимавшегося политикой и не вызывавшего никаких подозрений, была нелепой роскошью. Однако подобные мысли посещали меня лишь тогда, когда я не видела Человека-Волка. Когда же я слышала его болезненные, навязчивые вопросы, я снова убеждалась в том, что опасность его внутреннего саморазрушения была отнюдь не меньше той опасности, которая грозила моим еврейским друзьям со стороны нацистов в концентрационных лагерях.

Наконец, все было улажено — уже не помню, как именно. В конце июня я выехала из Вены в Париж, а через несколько недель после меня — Человек-Волк.

Если я не ошибаюсь, то ежедневно в течение часа в Париже, а затем в Лондоне он на протяжении почти шести недель занимался анализом с доктором Брюнсвик. Несколько раз я встречалась с ним в Париже (мы прогуливались в Буа и вдоль Сены) и вновь слышала его мучительный для него самого и тягостный для окружающих вопрос: «Почему, почему, почему моя жена убила себя?» Было уже не до размышлений об искусстве или архитектуре, точно так же мы могли бы молча шагать по шумной Шпитал-racce в Вене.

Когда доктор Брюнсвик уехала из Парижа в Лондон, Человек-Волк последовал за ней, а затем уже один вернулся в Вену, которая стала как бы второй столицей Германии, излучая мощь и жестокость в те сентябрьские дни Мюнхенского пакта. Человек-Волк ничего этого не замечал. Один из моих хороших друзей ‘ Албин, которого я посвятила в дело, два раза в месяц встречался с ним, чтобы выслушать, «и это было настоящей жертвой с его стороны. Вначале Албина сбивали с толку невротическое поведение Человека-Волка и его неуверенность в себе, однако постепенно он смог понять необыкновенный интеллект и глубокое понимание, скрытые в этом человеке за тюремными стенами его навязчивых идей, и, в свою очередь, попытался разрушить эти стены. Он систематически играл с ним в шахматы, настойчиво вводил его в курс текущих вопросов и событий. В течение \ более чем трех лет — со времени Мюнхенского пакта и до Жемчужной гавани — я получила от Человека-Волка несколько писем, •; которые были хотя и лаконичны, но разумны и полны благодарности в адрес упомянутого друга за поддержку. Затем Соединенные Штаты вступили в войну, и все связи были прерваны.

1945 год. Война закончилась. Австрия и Соединенные Штаты вновь восстановили между собой отношения — и на этот раз уже! без бомб и оружия Вернувшись в Вену с восточного фронта,! Албин написал мне одно из тех длинных и мучительных писем 1945 года, в которых рассказал, кто из общих друзей умер, ктоостался в живых Он видел и Человека-Волка и нашел его в довольно хорошей физической форме; казалось, лишения военных лет улучшили и его психическое здоровье. Я невольно вспомнила «Дополнение» к работе «Из истории одного детского невроза» Фрейда, написанное в 1923 году. В нем содержится комментарий относительно духовного и психологического состояния Человека-Волка после первой мировой войны: «С тех пор пациент чувствовал себя нормально и вел себя обычным образом, несмотря на то, что война лишила его дома, собственности и всех семейных связей. Возможно, именно эти несчастья, удовлетворив его чувство вины, внесли свой вклад в восстановление его здоровья».

Вскоре письма стали приходить от самого Человека-Волка; я ответила ему и отправила посылку. Его жизнь почти не изменилась. Он по-прежнему работал в страховой компании и содержал жившую с ним престарелую мать. Как следовало из его писем, он научился спокойно воспринимать все, что выпадало на его долю, и снова находился в хороших взаимоотношениях с окружавшим миром, хотя практически ничто в этом мире не могло сделать его счастливым. Первое же письмо, полученное км из Америки, нанесло ему новый удар: в нем сообщалось о неожиданной, преждевременной кончине Рут Мак Брюнсвик.

Возрождением и радостью, сублимацией, с которой доктор Брюнсвик связывала надежды на полное выздоровление Человека-Волка, была живопись, однако судороги в его правой руке долгое время делали это физически невозможным. Он обвинял судьбу в том, что она нанесла ему именно этот удар, а также размышлял о возможной связи своих симптомов с ощущаемой им потребностью заниматься самобичеванием. Он написал несколько статей о философских проблемах и об искусстве, рассматривая их с психоаналитической точки зрения. Занимался этим с большим интересом, а также в надежде заработать немного денег. Его письма ко мне, написанные на превосходном немецком языке, свидетельствовали о незаурядном интеллекте, способности ясно выражать свои мысли и о чувстве юмора, которое прежде я недооценивала. В них он точно описывал свою работу, состояние здоровья, а также рассказывал о небольших событиях в монотонной рутине его повседневной жизни. Гораздо больше, чем прежде, он проявлял чисто человеческий интерес ко мне, моей работе, моей подрастающей дочери, которую он знал еще маленьким ребенком. Он интересовался ее учебой, увлечениями, интересами, а когда я написала ему о ее большой привязанности к животным и их изучению, он поздравил ее такими словами: «Что может быть Д’-лойнее для молодой личности, чем любовь к природе и понимание естественной науки, особенно животных! Когда я был ребенком, животные также играли большую роль в моей жизни. В моем случае это были волки».

В годы, последовавшие за окончанием второй мировой войны, Человек-Волк так открылся для меня в своих письмах, как он никогда не раскрывался при личном общении. Не подозревая об этом, в результате переписки мы стали друзьями, и когда летом 1949 года я приехала в Австрию, мне уже хотелось поскорее увидеть его — и не из любопытства, а из чувства симпатии к этому строгому уму, чувствительной натуре, к юмору и иронии, с которыми этот одинокий человек относился к жизни, никогда не баловавшей его. Я написала ему, что несколько недель пробуду в Зальцбурге, и, если он не против, мы бы могли встретиться где-нибудь между Зальцбургом и Веной. Его ответное письмо было полно энтузиазма, он предлагал встретиться в Линце, расположенном на одинаковом расстоянии от обоих городов; с присущей ему аккуратностью он прислал точное расписание поездов, чтобы мы могли приблизительно в одно и то же время приехать утром и уехать вечером.

В августе 1949 года прекрасным воскресным утром он ожидал меня на разрушенной бомбежкой железнодорожной станции Линца. После последней нашей встречи прошло тяжелых одиннадцать лет, но он мало изменился внешне. Высокого роста, хорошо сложенный, он по-прежнему сохранял прямую осанку, его выразительное лицо выглядело несколько отрешенным, но на нем не было следов отчаяния. Его густые темные волосы и усы поседели, но выглядел он явно моложе своих шестидесяти лет. Он приветствовал меня с улыбкой и со слезами на глазах.

Конечно же, мы проговорили целый день — из кафе мы направлялись в парк, сидели на скамейке и снова возвращались в кафе. С неподдельным интересом Человек-Волк расспрашивал меня о моей семье, о работе, о том, что я пережила в течение всех этих лет, а также о докторе Брюнсвик. Ему не терпелось рассказать мне о своих переживаниях и узнать мое мнение об их скрытых мотивах и значении. При том, что мы никогда не были слишком близкими друзьями, он был со мной поразительно откровенен и, поскольку оба его психоаналитика уже умерли, несомненно, хотел видеть во мне такового.

Возможно, при нацистах он пострадал меньше, чем другие, так как не занимался политикой и не представлял политического интереса для. властей; кроме того, он был в том возрасте, который не участвовал в войне. Лишь в самом конце ее, когда по Вене маршировала Красная Армия, он, как бывший российский эмигрант, почувствовал себя в опасности. Однако русские были заняты решением более непосредственных задач и уделили ему удивительно мало внимания, если не считать использования его несколько раз в качестве переводчика. Минули недели, а потом месяцы — и наконец’ они с матерью смогли расслабиться и с благодарностью осознали, что уцелели. Приехав в Линц в тот августовский день, через четыре года после оккупации, он впервые должен был перейти из русской зоны в американскую, для чего требовалось разрешение и предъявление удостоверяющих личность документов; по этому поводу он ощущал некоторое беспокойство, однако все обошлось.

Он рассказал мне о том, о чем лишь намекал в письмах, -что его работа в страховой компании была скучной и утомительной, связанной со множеством мелких неприятностей. Через год или около того ему предстояло выйти на пенсию, о чем он задумывался со смешанным чувством радости и страха. Он все более и более получал удовлетворение от рисования. Периоды, когда он не мог пользоваться рукой, приводили его в глубокое отчаяние. Сейчас он мог рисовать снова, но всякий раз бывал недоволен тем, что ему удавалось создать. Лишь недавно он обнаружил причину: в свои краски он подмешивал слишком много коричневого цвета и, не понимая, в чем дело, загрязнял и затемнял свои работы.

Человек-Волк говорил мне о смерти своей жены — факте, к которому он долго не мог привыкнуть. Он осознавал, в каком ужасном состоянии находился летом 1938 года и говорил о том, что часы, проведенные с доктором Брюнсвик, в буквальном смысле вернули его к жизни, «хотя,- добавил он с пониманием существа вопроса,- это едва ли можно было назвать настоящим анализом: скорее, это была Trost (успокоение, утешение)». Он говорил, что повторный брак для него невозможен; тому причины — и его возраст, и зависимость от него матери, и неустойчивое финансовое положение. Однако со времени смерти жены в его жизни бывали разные женщины и, описывая мне эти связи, он спрашивал, не считаю ли я, что они являются продолжением его детских, появившихся под влиянием сестры, увлечений служанками и крестьянскими девушками в их имении. Я вынуждена была признать, что именно так и думаю.

Он отметил, что они с матерью стали ближе друг другу. Она больше рассказывала ему о своей жизни, о семье, о его детстве, а также прояснила для него некоторые проблемы, которые он никогда не понимал. Он не отрицал того факта, что забота о болезненной, почти слепой восьмидесятипятилетней матери обременительна для него, однако у него никогда не возникало сомнений по поводу своего долга перед матерью или готовность нести свою ношу до конца: он говорил о матери с трогательном любовью, показывал мне ее фотографию, затем смущенно — спою собственную, датируемую 1946 годом, на которой его одна ли можно было узнать — настолько он казался истощенным и изнуренным. Как он объяснил, мать взяла с него обещание показать мне эту фотографию, чтобы я сама убедилась в том, что американские посылки с продовольствием действительно спасли их от голода.

Шесть или семь часов, проведенных вместе, пролетели очень быстро, а когда наступил вечер, он проводил меня на поезд, попрощавшись более тепло, чем когда бы то ни было раньше. Для меня этот полный впечатлений день стал наградой, а Человек-Волк был счастлив и благодарен за предоставленную ему возможность поговорить о вещах, так много значивших для него, вдохнуть глоток свежего воздуха из того необъятного мира, от которого он был отрезан целых одиннадцать лет диктатурой, войной и оккупационными армиями.

Еще одна встреча с Человеком-Волком (1956).

Введение.

Предложенные ниже записи составлены в марте 1956 года — сразу после описываемой здесь встречи с Человеком-Волком. В такой редакции они были представлены в 1959 году, когда их готовили к публикации. Вскоре после завершения работы над ними я встретила Человека-Волка и рассказала ему о них, но с собой у меня их не было, чтобы ему показать. Однако в то время он был против их публикации, и она не состоялась. В сентябре 1967 года, при следующей встрече с Человеком-Волком, я хотела спросить его, не возражает ли он теперь против публикации статьи. Но, к моей радости, он сам заговорил об этом, выразив желание видеть статью опубликованной.

Я предложила Человеку-Волку написать автобиографические воспоминания о том, что он пережил в период русской оккупации: интересно было получить его собственное описание событий — с тем, чтобы исправить мои возможные ошибки. При встрече в 1956 году за несколько часов он рассказал мне так много, что я боялась перепутать некоторые детали, хотя мне удалось передать общее настроение и чувства, описанные им. Предложение сделать это самому Человек-Волк воспринял с большим энтузиазмом. К тому времени он написал уже несколько частей своих «Воспоминаний».

Мы регулярно переписывались, и в декабре 1967 года я получила от него длинное письмо об этом проекте. В письме затрагивались также и другие темы, однако я хочу процитировать его полностью, поскольку оно очень характерно для Человека-Волка; в нем рассказывается о его живописных и литературных трудах.

Вена, 18 декабря 1967 г.

Дорогая фрау доктор!

Я получил Ваше письмо от 4 декабря 1967 года. Вы не представляете, какую радость доставило мне все, о чем Вы мне написали. А также, как я благодарен Вам за высланный мне гонорар за лекцию, прочитанную Вами, а не мной, и составленную Вами раньше[1]. Я был вне себя от радости еще и потому, что Вы продали шесть моих картин и что, по Вашему мнению, мои последние картины лучше, чем более ранние, Этот факт чрезвычайно воодушевил меня и стал стимулом для еще более интенсивных занятий живописью. Поскольку в Вашем письме Вы упомянули о том, что пейзаж с видом Вены и Дануба пользовался особым успехом, летом я собираюсь нарисовать нечто подобное и прислать Вам эту картину.

Для меня было также большой радостью Ваше сообщение о том, что моя работа «Замки в Испании»[2] принята Бюллетенем Филадельфийской ассоциации психоанализа и появится в январе или феврале.

Я считаю очень удачной Вашу идею использовать в качестве темы Вашего доклада в Филадельфийской ассоциации 27 октября не «Замки в Испании», а то, что я пережил при русских. Поскольку сейчас в моих статьях я слишком много пишу о Терезе и ваша аудитория не имеет ни малейшего представления о том, что мне пришлось пережить при русских (или, по очень меткому выражению моей матери, «о том безумии, которое никто не сможет понять»), Ваш последний доклад 27 октября должен содержать достаточно приятный элемент неожиданности. Ваша идея показать слайды также очень хороша, так как фотографии невозможно продемонстрировать сразу всей аудитории и, кроме того, слайды всегда повышают интерес аудитории к докладу.

Дорогая фрау доктор, я ещё раз поздравляю Вас с успехом Вашего доклада и от всего сердца благодарю за высланные деньги…

Вы говорите мне (не желая оказывать на меня давление), что не посылаете мне текст Вашего доклада, так как, по Вашему мнению, я сам скоро должен написать о своих переживаниях при русских, и уже затем было бы интересно сравнить между собой оба варианта описания. Чтобы реализовать эту идею, я начну писать обо всем, что мне пришлось тогда пережить, сразу же после праздников. Дальнейшее развитие событий я представляю себе следующим образом: получив мой доклад, Вы, прежде всего, решите, нужно ли вносить в Ваше описание какие-либо дополнения или изменения. Я говорил вам о том, что не возражаю против написания Вами статьи о моих испытаниях при русских, как и против публикации любого отрывка из написанного мною сейчас. Единственное, я хотел бы, чтобы при этом меня не называли автором статьи, даже под псевдонимом «Человека-Волка»; в качестве же автора должны фигурировать Вы под Вашей собственной фамилией. При этом Вы вправе сослаться на мои записи, поскольку о пережитом мною Вы могли узнать лишь таким путем.

Мне кажется, что о публиковании обеих статей — моей и Вашей — не может быть и речи, так как две статьи об одном и том же зародили бы у читателя сомнения по поводу правильности описываемых событий.

Сейчас 1967 год, близится 1968-й. Однако моя «встреча» с русскими состоялась в августе 1951 года, то есть более шестнадцати лет назад. Безусловно, очень хорошо, что рассказанное мною Вы записали именно тогда, когда воспоминания были еще свежи. Однако эти переживания оказали на меня слишком сильное воздействие, и я не думаю, что мог многое забыть. В любом случае, сравнение двух описаний будет очень интересным.

Рад услышать, что Вы с Вашим мужем собираетесь провести рождественские праздники в Аспене с семьей вашей дочери Конни. Конечно, аы будете там очень счастливы, а чудесный воздух и прекрасная природа Асаена, несомненно, помогут вам восстановить силы. Надеюсь, это письмо вы получите до Рождества, и я еще раз желаю Вам и Вашему мужу, а также семье вашей дочери веселого Рождества, всего хорошего и прекрасного в наступающем году.

С теплым приветом Вам, Вашему мужу и семье вашей дочери, остаюсь всегда

преисполненный благодарности Ваш.

***

В начале следующего лета 1968 года мой муж находился в Вене и имел дружескую беседу с Человеком-Волком. Человек-Волк прислал мне несколько писем, в одном из которых он говорил, что он так и не написал о тех событиях при русских. Он был действительно очень занят другими «Воспоминаниями» и, кроме того, его иногда подводило здоровье. Он предложил мне прислать ему мою статью, чтобы сделать в ней необходимые поправки или изменения. Поэтому я прислала Человеку-Волку вторую часть доклада «Еще одна встреча с Человеком-Волком» о его испытаниях во время русской оккупации. Текст был написан на английском, профессор У. устно перевел Человеку-Волку на немецкий. После этого, 23 октября 1968 года, Человек-Волк написал мне письмо с «Коротким описанием эпизода с живописью», которое стало дополнением к «Еще одной встрече с Человеком-Волком». Несмотря на то, что в качестве моих «внешних» ошибок Человек-Волк выделяет несколько неправильную расстановку лиц и мест, я не стала менять статью — только вырезала из нее два коротких, несущественных отрывка, состоявших из, нескольких строк, которые он попросил меня опустить. Сделанные им поправки видны в письме, которое следует за этим текстом.

Еще одна встреча с Человеком-Волком

После войны я впервые вернулась в Вену в марте 1956 года — через несколько месяцев после вывода российских оккупационных войск. Возвращение в город, где я прожила одиннадцать лет до нацистской оккупации, было несколько странным и грустным, однако в воздухе все же ощущалось дыхание надежды после долгой печальной зимы, которую пережила Вена, начиная с 1938 года и грозных осенних штормов предшествовавших лет.

Первое, что я сделала в те несколько дней,— это увиделась с Человеком-Волком впервые после встречи в Линце в 1949 году. Он меня встретил радостно и горя желанием говорить, слушать и снова говорить. За несколько лет до этого он подробно писал мне о болезни и смерти своей матери, а также о своем уходе на пенсию; сейчас он рассказывал мне некоторые более интимные подробности своей настоящей жизни.

У него было всего лишь несколько близких друзей. Те, с кем он был особенно близок, казалось, все без исключения, страдали невротическими отклонениями и отличались сложным характером, что вместе с его собственными индивидуальными особенностями делало дружбу весьма ненадежной. Часто случались и осложнения с женщинами. Например, он рассказал мне об одной женщине, жене своего бывшего друга, которая вдруг в него влюбилась. Она захотела развестись с мужем и выйти замуж за него. Ему показалось это невероятным, непонятным, поскольку ему было уже шестьдесят девять лет и он достаточно хорошо знал свои недостатки. В конце концов женщина рассказала ему о своей давней любви к американскому солдату и показала ему фотографию этого молодого человека. Человек-Волк заметил очевидное сходство с самим собой и понял, что она перенесла на него свою привязанность. Такой элемент интуиции, казалось, доставил ему большое удовлетворение.

Была и еще одна женщина, которая хотела выйти за него замуж, но на которой он, однако, не хотел жениться; с ней в течение длительного времени у него были тяжелые и запутанные отношения. Между ними несколько раз возникали критические ситуации, и ему вновь приходилось переживать периоды навязчивых сомнений и колебаний. Свои проблемы он обсуждал с каждым, кого в каком-то смысле мог назвать другом, а также с несколькими психиатрами и психологами. Советы этих различных людей были совершенно непохожими, и после бесед с ними он был ничуть не ближе к решению своих проблем, чем прежде. Он находился в состоянии глубокой депрессии и пассивности, размышляя о том, можно ли это назвать «меланхолией». Бросаясь из одной крайности в другую, пытаясь решать свои проблемы, заменяя одно решение другим, чувствуя себя несчастным и неудовлетворенным всем этим, он пошел наконец на компромисс, который продолжается уже около шести месяцев. Частично этому способствовала встреча на улице с женщиной, с которой он порвал и которую уже не надеялся увидеть вновь. Насколько я поняла, «случай» оказывает на него такое сильное воздействие, что он склонен был видеть во многих подобных этому случайных событиях направляющий перст судьбы. Возможно, это был его собственный способ разрешения своих навязчивых сомнений и колебаний своеобразным мысленным подбрасыванием монетки. Придя к своему компромиссному решению, он пребывал в гораздо лучшем расположении духа, депрессия оставила его, и он рисовал с большим энтузиазмом, чем прежде. Конечно, его интересовало мое мнение относительно того, насколько правильно он поступил, а я, как обычно, делала лишь общие комментарии, говоря о том, что лучше всего, вероятно, судить уже по результатам. Поскольку ни одно из принимаемых им решений его не удовлетворяло, лучше всего было бы не форсировать события, а позволить им развиваться самим по себе, без давления. Слово «насилие» (gewalf) явно ему понравилось, и он ухватился за него. «Именно так! — воскликнул он.-‘ Все, что я делаю без желания, оказывается ложью. Я не должен насиловать себя при принятии решения».

Рассказав мне о нескольких. связях, большинство из которых характеризовалось заинтересованностью со стороны женщины и явно двойственным отношением со стороны Человека-Волка, он остановился на том случае, который оказался наиболее спокойным, ничем не осложненным и продолжительным. «У меня есть горничная, которая заботится обо мне так, что любой мужчина может об этом лишь мечтать»,— говорил он мне. Хотя он не акцентировал внимания на эротической стороне их связи, я видела, что она для него очень много значила. Он чувствовал преданность этой женщины и ее заботу, проявляющиеся во всех ежедневных мелочах жизни, и, возможно, именно это помогло ему смириться с утратой жены, а шестнадцать лет спустя — матери. Для Австрии более характерно, чем для Америки, когда женщина, работающая горничной или экономкой, вкладывает всю свою душу и сердце в уход за человеком или людьми, для которых она работает. Иногда это явно материнская любовь, иногда — сыновняя или дочерняя привязанность, а иногда это приобретает качество глубокой и искренней дружбы. Мне кажется, в преданности этой женщины Человеку-Волку было что-то от каждого из этих чувств[3].

Так как прошлым летом Человек-Волк снова находил большую радость в занятиях живописью, сейчас он показал мне около дюжины небольших пейзажей, настойчиво предлагая мне взять любые из них, которые мне понравились. Я выразила желание взять два, но когда он увидел, что мне трудно выбрать из пяти понравившихся мне больше всего, то настоял на том, чтобы я взяла все пять. Я поняла, что, делая это, он испытывает подлинное удовольствие, и охотно приняла полотна. Безусловно, он стал свободнее в стиле и в выборе цвета, и он сказал мне, что раньше действительно относился к своей работе слишком добросовестно (gewissenhaft). «Добросовестность — враг искусства, по крайней мере, живописи,- заметил он.- Испытывая неудовлетворение, человек здесь и там вносит изменения — и неожиданно обнаруживает, что из-за стремления быть слишком точным утрачивает непосредственность, настроение и портит цветовую гамму».

Однако больше всего во время этой первой за семь лет встречи Человек-Волк хотел поговорить об инциденте с русскими военными властями. Он рассказал мне эту историю очень подробно и с большим волнением; вернувшись в отель, тем же вечером я записала все, стараясь насколько возможно сохранить стиль его повествования, несмотря на то, что мое изложение было на английском языке и, конечно, в очень сокращенной форме. Вот те самые записи, повествующие об инциденте, который произошел летом 1951 года:

Однажды, взяв ящик с красками и полотна и отправившись в пригород Вены, я выбрал место на лугу возле канала. Неожиданно пейзаж напомнил мне Россию и мое детство, и меня буквально захлестнуло ностальгией. Я увидел здание фабрики, которое в прошлом было самой большой в Австрии! пекарней, однако оно выглядело опустелым, а возможно, я был просто-невнимателен — я полностью погрузился в воспоминания о прошлом, о моей юности. Я захотел запечатлеть эту сцену на полотне и приготовил краски и мольберт. Началось с того, что сломался мой стульчик для рисования,- и это было первым в ряде плохих предзнаменований. Однако зто меня не остановило, и я начал рисовать. Появились облака, изменилось освещение; я рисовал, как одержимый, не замечая ничего, кроме пейзажа и настроения. Через некоторое время со стороны здания появились две фигуры, я не обратил на них никакого внимания. Затем ко мне приблизилось пять человек; это были русские солдаты. Я был настолько невнимателен потому, что был не в настоящем, а в прошлом; и к тому времени, когда меня увидели солдаты, было уже слишком поздно. И, поверите ли, фрау доктор, что в этот день была годовщина смерти моей сестры, хотя я осознал это значительно позднее.

Оказалось, что я зашел в русскую зону,— русские использовали эту пекарню под военную базу. Солдаты завели меня в здание, забрали у меня пояс, шнурки от ботинок и очки и начали меня допрашивать. Сразу же стало ясно, что они подозревают меня в шпионаже. Совершенно напрасно я пытался им объяснить, что рисовал просто для удовольствия; они этого не понимали. Сами солдаты оказались, в основном, простыми и славными ребятами, но самое страшное было в том, что они привели с собой офицеров службы безопасности, а уж эти люди знали, как запутать, замучить и сломить .дух человека. «А у вас чисто русская фамилия,- сказал мне старший из офицеров.— Как эта; возможно, чтобы истинный русский мо>г работать против своей страны?» Я почувствовал себя страшно виноватым — без сомнения, чувство вины было совершенно неуместным, так как я никогда не делал ‘ничего подобного, однако они заставили меня почувствовать, будто я действительно предал свою страну. В тот момент я ясно понял, каким образом многие жертвы процессов в России подписывали признания в преступлениях, которые они никогда не совершали. Я бы, безусловно, сделал то же самое. Я находился в заключении и подвергался допросам только два с половиной дня, но за это время я был не только смертельно напуган (известно, что многие люди в подобных ситуациях просто исчезали, и о них уже никто никогда не слышал), но и почувствовал чудовищное бремя моральной вины, как если бы я был шпионом или преступником. Все больше я терял веру в себя и способность себя защитить. Меня непрестанно мучили головные боли; так или иначе, я страдаю от них даже при более благоприятных обстоятельствах. Довольно странно, что я был способен уснуть, когда представлялась такая возможность,- зто было таким блаженством: провалиться на несколько минут или часов в забытье.

Несомненно, они изучили каждый найденный при мне клочок бумаги, каждую записку или номер телефона — следовательно, я должен был опасаться также за то, что подвергал опасности и своих друзей. Я непрестанно повторял допрашивающему меня офицеру, что могу показать ему и другие свои картины, чтобы убедить его, что живопись — это моя профессия, имеющая целью безобидное удовольствие. Наконец, он сказал мне, что я могу идти домой и вернуться с картинами. Я думал, он предложит мне принести их на следующий день или, самое позднее — через два дня. Но нет! Он приказал прийти через двадцать один день! Можете себе, представить, каким был для меня этот период ожидания? Мне кажется, к развил в себе тогда манию преследования; казалось, что люди говорят обо мне или наблюдают за мной, что, безусловно, было не так — хотя вообще-то у меня никогда не было чувства, что кто-то меня преследует. Однако я просто не мог ни о чем другом думать. Нечто подобное происходило со мной, когда у меня были проблемы с носом и я обратился к доктору Брюнсвик,- только тогда я боялся физической деформации (Еп-tstellung), а теперь — моральной. Я совершенно не знал, что мне делать или говорить. Мне казалось, что наиболее опасными для меня были связи с американцами, однако как ни странно, русские не спросили, есть ли у меня друзья в Америке. Я не знал, что в этом случае сказать, и все время мучительно размышлял о том, как ответить на этот вопрос, если они зададут его на новом допросе. Эти три недели ожидания стали самым чудовищным кошмаром. За это время я потерял в весе приблизительно десять фунтов. Конечно, в большом отчаянии находилась и моя мама..

Наконец (мне казалось, что прошли годы), настал день, когда я должен был вернуться с моими картинами на русскую военную базу. Представляете, в каком психическом состоянии я был тогда? Я знал, что, возможно, никогда больше не вернусь, что это конец. Я пришел; но, как оказалось, никто меня не ожидал. Допрашивавшего меня офицера вообще не было. Вместо него был другой, как мне показалось, вообще ничего обо мне не знавший,— ему не знакома была даже моя фамилия. Я все ему объяснил и показал свои картины, которые его заинтересовали, так как его сын был художником, и сам он немного рисовал. Мы немного поговорили о живописи, и затем он отпустил меня, не проявив абсолютно никакого интереса к моему делу.

Какое-то время я не мог поверить в свою счастливую судьбу. Я все еще боялся, что за мной придут. И лишь через Много месяцев, в течение которых ничего не произошло, я начал верить, что опасность миновала.

Что вы думаете по этому поводу, фрау доктор? Не считаете ли Вы, что это была моя психическая болезнь, и поэтому я так серьезно воспринял тот инцидент?

Что я могла сказать? Что для его страхов действительно существовала вполне реальная основа; что любой нормальный, здравомыслящий человек в подобной ситуации был бы взволнован и напуган. Наверное, эти страхи действительно усиливались неврозами. Я рассказала ему об одном своем пациенте, неврозы которого в подобной ситуации уменьшили страх,— о молодом польском еврее, без особого беспокойства пережившем весь период нацистской оккупации и, возможно, потому оставшемся невредимым, что его неврозы побуждали его переезжать с места на место, постоянно менять свою внешность, смело маскируясь под своих врагов. Мой рассказ привел Человека-Волка в восторг, и он захотел узнать его подробности, особенно мои объяснения о действии невротических механизмов. На основании проявленной им симпатии и вопросов у меня сложилось впечатление, что он заинтересовался не только психоаналитическими принципами, помогающими провести сравнение или противопоставление с самим собой, но также личностью неизвестного ему моего пациента. Теперь либидо Человека-Волка, фактически выйдя за пределы его личности, уже распространялось на других людей, даже тех, которых он лично не знал. Это было нечто такое, на что он был неспособен в свои более невротические периоды. С этим великолепным выходом за пределы себя был связан и тот живой интерес, который он проявлял не только ко мне и моей работе, но и к моей семье и друзьям. Естественно, мы не забыли поговорить и о докторе Брюнсвик; с жаром говорил он о том, какой она была юной, активной и энергичной, как быстро и великодушно помогала ему, когда он в этом особенно нуждался.

За эти несколько часов мы охватили огромное количество тем, однако характерным было то, что Человек-Волк снова и снова возвращался к вопросу, который до сих пор мучил его,— в какой степени его страхи перед русской тайной полицией были действительно обоснованными, а в какой — обусловлены его неврозами. Однако, известно, что ответ на это может быть найден только через анализирование всех знаний о неврозах и окружающей нас действительности.

Письмо Человека-Волка

Вена, 23 октября 1968 г.

Дорогая фрау доктор!

…Профессор У. перевел мне Вашу статью о пережитом мною при русских. Эта статья очень хороша и написана живым языком. Как психоаналитик Вы прекрасно понимаете подсознательные мотивы этого происшествия. Конечно, под «мотивами» я имею в виду то, что Вы определяете в Вашей статье как ностальгию тоску по дому. Что касается внешних событий, то в упоминании некоторых русских персонажей я обнаружил несколько ошибок, хотя и незначительных. Тем не менее, я прилагаю краткое описание этого эпизода, касающееся, главным образом, внешних обстоятельств, а именно: хронологического порядка событий и характеристики отдельных русских. Возможно, в этом описании Вы найдете для себя нечто полезное.

А сейчас я хочу попросить Вас, дорогая фрау доктор, вырезать из Вашей статьи два отрывка…[4]

Сейчас нам осталось обсудить еще один момент, а именно, мучившие меня в связи с этим событием угрызения совести.

Как сказал мне профессор У. (он перечитал Вашу рукопись снова), в Вашей статье Вы указываете на то, что я упрекал себя за некорректное поведение с русскими, когда рисовал то здание. Если Вы действительна так все понимаете, то это ошибка. Я рисовал не здание как таковое, а пейзаж передо мной, дом был просто дополнением — всего лишь несколько цветовых пятен. Более того, «дом» представлял собой стену, в которой вместо окон зияли лишь черные дыры (результат бомбежки). Действительно, сами русские в конце концов сказали мне, что если бы я попросил разрешения, то мне бы позволили рисовать это старое разрушенное двухэтажное здание. И, независимо от того, насколько хорошо допрашивающие офицеры знали свое дело, они никогда не смогли бы убедить меня, что рисование этого здания представляло для России какую-либо опасность. Угрызения совести, которыми я терзался многие месяцы после случившегося, имели совсем другой характер. Они очень напоминали мои ранние депрессии (например, связанные с проблемами носа и лечения у доктора Мак). Обстоятельства были таковы, что я утратил контроль над собой и чувство реальности, как интерпретировал это Фрейд, и поступал так, как не поступил бы даже наполовину здоровый психически человек. Конечно, я имею в виду то, что я — русский — отправился рисовать именно в Русскую зону.

Я уверен, что психоаналитику очень хорошо понятно, что же привело меня в Русскую зону — просто ностальгия и подобные ей чувства. Но что, спрашивал я себя, сказали бы и подумали бы мои друзья, если бы я рассказал им такую нелепую историю? Моя мать еще более подливала масла в огонь, снова и снова говоря об этом «безумном поступке, который никто не сможет понять» (рисовать не где-нибудь, а именно в Русской зоне). С психоаналитической точки зрения эти угрызения совести можно было бы определить как конфликт между «эго» и «суперэго». Высказанное в Вашей статье замечание о «моральной деформации», контрастирующей с «физической» (проблема с носом), согласуется со всем этим особенно удачно.

Мне хотелось бы также остановиться на нескольких моментах, затронутых в Вашей статье, — а именно на том месте,, где я говорю, что сейчас уже могу понять тех людей, которые признаются в несовершенных ими преступлениях. Я очень хорошо помню, что говорил Вам об этом. Естественно, сейчас я понимаю это гораздо лучше, потому что знаю, что чувствует человек на допросе. Тем не менее, мне кажется, что я говорил тогда слишком категорично. Ведь часто в подобных несовершенных преступлениях признаются при судебном разбирательстве лишь для того, чтобы, котя бы на время, положить конец этому мучительному процессу. Позже опт этих «признаний» могут отказываться. Иногда человек может с чем-то согласиться еще и потому, что потерял всякую надежду быть когда-либо услышанным…

Мне кажется, я сказал все, что хотел, по поводу Вашего описания моих переживаний при русских. Надеюсь, эти дополнительные детали Вам пригодятся…

С наилучшими пожеланиями и горячим приветом Вам и Вашему мужу, остаюсь

всегда Вам признательный.

Описание Человеком-Волком эпизода с рисованием.

В тот день, когда я хотел пойти порисовать, у меня болела голова, и мама посоветовала мне оставаться дома. Тем не менее, приняв болеутоляющее, я взял ящик с красками и вышел из дома. Я собирался рисовать лишь на местности, оккупированной английскими войсками. Однако Английская зона примыкала к Русской, а воспоминания о природе моей родины были настолько сильны во мне, что, не очень задумываясь, я побрел в Русскую зону.

Вначале я хотел нарисовать здание, на котором особенно заманчиво играл солнечный свет. Я спросил у прохожего, что это за здание, мне ответили — это спортивный зал. Если бы я в действительности рисовал именно этот дом, то, я уверен, ничего неприятного не произошло бы. Но едва я приготовился работать, как темная туча закрыла солнце, и объект стал совершенно неинтересным. Поэтому я снова упаковал свои принадлежности и решил присмотреть новый объект. Я увидел, что стою у подножия крутого холма, развернулся и вскарабкался на него. С вершины я увидел маленькую речку, а на противоположной стороне — несколько вполне ординарных домов, поврежденных бомбежкой (фабрики там не было). Темные облака придавали пейзажу слегка романтический вид — и я решил его нарисовать.

Спокойно проработав около трех часов, я уложил свои вещи и отправился в направлении трамвайной линии, откуда я пришел к каналу. Неожиданно я оказался в окружении пяти русских солдат, шедших в одном направлении со мной. Когда мы подошли к месту, откуда я хотел прямиком идти к трамвайной линии, солдаты преградили мне дорогу и заставили свернуть на боковую улицу, в совершенно противоположном направлении. Я сказал им по-русски, что могу показать свои картины, чтобы они убедились в их безобидности. Но они ответили, что не им судить об этом, а их начальству. (В статье вы пишите, что эти солдаты отнеслись ко мне по-дружески; однако в действительности дружелюбными были другие солдаты — те, которые приносили мне пищу, когда я находился под арестом.)

Там, куда меня привели, было много русских военных. Мне сказали, что это русская пекарня.. Ничего этого не было видно с того, места, откуда я рисовал. Мы вошли в большой дом или особняк, где, по-видимому, жили русские офицеры. Меня завели в комнату, где находилось два человека — один в офицерской. Другой в гражданской форме. Начался допрос, продолжавшийся несколько часов. Когда он закончился, вошел офицер, ответственный за все помещения в особняке. Я обратился к нему как к коменданту. Он отвел меня в подвал и показал мне комнату, в которой мне предстояло провести ночь и оставаться до полного выяснения дела. В комнате были нары и, указав на них, комендант сказал мне: «Ложитесь, ни о чем не думайте, постарайтесь просто отдохнуть». Время и место для отдыха были не очень подходящие, но совет шел от чистого сердца, и я тут же проникся к нему симпатией.

На следующий день — это была среда — меня привели к офицеру, который, вместе с человеком в гражданском, допрашивал меня накануне. Офицер записал мои показания, то есть все, что я сообщил в свое оправдание. Я вспоминаю, например, такое предложение: «Я пришел сюда не для того, чтобы рисовать какие-то русские объекты, а просто, чтобы запечатлеть красивый пейзаж». Поскольку очки у меня забрали, я смог разобрать только отдельные места написанного. Так как это соответствовало тому, что мне прочитали, я подписал протокол допроса не читая.

В четверг меня никто не вызывал. Солдаты принесли мне еду и были довольно дружелюбны.

В пятницу меня привели к чиновнику в гражданском, который вместе с офицером допрашивал меня во вторник. К моему большому удивлению, он по-дружески начал говорить со мной о русской литературе и очень скоро объяснил мне, что я не арестован, а только «задержан», и что меня теперь же освободят. Прощаясь, он сказал: «Идите домой и живите так же, как вы жили прежде». Безусловно, я очень обрадовался, однако уже в следующую минуту он сказал мне нечто гораздо менее приятное — не мог бы я зайти к нему недели через три вместе с моими пейзажами и документами. Конечно, я согласился.

Эти три недели я был в отчаянии, не зная, на что решиться — идти мне на эту встречу или нет. Мы обсудили это с матерью и пришли к выводу, что так как дело полностью выяснилось, мне нечего бояться. Поэтому, уложив свои пейзажи в небольшой саквояж, я отправился в назначенное место. Я прождал почти час, но никто так и не пришел. Я решил, что русские об этом забыли. Однако, чтобы окончательно убедиться в том, что дело урегулировано, на следующий день я пошел к дружественно настроенному ко мне коменданту и попросил его взглянуть на мои картины. Мы говорили с ним почти два часа, так как мои пейзажи очень его заинтересовали. Он рассказал мне, что его сын — художник, и он тоже когда-то рисовал. На прощание он сказал: «Ваша ошибка была в том, что вы не спросили нас, можно ли рисовать это здание. Если бы вы спросили, то могли бы рисовать без последствий. Теперь это уже не имеет значения, все выяснилось». Дело оказалось бурей в стакане воды, а могло бы обернуться по-другому.

Человек-Волк стареет

В течение семи лет со времени нашей встречи с Человеком-Волком в Линце в 1949 году до следующей встречи в Вене в 1956 году, мы регулярно переписывались. Переписка доставляла удовольствие нам обоим. «Вы столько раз доказывали мне вашу искреннюю дружбу,- писал мне Человек-Волк,— что я могу свободно делиться с вами своими мыслями, чувствуя большое душевное облегчение».

В первые послевоенные годы Человек-Волк писал о так называемых «житейских проблемах»: о своем плохом здоровье, о хлопотах с матерью, которая часто болела, но прежде всего о борьбе с голодом. Послевоенный голод в Вене длился несколько лет, не хватало также горючего для отопления, одежды и практически всего самого необходимого. Однако борьба с действительностью не устранила его внутренних проблем. В одном из писем он писал: «Если человек почему-то вынужден действовать вопреки принципу реальности, то каким образом можно избежать давления подсознательного? Например, человек говорит себе, что лучше трансформировать внутренний конфликт во внешний, так как иногда легче справиться со сложной реальной ситуацией, чем продолжать подавление определенных подсознательных комплексов».

Даже в эти годы он много писал о своей живописи, а также живописи в целом, об отличиях между старой и современной живописью, иногда — о некоторых отдельных художниках. Многие годы это было постоянной темой, и в периоды болезни или депрессии почти в каждом письме были жалобы на то, что он не может рисовать. В первые послевоенные годы он также часто упоминал о прочитанных им книгах, иногда даже кратко описывал сюжет. Помимо русской классики (особенно он любил Достоевского) Человек-Волк отдавал предпочтение автобиографическим и историческим романам. В одном из писем он писал: «Недавно я прочел очень интересную книгу об Августе Цезаре. Всякий раз, когда я заканчиваю книгу, подобную этой, я чувствую, что меня отрывают от моих родителей (verwaisf). Прошлое мне больше нравится, чем настоящее,— возможно это признак старости».

Все эти годы у Человека-Волка были проблемы со здоровьем, как старые, так и новые: наследственный катар, особенно респираторный ревматизм, запущенный в условиях многолетней работы в совершенно неотапливаемом помещении, головные боли, проблемы с зубами; кроме того, периодические страхи по поводу простаты и глаукомы, хотя они основывались не более, чем на общих предостережениях докторов. У него часто случались депрессии, иногда — очень тяжелые. Они не истощали его полностью, хотя, конечно же, отравляли ему жизнь. Иногда они продолжались несколько недель; а иногда — несколько месяцев. В это время он не мог рисовать, а если писал что-нибудь — то медленно, либо вовсе не писал. Если же ему нужно было что-то завершить к определенному времени, обычно он был в состоянии это сделать. И, кажется, за время работы в страховой компании он редко отсутствовал на работе.

1948—1953 гг. были для Человека-Волка тяжелым периодом: его беспокоила проблема старения — как себя самого, так и своей матери. В 1948 году исполнилось 10 лет со дня смерти его жены — подобные годовщины были особенно значительными и мучительными для Человека-Волка. Он считал, что годы, содержащие цифру 8, всегда были плохими в его жизни.

В 1950 году в возрасте шестидесяти трех лет ему пришлось выйти на пенсию. Это случилось на полтора года раньше, чем он предполагал,- в Вене в то время была большая безработица. Таким образом, в его жизни наступили большие перемены, и появилась особая причина осознать то, что он стареет.

В 1953 году в возрасте восьмидесяти девяти лет умерла его мать. Они были очень близки, и их привязанность еще более усилилась после смерти его жены пятнадцатью годами раньше. В письмах ко мне он постоянно говорил «мы», имея в виду свою мать и себя. В то время в его жизни было всего лишь несколько близких и старых друзей, если не считать его домохозяйку, фрейлейн* Габи, о которой он говорит в своих «Воспоминаниях» и которая стала для него особенно близка после смерти матери.

Некоторые выдержки из его писем тех лет содержат мысли о старении. Другие свидетельствуют о его депрессиях, которые Человек-Волк сравнивает со старостью, основываясь на их аналогичном соотношении со смертью; в обеих ситуациях просматривается страх перед смертью, хотя и жить ему не хочется. Эти письма говорят также об ощущениях пустоты и ненужности его жизни.

9 июля 1948 г.

Мы, как и все в этом мире, живем в состоянии постоянной суеты, и когда человеку уже достаточно много лет, как, например, нам сейчас, он особенно болезненно реагирует на все негативное.

Здоровье моей матери постепенно все более ухудшается. Ей трудно даже передвигаться по комнате, и она вынуждена держаться за стол или за кресло. У нее высокое кровяное давление и нужно всегда быть готовыми к самому худшему. Что касается умственной стороны — все прекрасно, она живо интересуется всем, что происходит в мире, но ей трудно читать газеты.

На работе у меня мало что изменилось. Мы все еще не нашли замены для моего умершего коллеги, в связи с чем я каждый день задерживаюсь в офисе допоздна. И теперь, когда так много работы, подходит время отпуска. Результатом всех этих неблагоприятных обстоятельств стало нервное перенапряжение, которое длится уже несколько месяцев, вызывая у меня головные боли и бессонницу.

Поскольку в нашей жизни значительно больше темного, чем светлого, должен сказать Вам, дорогая фрау доктор, как мы счастливы, когда получаем уведомления с почты о прибытии от Вас весточки. Это приносит нам ощущение безопасности и сознание того, что мы не стары, не одиноки и не покинуты.

Из-за срочной работы в офисе вся другая моя деятельность была прекращена. Этим летом я ни разу не выбирался на природу, чтобы насладиться ею — такой свободной и прекрасной — или порисовать. Этого мне особенно не хватало. Понимаете, работа а офисе не дает мне абсолютно никакого удовлетворения — даже ас ли у меня много работы и мои способности достойно оцени-в-догся. Этот беспокойный дух я унаследовал от отца, который о’внь отличался от моей мамы — более склонной к созерцательной жизни. Если бы не эта ее особенность, вряд ли она дожила бы д-» столь преклонных лет — учитывая множество разочарований и ударов судьбы, которые ей довелось испытать.

18 августа 1948 г..

Недавно мне снова пришлось расстаться со многими иллюзиями, что всегда связано с большими душевными волнениями. Жизнь действительно не легкая. Возможно из-за того, что я слишком устал — а потому мне все еще хочется делать так же много, как и прежде… В настоящий момент я — стопроцентный «конторский чиновник», т. е. занимаюсь именно тем, что я всегда презирал. И даже если я выполняю всю работу,- я даже открыл а себе определенный организаторский талант, о котором прежде и не подозревал,— это меня ни в коей мере не удовлетворяет. У меня не остается времени на веши, которые меня лично интересуют, и у меня нет возможности рисовать. Однако хуже всего то, что я вообще потерял желание брать в руки кисть. Я спрашиваю себя, когда же все это закончится? Моя мать, вероятно, долго не проживет. А я все больше и больше старею, хотя, должен печально сознаться, не становлюсь от этого умнее. Много лет я считал, что, пройдя через множество тяжелых испытаний, я наконец в старости стану более зрелым человеком и приобрету философский взгляд на жизнь. Мне казалось, что стариком я хотя бы последние годы проведу в стороне от эмоциональной борьбы, которой было слишком много в моей жизни. Однако это оказалось иллюзией. Я все еще далек от способности жить, созерцая. Нагромождаются все новые внутренние проблемы, которые приводят меня в полное замешательство.

Теоретически, мне даже интересно, насколько коварно может быть «оно». Как оно может лицемерить, скорее всего, подчиняясь приказам «эго» и «суперэго», но втайне готовит «месть» и вот уже неожиданно празднует победу над этими, казалось бы, высшими инстанциями. Затем возрождается старый эмоциональный конфликт, и казавшийся подавленным плач по великой потере, от которой вы страдали много лет назад, начинает ощущаться вновь. Фрейд говорит, что бессознательному неведомо время; но, как следствие, бессознательное не знает старости. Человек внутренне страшится опасных побуждений (Momente), поскольку в таком психическом состоянии над сознанием берут верх ассоциации, трансферы и всякие другие бессознательные процессы.

Дорогая фрау доктор, я надеюсь, Вы ничего не имеете против моего подробного описания всего. Ведь Вы психоаналитик и проявили такое глубокое понимание моих проблем, так много помогли мне в самое мрачное время моей жизни после смерти жены. Если Вы вновь приедете в Вену, я надеюсь, смогу поговорить с Вами обо всех этих вещах, но сейчас, к сожалению, я вынужден довольствоваться лишь их обозначением.

У меня скоро отпуск; возможно, на природе, на свежем воздухе я смогу восстановить свои силы и вернуть эмоциональное равновесие.

4 января 1950 г.

Дорогая фрау доктор, в этот раз я должен сообщить Вам важные новости, которые, с одной стороны, делают меня счастливым, а с другой — беспокоят меня…

На Рождество мне исполнилось шестьдесят три года (вскоре мне нужно выходить на пенсию)… Вы, конечно, знаете, что я никогда не интересовался бизнесом и что мне нелегко было работать в нем в течение всех тридцати лет. Уже в довольно зрелом возрасте, тридцати трех лет, мне пришлось начать новую жизнь в чужой стране и с больной женой на руках. И это после пережитых мною жестоких неврозов, а также полной потери большого состояния. В действительности для меня была мучительна не так потеря состояния, как утрата свободы и возможности посвятить себя приносящей удовлетворение интеллектуальной или творческой деятельности. И вот теперь, через полгода, я снова буду свободен! Конечно, это приятно, хотя тридцать лет, проведенные в конторе, все равно не вернуть; и как можно начать все сначала в шестьдесят три года, да еще в такие тяжелые времена?

Итак, этот далеко не самый приятный тридцатилетний сон, наконец, заканчивается. Кроме того, я рад уйти на пенсию еще и потому, что мои головные боли не проходят, временное облегчение приносят лишь порошки, но это не может продолжаться бесконечно. В этом положительная сторона события.

Отрицательное выясняется, когда берешь в руки карандаш и начинаешь считать. Оказывается, что я теряю треть того дохода, который имею сейчас. Если не считать одежды, в ужасном состоянии находится и моя квартира. А еще я думаю о том времени, когда постареет и станет еще более болезненной моя мать… Одним словом, борьба за жизнь начинается вновь…

24 июля 1950 г.

Что касается меня, то я снова и снова убеждаюсь в том, что никогда не оправлюсь после потери моей жены. И я часто думаю о том, насколько одиноким будет вечер моей жизни. Сейчас, когда у меня больше досуга, эти мысли все более настойчиво проникают в мое сознание. Это связано с тем, что я снова переживаю эмоциональный кризис и почти всегда в состоянии меланхолии.

21 сентября 1950 г.

К сожалению, я должен сейчас сообщить, что уход с работы — а я дома уже четыре месяца — оказал катастрофическое воздействие на мое эмоциональное состояние. Меня охватила taedium vitae [Отвращение к жизни (лат.)], и, просыпаясь каждое утро, я содрогаюсь при мысли, что мне снова придется пройти через «целый день» — с утра до вечера. Затем, подобно всесокрушающей волне, накатывается приступ отчаяния — жизнь кажется чудовищно отвратительной, а спасительная смерть — прекрасной. Может быть, это «меланхолия старости»? Но действительно мучительно сознавать, что приближаешься к последним годам своей жизни, а так и не совершил ничего особенного, всегда одни лишь неприятности, а теперь, скорее всего, обречен на многие годы одиночества без цели и надежды. Для чего? Возможно, очень разумным был обычай в раннем периоде человеческой истории, когда старых людей уводили в пустыню и здесь позволяли им умереть от голода.

23 марта 1953 г.

В своем последнем письме я подробно описал Вам состояние моей матери. К сожалению, речи идет не о временном ухудшении здоровья, а о «старческом маразме», который со временем может только усугубиться. Особенно печально, что она постоянно анализирует свое состояние, преувеличивая даже незначительные вещи, пока они не достигают в ее воображении невероятных размеров. Интересно, можно ли это рассматривать как проявление психической болезни, или совершенно естественно, что человек в ее возрасте и психическом состоянии должен пребывать в отчаянии.

Если быть до конца искренним, должен признаться, что если бы я оказался на ее месте, то вряд ли чувствовал бы себя лучше. Беда в том, что она сохранила способность трезво оценивать ситуацию и отдает себе отчет в том, что, ввиду ее преклонных лет, вряд ли ей уже можно чем-то помочь. Следовательно, ее ожидает прогрессирующее ухудшение зрения — это мучает ее больше всего,— сопровождающееся обшей лотерей сил. В ее случае можно сказать, что… «понимание рождает страдание».

Само собой разумеется, что такое состояние матери не может иметь благотворного воздействия на мое настроение. Мои головные боли… значительно усилились. Тем не менее, я, как могу, пытаюсь найти для себя различные занятия, включая живопись.

(Первое письмо от Человека-Волка после смерти его матери)

12 мая 1953 г.

Хотя состояние моей матери порождало так много действительно сложных проблем, хотя ее жизнь превратилась в сплошное страдание, ее уход все же оставил во мне огромную пустоту. Жапь, что последние два года были, возможно, самыми печальными во всей жизни моей матери. Во-первых, моя тяжелая депрессия[5], которую ей приходилось наблюдать, затем — когда мое состояние несколько улучшилось,- ухудшилось ее собственное самочувствие, ее болезнь, а потом и смерть, которую вначале она так ждала, но потом (я думаю, когда она почувствовала приближение конца) так боялась. Мне кажется, что в последний момент мама ощутила смерть как освобождение, потому что трудно было поверить, глядя на нее в фобу, что смерть может сделать человеческое лицо таким красивым. Никогда прежде я не видел, чтобы мама выглядела такой утонченно спокойной и умиротворенной, почти классически красивой.

В том 1954 году Человек-Волк жаловался на то, что в Вене нельзя было получить «настоящее» психоаналитическое лечение. Перед Рождеством 1954 года, пережив сильный душевный кризис и находясь в депрессии, он целые дни проводил в постели, лишь иногда, когда хватало сил, выходил немного прогуляться. Летом он почувствовал себя «обновленным» и снова стал рисовать. Осенью ему наконец удалось найти психоаналитика. В то время он не нуждался в лечении, но хотел обеспечить себе возможность консультации на случай следующего кризиса. Хотя аналитик одобрил это решение, у Человека-Волка начались его обычные навязчивые сомнения относительно того, правильно ли он сделал, избрав «выжидательную позицию». Несколько недель спустя он писал мне: «В своем письме Вы совершенно справедливо заметили, что одна уверенность в возможности получить лечение, когда в этом появится необходимость, может сделать ненужным само лечение. Ваше высказывание меня очень успокоило и укрепило уверенность в том, что я принял правильное решение». Приблизительно через год Человек-Волк разыскал этого аналитика и с тех пор время от цремени обращался к нему за помощью, а позднее более регулярно он обращался к другому. Эта помощь оказывалась в форме медитации и дискуссий по различным актуальным проблемам.

Иногда Человек-Волк писал статьи на довольно абстрактные темы, одну из них — «Психоанализ и свобода воли» — он прислал я мне. Я попыталась ее опубликовать при любезном содействии Поля Федерна, но наши усилия не увенчались успехом. Когда в начале 1957 года я приехала в Вену,— как раз после того, как Человеку-Волку исполнилось семьдесят лет,— я спросила его, не написал ли он еще чего-нибудь о себе, и была очень приятно ‘удивлена, когда через несколько дней он принес мне рукопись «Мои воспоминания о Зигмунде Фрейде». Он написал эту статью в конце 1951 года, через несколько месяцев после эпизода с русскими — во время бессонных ночей, «в состоянии глубочайшей депрессии». Во всяком случае, так он писал мне в 1957-м, а затем и в 1961 году. Трудно поверить, что эту статью писал человек, находившийся в тяжелейшем состоянии, но возможно, делая записи о своем психоанализе и о Фрейде, Человек-Волк пытался избавиться от депрессии — попытка явно удалась, первый шаг был сделан. (Нечто подобное произошло весной 1970 года, когда Человек-Волк находился в состоянии депрессии в течение многих месяцев.) Я послала ему письмо с просьбой написать в течение месяца главу о своем детстве — с тем, чтобы включить ее в эту книгу. В ответ Человек-Волк сообщил, что, несмотря на депрессию, он начал писать, а уже через несколько недель он прислал мне полностью готовый текст. Когда спустя два месяца я увидела его, он более не пребывал в состоянии глубокой депрессии.

В 1957 году я перевела часть «Воспоминаний о Зигмунде Фрейде» Человека-Волка под названием «Как я пришел к анализу с Фрейдом». Эту небольшую статью я прочитала на ежегодном собрании Американской ассоциации психоаналитиков в мае 1957 года. Конечно, я сообщила об этом Человеку-Волку и выслала ему небольшой гонорар. Я также сказала ему, что статья скоро может быть опубликована в психоаналитическом журнале. Ответом было экстатически счастливое и благодарное письмо: «С тех пор, как я получил Ваше письмо, все представляется мне в гораздо лучшем свете, так как я убеждаюсь, что не все, сделанное мной, было сделано впустую. Этот успех, за который я должен благодарить Вас, подтверждает Ваше мнение о том, что мои личные переживания способны вызвать значительно больший общественный интерес, чем мои статьи популяризаторского и теоретического характера… Если человек долгое время не достигает успеха, он теряет силы и способность бороться за воплощение своей разумной идеи. Теперь все будет по-другому». И из следующего письма: «Я отношусь к Вашему успеху… который делает меня таким счастливым, как к направляющему меня знаку судьбы…»

Я настаивала на том, чтобы Человек-Волк написал о себе самом, и сейчас, повинуясь «знаку судьбы», он к этому приступил. Первая часть, над которой он работал,— это «Воспоминания, 1914-1919». 22 сентября 1958 года он написал мне, что работа продвигается не так быстро, как он надеялся. «Частично в этом виновата моя депрессия, частично — кое-что другое. Когда я только начал писать, мне казалось, что необходимо — для лучшего понимания характеров и ситуаций — более глубоко, чем я намеревался вначале, проникнуть в сущность таких вещей, как, например, самоубийство моей сестры, обстоятельства встречи с моей женой; более подробно написать о докторе Д., который сыграл в моей жизни столь значительную роль и который отличался очень забавным характером и т. д. Таким образом, мне приходилось буквально выжимать новые главы. Я должен был также упомянуть о Русской революции, об оккупации Одессы. Таким образом, мои „Воспоминания», несмотря на все мои усилия сделать их как можно короче, расширились до больших, чем я хотел, размеров. Их можно назвать чем-то вроде краткого романа о жизни одной семьи».

Наконец, 10 декабря 1958 года, закончив рукопись, он пишет мне снова: «То, что я в последнее время был занят литературным трудом, имея определенную цель, оказало благоприятное воздействие на мое эмоциональное состояние и, без сомнения, помогло мне, за что я Вам особенно благодарен. Сейчас же мне хотелось бы сказать о том, что я окончательно пришел к выводу, что мемуары очень отличаются от романа и потому стиль одного жанра нельзя смешивать со стилем другого. Вот я и придерживался реальности, не подмешивал к правде поэзию (Dichtung und Wahrkeit) и не пытался приукрасить действительность при помощи воображения. Я также отдавал предпочтение „эпическому» элементу, а не сентиментальному или театральному, так как считаю, он больше соответствует англосаксонскому вкусу и моему тоже. Я уделил также определенное внимание доктору Д., так как англичанам, насколько я знаю, и американцам нравится мягкий, ненавязчивый юмор, и в их литературе часто изображаются безобидные эксцентрики — такие, каким и был доктор Д. Более того, он имел отношение к психоанализу, и в этой связи также заслуживает упоминания».

С тех пор работа над мемуарами стала основной темой писем Человека-Волка, а также наших бесед во время моих приездов в Вену с 1960 по 1970 гг. (я приезжала 8 раз). Он постоянно говорил мне о том, что литературная работа придает его жизни смысл и цель.

Однако в его письмах и наших беседах присутствовали также и все прежние темы. В процессе разговора Человек-Волк оживлен, забавен и часто драматичен. В своем собственном поведении и в поведении своих друзей он всегда стремится найти внутренний смысл или мотивы. Его необыкновенная способность к рассказыванию историй и к живописанию характеров, более проявляющаяся в беседе, чем в его произведениях,— заметна и в письмах. Процитирую характерный отрывок из письма от 4 апреля 1960 года: «Я вам рассказывал об одном художнике, с которым у меня сложились дружеские отношения. Он, безусловно, человек хорошо образованный и одаренный, однако он настолько неординарен и такого высокого о себе мнения, что это граничит с мегаломанией. Ему сорок пять лет, а он до сих пор живет на пенсию своей матери-учительницы. Все его знакомые и он сам с ужасом ожидали того момента, когда умрет его мать, а сам он окажется без всякого обеспечения. Сейчас, к несчастью, этот момент наступил. Еще две недели назад ничто не предвещало, что с его матерью может случиться нечто серьезное. За несколько дней до этого я зашел к нему домой и на дверях обнаружил записку — весьма характерную для него: „Мать — в больнице; я — в таверне напротив». Через несколько дней она умерла от прободения язвы кишечника. Взаимоотношения между матерью и сыном были необычайно близкими и нежными; они даже спали в одной маленькой комнатке, хотя их квартира состояла из двух больших и двух маленьких комнат. Все ожидали, что сын будет полностью эмоционально подавлен. Как ни странно, ничего подобного не случилось. Он ведет себя так, как будто ничего чрезвычайного не произошло. Особенно странно то, что он, очевидно, не осознает всей катастрофичности своего материального положения и продолжает играть роль блестящего джентльмена».

Человек-Волк часто писал мне об этом друге, а также о других своих знакомых, мужчинах и женщинах, о различных поворотах во взаимоотношениях с ними. Часто он также интересовался нашими общими друзьями, моей семьей и моей работой, и внимательно отвечал на все, о чем я ему писала. В письме от 6 декабря 1962 года он комментирует мою работу как школьного консультанта-психиатра. «Я совершенно согласен с тем, что с неврозами и психическими болезнями лучше всего бороться в детстве — в период их формирования. Когда пытаются реконструировать детские неврозы спустя двадцать, тридцать или более лет, то сталкиваются с необходимостью иметь обстоятельные доказательства. Из правовой практики известно, насколько часто убедительные доказательства могут приводить к неправильным заключениям, поскольку человек вынужден при этом выводить причину из следствий. Однако одни и те же факты могут приводить к различным причинам или, соответственно, возникнуть из различных обстоятельств, которые люди склонны забывать. Кроме этого, было бы намного проще и успешнее лечить психические заболевания именно во время их возникновения, а не несколько десятилетий спустя, когда все виды анормальностей консолидировались и, в определенном смысле, стали второй натурой невротика». В другом месте Человек-Волк пишет: «Меня также очень интересуют детские неврозы, особенно — мои собственные. Поскольку, с одной стороны, эти ранние эмоциональные нарушения содержат в себе так много загадок, а с другой стороны — во многом проливают свет на более поздние неврозы».

Если не считать этих замечаний, Человек-Волк мало упоминает о своем детстве, но одно интересное письмо, написанное, как и выше процитированное, в ответ на какую-то информацию от меня, заполняет небольшой пробел в его «Воспоминаниях моего детства»:

6 июля 1963 г.

Я очень хорошо помню, каким образом в детстве ломал себе голову над проблемой, каким образом в этот мир приходят дети. Мы с сестрой очень часто говорили об этом и даже условились, что первый, кто узнает решение этой загадки, немедленно сообщит другому. Позже сестра рассказала мне, что говорила об этом с няней нашей маленькой кузины, и та все ей объяснила, однако сестра не нашла возможным открыть мне этот секрет. Я был страшно расстроен, но сестра не уступила мне, и лишь после того, как я поступил в гимназию[6], мои товарищи просветили меня во всех этих вопросах.

До того, как Человек-Волк начал писать свои «Воспоминания», он, казалось, избегал упоминаний о своем детстве и о прошлом вообще, если не считать смерть его жены. Иногда он обращался к темам, которые мне были известны,— самоубийство его сестры, его психоанализ и возвращение в Вену в конце первой мировой войны. Однако он мало говорил о своей прежней жизни, даже не называл имен сестры и жены. Его рассказы касались большей частью насущных личных проблем или того, что произошло совсем недавно, хотя они и не ограничивались сферой личного и конкретного,— его всегда интересовало искусство и все, имеющее отношение к психоанализу. В то же время, его интерес к областям, вызывающим всеобщее внимание — в частности, к политическим и международным проблемам,— носил, как мне казалось, довольно ограниченный характер. После смерти жены такое безразличие я считала результатом личной трагедии, он не мог интересоваться чем-то другим. Однако отсутствие заинтересованности было характерно для всей его жизни до и после смерти его жены. Его «Воспоминания, 1914-1919» сообщают о потрясших в те годы мир событиях совсем немного. Правда, именно я убедила Человека-Волка обратиться к повествованию личного характера, что ему импонировало; тем не менее, многие люди и в своих личных мемуарах едва ли смогли бы до такой степени обойти события национального и мирового масштаба, как это сделан Человек-Волк. Его безразличие настолько велико, что он даже не рассматривает влияния этих событий на свою личную жизнь. Мы тщетно пытались найти у него какие-либо жалобы на Русскую Революцию и потерю состояния. Однажды Человек-Волк рассказал мне, что Фрейд и другие люди удивлялись, что для него так мало значил переход от очень большого богатства к бедности. «Потому что это было чем-то таким, что просто со мной случилось,— объяснил он. — Я не был за это в ответе; не мог волноваться, что где-то допустил ошибку; я не чувствовал себя виноватым. Мы, русские, устроены именно так. Мы очень легко можем адаптироваться, делать любую работу, которую нам удается получить, и при этом не насилуем себя». Я соглашалась с ним в том, что это действительно было справедливым в отношении всех известных мне русских эмигрантов. Безразличие Человека-Волка к мировым событиям распространяется на события после 1938 года (если не считать голода, к нему никто не мог быть безразличным). Он несколько раз упоминал о «холодной войне», о Венгерской революции и гораздо реже — о переворотах в Африке или где-нибудь еще. Однако в последние годы я заметила некоторые изменения. Его письма и беседы содержали больше информации о том, что происходит в мире, а иногда он упоминал о прочитанных им книгах об Австрии, Ближнем Востоке или даже о Вьетнаме.

Это одно из почти неощутимых изменений в Человеке-Волке, которые я заметила в последние годы. Я не могу сказать, когда это началось, или в чем эти изменения состояли — только круг его интересов расширился, отношение к жизни стало менее безнадежным. Возможно, я обнаружила это в его письмах после 1957 года, где он радовался своей первой публикации в психоаналитическом журнале и начал ощущать, что его жизнь приобрела наконец смысл. Кроме того, в то время периодически почти год он встречался с психоаналитиком; возможно, ему помогло и это. Моя первая встреча с Человеком-Волком после 1957 года состоялась весной 1960 года, я нашла его в хорошей физической форме и в прекрасном расположении духа. Но это улучшение не имело постоянного характера, с тех пор он пережил несколько жестоких депрессий. Тем не менее, мне казалось, что в целом состояние его улучшилось.

В марте 1963 года, когда я планировала работу над статьей «Психоаналитические соображения о старости» для ежегодного собрания Американской ассоциации психоаналитиков, я написала Человеку-Волку и предложила ответить на некоторые вопросы о его отношении к старению, попросив его разрешения на публикацию этого материала. Длинный, типичный для него ответ я процитирую дословно. Как и следовало ожидать, его спонтанные рассуждения на предложенную мною тему говорят больше, чем его ответы на мои вопросы.

23 марта 1963 г.

Что касается Вашей просьбы ответить на вопросы, то, естественно, я очень рад исполнить Ваше желание и буду счастлив, если Вы сможете воспользоваться моей информацией… Итак, я сразу же приступаю к ответам на Ваши вопросы.

1-й вопрос: Изменились ли каким-то образом Ваши сны, и какими они стали?

Ответ: В их содержании я не заметил никаких изменений. Возможно, они стали несколько менее пластичными. Что меня, однако, поражает, так это тот факт, что я забываю их быстрее, чем прежде, и, вероятно по той же причине, несмотря на их существование, мне часто кажется, что я не спал вообще.

2-й вопрос: Есть ли у Вас ощущение, что Ваша либидозная жизнь изменилась, изменились ли Ваши желания или фантазии?

Ответ: Мои желания и фантазии либидозной природы, кажется, не изменились; однако мое либидо в последние три или четыре года утратило прежнюю интенсивность — и в связи с этим все сексуальное, несомненно, стало слабее и более не играет той роли, что играло прежде.

3-й вопрос: Стали ли Ваши влечения (сексуальные, агрессивные) сильнее или слабее? С каких пор?

Ответ: Что касается сексуальных влечений, то я ответил на этот вопрос выше. Однако мои агрессивные влечения, в противоположность сексуальным, скорее стали сильнее, чем слабее.

4-й вопрос: Появились ли у Вас новые конфликты? Остались ли с Вами прежние конфликты? Сильнее или слабее они стали?

Ответ: Конфликты остались прежними, за исключением моей ипохондрии, которая значительно уменьшилась (со времени смерти моей жены). Что касается других моих конфликтов, они имеют не столь острый характер, как прежде, но, вместо этого, приобрели более хроническую форму.

5-й вопрос: Вы стали более или менее нарциссичны?

Ответ: В положительном смысле — менее нарциссичным, так как в старости человек уже не так тщеславен, как в молодости. В меньшей степени его беспокоит то, как он выглядит, и подобные этому вещи. В то же время, в отрицательном смысле, нарциссизм возрастает, так как человек становится более чувствительным к любой критике со стороны других людей, подозревая, что в ней содержатся намеки на особенности и слабости стариков, а никому не хочется, чтобы ему о них напоминали.

6-й вопрос: Вы заметили какие-нибудь признаки регрессии? Ответ: Я не заметил в себе никаких признаков регрессии.

7-й вопрос: Стала ли Ваша жизнь более гармоничной, или наоборот? В чем это проявляется?

Ответ: Безусловно, менее гармоничной. Чем больше человеку лет, тем меньше его интерес к жизни, а следовательно, к окружающему миру и его проявлениям. Все наши цели корректируются с учетом ограниченности времени, а времени, которое остается человеку и на которое он надеется, становится все меньше и меньше. Чего остается желать? Человек все больше теряет способность тешить себя иллюзиями. Возьмем, например, меня с моей способностью получать радость от созерцания природы. Прежде я так часто ощущал сильнейшее очарование красоты пейзажа, непреодолимую потребность как можно быстрее его нарисовать. А сейчас я все более и более теряю способность к такому восторженному восприятию природы. К этому добавляется и ухудшение физического здоровья; при долгих прогулках на природе быстро утомляешься, так как приходится нести с собой тяжелый ящик с красками и другие принадлежности — все это уменьшает радость от общения с природой и от искусства.

8-й вопрос. Какие наиболее значительные внутренние и внеш ние изменения произошли в Вашей жизни?*

Ответ: Со времени смерти моей жены и матери, а также ухода на пенсию внешне мало что изменилось. Однако моя дом работница — женщина, живущая в нашем доме, которая после смерти матери вела все домашнее хозяйство,- уже несколько лет страдает от серьезной деформации и хронического воспаления в левом бедре, вследствие чего я вынужден был нанять горничную. И должен сказать, мне повезло, что я смог найти хоть кого-то, кто помогал бы мне по хозяйству, так как в Вене найти человека для этого практически невозможно.

Что касается внутренних изменений, то, отвечая на вопрос 7-й, я уже говорил, что с возрастом интерес к жизни ослабевает. В связи с этим, мне хотелось бы упомянуть о том, что в молодые годы мои хронические депрессии, сколь бы серьезными они ни оказывались, никогда не сопровождались физическими симптомами. Даже после причинившей мне огромную эмоциональную боль смерти жены, недомогания были скорее психическими, а не физическими. А уже в 1951 году во время сильной депрессии я t чувствовал себя настолько слабым и уставшим, что часто целый день проводил в постели. И депрессия 1955 года также сопровождалась физическим истощением.

А сейчас, дорогая фрау доктор, поскольку Вы просите жить мои наблюдения и выводы о явлении старения, мне хотелось бы добавить следующее.

Бытует мнение, что, старея, человек начинает жить исключительно в своих детях и внуках. Верю, что в этом содержится известная доля истины, так как в старости возможности собственного эго становятся во всех аспектах ограниченными, и, следовательно, человек ощущает нужду расширить и обогатить свое обедненное эго за счет своих наследников. Если такое расширение или существование в своих детях недостижимо, человек чувствует себя особенно одиноким и несчастным. У того, кто никогда не работал, дополнительно возникает еще ощущение собственной ненужности — более сильное, чем у людей после выхода на пенсию. Мне такое ощущение было знакомо.

Меня всегда ставил в тупик тот факт, что, находясь в глубокой эмоциональной депрессии, человек не хочет жить, но, тем не менее, боится смерти. И наоборот, когда человек здоров, он хочет жить, но не ощущает страха смерти. По крайней мере, так было в случае со мной, когда, старея, я начал испытывать нечто подобное. Жизнь потеряла для меня свое очарование и, следовательно, свою основную ценность; мысль все время витает вокруг проблемы смерти, которой человек в преклонном возрасте боится больше, чем в юности. Известно, что старый человек более внимателен и осторожен, и совсем не так смел, как в юности. И то, что в старости человека больше занимают мысли о смерти, так как она подходит к нему все ближе,— вполне естественно.

Кроме того, мне кажется, что проблема старения в значительной степени зависит от индивидуальности. Например, моя мать говорила мне, что в старости чувствовала себя счастливее, чем в юности, хотя она потеряла все свое состояние и в старости жила в бедности и среди чужих ей людей. Ее родственники, к которым она была глубоко привязана, либо остались в России, либо умерли. То есть все обстоятельства складывались для нее чрезвычайно неблагоприятно. Однако в молодости она пережила много неприятностей с моим отцом и в нашей семье, в старости же могла вести спокойную и созерцательную жизнь, к которой всегда имела склонность. Она выработала для себя философию, которая соответствовала ее характеру, и была более удовлетворена своей жизнью, чем в молодые или зрелые годы. В конце концов, в молодости человек ждет от жизни большего, чем в старости, поэтому и испытывает много разочарований.

Небезынтересно, что раньше моя мать страдала от сильной ипохондрии, которая совершенно прошла после шестидесяти лет. А в возрасте восьмидесяти пяти лет, после перенесенной операции На глазах (глаукомы), все вернулось. Главный врач Венской офтальмологической клиники профессор Пилат считал сделанную им операцию настолько успешной, что часто рассказывал о ней своим студентам. Однако мать была неудовлетворена результатами операции, и всегда говорила о ней как о неудавшейся. Поскольку второй глаз оставался абсолютно здоровым, о «слепоте» не могло быть и речи; тем не менее, мать жаловалась на ухудшение зрения после операции, она все время говорила: «Вчера я все могла видеть, а сегодня — совсем ничего не вижу». Если не считать этих ипохондрических симптомов, до восьмидесяти восьми лет она оставалась психически совершенно нормальной, и лишь в последний год жизни — она умерла в восемьдесят девять лет — ее психическое здоровье ухудшилось, она, например, часто путала меня с другими людьми.

Для того чтобы закончить свое повествование, я добавлю, что родился 24 декабря 1886 года по старому стилю (юлианский календарь) или 6 января 1887 года по новому стилю (григорианский календарь).

Это письмо Человек-Волк заканчивает, сообщая с присущей ему точностью наиболее важную дату его жизни — дату рождения. Рассуждения Человека-Волка о необходимости обогащения эго, становящегося беднее к старости, продолжением жизни в своих детях и внуках — я слышала от него не один раз. Он всегда был убежден в том, что дети внесли бы в его жизнь существенные перемены и счастье, и сожалел о том, что его жена не могла родить ребенка. Он всегда интересовался моей дочерью и внуками, их характерами и привязанностями, несколько раз просил у меня их фотографии и завидовал тому, что я могу проводить с ними отпуск.

Интересно его утверждение о том, что после смерти жены ипохондрия у него заметно уменьшилась. Конечно, смерть жены стала определенным временным рубежом, а возможно и бессознательной причиной подобной перемены. Возможно, Человек-Волк, ошеломленный трагедией — самоубийством жены, более уже не нуждался в своей ипохондрии; и страдание ему было необходимо как таковое, независимо от его природы.

Осознание себя человеком «лишним» — другая тема, которую Человек-Волк часто затрагивает. Однажды он писал мне: «Ваша жизнь наполнена работой, которая помогает и облегчает жизнь Вашим ближним. Это, должно быть, дает Вам большое удовлетворение. Я искренне убежден в том, что глубинной причиной любого невроза и любой депрессии является недостаток взаимосвязей с окружающим миром и, как следствие — внутренняя опустошенность».

Психоаналитиков удивляло, что после эмиграции в 1919 году в Австрию и потери всего состояния Человек-Волк так и не смог найти работу, которая давала бы ему ощущение собственной «полезности», удовлетворяла бы его как в интеллектуальном, так и в финансовом отношении. Некоторые считали это проявлением пассивности и мазохизма Человека-Волка. Может быть, это и сыграло свою роль, но я знаю, что для иностранца, специализирующегося лишь в области правоведения, найти работу в Вене 1920-х годов было просто невозможно. Росла инфляция и безработица. У Человека-Волка была работа, на которой он мог постепенно продвигаться по службе и даже использовать свои юридические знания,— и хотя она и не давала ему большого удовлетворения, у него не было выбора. В свободное от работы время он рисовал, иногда давал уроки и писал статьи. Несколько статей и картин он продал, но вырученная сумма была ничтожно малой. Тем не менее эти занятия способствовали своеобразному удовлетворению его интеллектуальных и творческих импульсов.

В декабре 1958 года он закончил «Воспоминания, 1914-1919» и начал думать о продолжении работы. Темой стало самоубийство его жены. Исследованию этого события должна была предшествовать история его знакомства с Терезой, которое состоялось во время пребывания в санатории в Мюнхене. В конце 1961 года он еще не имел четкого представления о композиции новой работы, что видно из его письма от 12 декабря: «Мои воспоминания о смерти моей жены… будут состоять из трех частей: путешествие на Кавказ после смерти сестры Анны, Санкт-Петербургский период и лишь после этого — знакомство с Терезой и ее самоубийство. Я уже набросал содержание первой и второй частей… Недавно я пересмотрел все это и остался очень доволен описанием Санкт-Петербургского периода. Что же касается кавказского путешествия — перечитывая его, я понял, что эта часть не имеет органичной и естественной связи с основной темой — Терезой».

Через шесть месяцев Человек-Волк завершил «Воспоминания,-1905—1908» и предложил мне несколько вариантов заглавия для этой части. «Можно назвать ее „Неосознанный плач», так как мои страдания после смерти сестры были совершенно иными, чем после самоубийства Терезы… Либо всю эту главу можно рассматривать всего лишь как первую и вторую части законченной работы „Замки в Испании»… Настоящие воспоминания задуманы как прелюдия к основной теме — теме самоубийства моей жены».

Хотя Человек-Волк уже написал о 1914—1919 годах, интересно, что период между 1919 и 1938 годами он считал не имеющим какого-либо отношения к описываемой им истории. Эти годы прошли спокойно, без драматизма, если не считать кратковременного анализа с доктором Брюнсвик, о котором, как известно, она уже написала. «Воспоминания, 1905—1908», «Воспоминания, 1908» (первоначально из 2-х частей) и «Воспоминания, 1909-1914» он писал между 1961-м и июлем 1968 года в хронологической последовательности.

Периодически он дарил мне свои маленькие пейзажи, написанные маслом, а я иногда показывала их моим студентам и коллегам. Осенью 1963 года некоторые из этих людей изъявили желание купить их у меня. Мне не хотелось расставаться с картинами, подаренными Человеком-Волком, но в письме я спросила, есть ли у него что-либо на продажу. Он обрадовался такой возможности. «Как мне отблагодарить Вас, дорогая фрау доктор, за прекрасную идею показать мои пейзажи Вашей аудитории? Конечно, я с благодарностью принимаю Ваше предложение переслать Вам мои картины для продажи в Соединенных Штатах. Представляете, как я счастлив, что могу на это рассчитывать!»

Скромный доход от продажи картин был как нельзя кстати, но еще важнее для него было чувство того, что его живопись оценили по достоинству и что она представляет интерес для психоанализа. По просьбе одного психоаналитика он нарисовал маслом сцену с волком из его детских снов. Мне она настолько понравилась, что я попросила его сделать для меня копию. Она поразила меня так же, как и профессора У[7], который, как писал мне Человек-Волк, нашел ее «страшной и похожей действительно на плохой сон». Продажа картин приносила ему явное удовлетворение.

Во время работы над «Воспоминаниями, 1908» стало ощущаться его раскрепощение в большей степени, чем в главах, написанных ранее. Дело не только в самой теме, но и в эмоциональности повествования. В воспоминаниях, написанных ранее, Человек-Волк знакомит нас со своим домом, семьей, друзьями и, конечно же, с самим собой, но по-настоящему он еще не раскрывает себя читателю. Он очень скрупулезно описывает свои настроения и эмоции — и тем не менее остается скорее бесплотной тенью, чем живым и чувствующим человеческим существом. В «Замках в Испании» Человек-Волк оживает. С первых же страниц мы узнаем о его меланхолии и бурной перемене настроения. Еще более отчетливо это проявляется в его «Воспоминаниях, 1908», однако здесь появляются и такие неизвестные нам его качества, как смелость, энергия и решительность в осуществлении своих желаний.

Описание обстановки санатория для богатых европейцев в годы, предшествовавшие первой мировой войне, очень убедительно. Только Тереза, бесшумно и самоотверженно проходящая в лом обществе больных людей, кажется несколько таинственной, но именно такой она и представлялась Человеку-Волку и другим пациентам. Таинственная, но одухотворенная, красивая и женственная. Человеку-Волку удалось создать портрет женщины, которой предстояло стать его женой, а также себя, молодого и страстного любовника, на фоне общества, существовавшего полвека назад.

На протяжении 1968-го до весны 1969 года Человек-Волк работал над своими «Воспоминаниями, 1938», подробно излагая историю самоубийства Терезы — той трагической кульминации, к которой вся его предшествовавшая жизнь, как он сам это понимал, была всего лишь прелюдией. Когда 30 марта 1969 года мы встретились с ним в Вене, он как раз закончил эту главу. Сейчас, в свои восемьдесят лет, Человек-Волк выглядит физически здоровым человеком, хотя похудевшим и несколько взволнованным и подавленным. Было очевидно — и сам Человек-Волк это прекрасно понимал,— что именно работа в течение последних месяцев над этой глубоко личной и болезненной главой его «Воспоминаний» и послужила причиной его депрессии. Когда читаешь этот волнующий рассказ о самоубийстве его жены, чувствуешь, насколько мучительным был для него каждый час работы над ним. Вспоминая встречу с Человеком-Волком после смерти Терезы, я могу подтвердить, что он доподлинно воспроизвел чувства, пережитые им в то время,— хотя тогда он, без сомнения, был в еще большей степени подавлен.

Во время нашей встречи 30 марта мы несколько часов проговорили о его работе над мемуарами, о живописи, о его эмоциональном и физическом здоровье, а также о планах на будущее. Он переживал за свою пожилую домработницу — ту самую фрейлейн Габи, которая фигурирует в его «Воспоминаниях»,— теперь она уже едва ходила. Вскоре ей предстояло переселение в дом престарелых, и, понимая это, Человек-Волк пытался осмыслить тот факт, что, возможно, скоро ему придется сделать то же самое. Казалось, ему трудно было решиться на это, так как на приличный дом престарелых у него не хватало средств,» да и вообще, по его словам, не существовало таких домов престарелых, где он мог бы сохранить свою свободу и независимость, заниматься живописью. Насколько я знала, в Вене существовало немало домов для пожилых людей, где бы он ощущал независимость, комфорт и свободу. Я была убеждена в том, что его общительная натура сможет более полноценно раскрыться в обществе людей, чем в сравнительном одиночестве, к которому он привык, поэтому пыталась убедить его посмотреть несколько подобных домов в связи с планами на будущее.

В то время депрессия Человека-Волка не была столь сильной. Ум его был таким же живым, как и прежде; его мыслительная деятельность ничуть не ухудшилась, хотя для него стало несколько сложно заставить себя писать или рисовать. В воскресенье 30 марта после дружеской беседы мы расстались. А на следующее утро — последний день моего пребывания в Вене — он позвонил и спросил, не могу ли я встретиться с ним еще на несколько минут с тем, чтобы прояснить отдельные моменты нашего вчерашнего разговора, по поводу которых у него возникли новые мысли. После полудня 31 марта — как раз перед моим отъездом в аэропорт,— мы встретились и обсудили его проблему за чашкой кофе. Позже я вспомнила, что в этот день была тридцать первая годовщина смерти Терезы.

Несколько месяцев спустя в письме я поинтересовалась у Человека-Волка, не присмотрел ли он для себя какой-нибудь дом престарелых,— он ответил отрицательно, объяснив это следующим образом: «Моей домработнице сейчас восемьдесят пять лет, и она страдает очень тяжелым заболеванием бедра. По своей квартире, которая находится на этаж ниже моей, она может передвигаться, лишь держась за мебель. Она не выходила из дома уже восемь лет, и живет, как заключенный в тюрьме. По этой причине она подвержена жестоким депрессиям. Другая бы на ее месте давно бы отправилась в Дом для престарелых Лайнцера, но фрейлейн Габи не хочет и слышать об этом. Всю свою жизнь она провела, работая у других людей, и у нее очень развито чувство долга. Она постоянно говорит о том, что ей очень хочется еще поработать для меня, но… как мало может она для меня сделать. Разве что приготовить мне обед и присмотреть за квартирой. Я благодарен ей также за то, что она нашла мне горничную, которая раз в неделю приходит убирать… Если не считать болезни бедра, фрейлейн Габи совершенно здорова, и такая активность сохраняет в ней ощущение того, что она по-прежнему о ком-то заботится и что ее жизнь все еще не утратила смысла. Если бы я ушел жить в дом престарелых, это бы ее глубоко обидело. Поэтому я решил: пока фрейлейн Габи будет продолжать заботиться обо мне, я останусь в этой квартире. Конечно, уже сам вид настолько больного человека, как фрейлейн Габи. оптимизма не внушает, но что же делать?» Дальше он упоминает о проблемах практического характера, которые возникнут в случае, если он оставит свою квартиру, а также о сложности или невозможности заниматься живописью в доме престарелых.

В другом письме, написанном в тот же период, он размышляет о старости. «Я очень счастлив, что мне, наконец, удалось закончить мои „Воспоминания», так как в моем возрасте человек должен быть готов ко всему,— поэтому я всегда опасался, что что-нибудь может случиться и помешать мне их закончить. Естественно, что в мои годы люди часто думают о старческих болезнях, которые могут появиться, о приближающемся конце и вообще о смерти. Меня же особенно угнетает тот факт, что за последние годы я похудел более чем на двадцать фунтов и страдаю отсутствием аппетита, отчего не могу набрать свой обычный вес… Мне интересно было узнать о том, что ваш русский друг, несмотря на свои девяносто пять лет, по-прежнему полон сил и продолжает работать как скульптор. Я знаком с одной… (женщиной), которой исполнилось восемьдесят восемь лет, и когда я спрашиваю ее, чувствует ли она себя старой, она отвечает отрицательно. Очевидно, ощущение старости очень индивидуально».

20 сентября 1969 года Человек-Волк писал мне: «Вы спрашиваете меня, дорогая фрау доктор, могу ли я что-нибудь написать о своем детстве. Этот вопрос очень своевременный, так как, когда я закончил главу о самоубийстве Терезы и мне больше не о чем было писать, я почувствовал внутри себя определенный вакуум. Кроме того, Вы совершенно правы в том, что без описания детства мои мемуары будут неполными; особенно в моем случае, так как в Соединенных Штатах почти ничего не знают о жизни на юге России в конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетий».

По причине депрессии, длившейся всю следующую зиму, Человек-Волк не смог начать эту работу, в которой чувствовал такую потребность. Весной 1970 года я сообщила ему, что книга, в которую включены его «Воспоминания», вскоре будет опубликована Бэйзик Букс — даже если глава о детстве не будет написана. Если бы ему удалось переслать мне эту главу в течение месяца, я смогла бы вовремя ее перевести и включить в публикующуюся книгу. Он был чрезвычайно рад, что книга принята к публикации: «Все, что Вы пишете мне о книге, превзошло все мои надежды и ожидания». 4 мая, ровно через месяц после того, как я отправила ему письмо, Человек-Волк отвечает: «Ваше драгоценное письмо от 4 апреля настолько вдохновило меня, что я решил написать „Воспоминания моего детства», несмотря на депрессию, которая на этот раз по различным причинам (в числе которых, как мне кажется, и мой преклонный возраст) была особенно упорной… Я переслал Вам эту главу 30 апреля… Я показал ее профессору У., которому она очень понравилась; по его мнению, без нее в моих „Воспоминаниях» был бы существенный пробел. Я очень рад, что на этот раз вопреки всему мне удалось так быстро написать эту главу».

Когда после этого я снова увидела Человека-Волка, мне показалось, что он немного оправился от своей депрессии, однако страдал от навязчивых сомнений, сопровождавшихся чувством страха. Он был по-настоящему счастлив в связи со скорым выходом в свет его книги, но обеспокоен множеством других вещей. Он выглядел и более старым и дряхлым, чем при нашей последней встрече в марте 1969 года, но его ум по-прежнему был ясным. Хотя нам предстояло многое обсудить, он говорил в основном о книге, что было вполне естественно; он часто повторялся, и в разговоре чувствовалась какая-то одержимость. Я обратила внимание на то, что в его «Воспоминаниях» с 1919 по 1938 годы был значительный пробел. Человек-Волк согласился написать об этом периоде еще одну главу. Эта краткая глава о безмятежных годах его жизни, когда он был здоровым человеком, стоила ему меньших усилий, чем глава о детстве[8].

Когда я получила «Воспоминания о моем детстве», я поняла, что уже во второй раз Человек-Волк должен был считаться с ограничением времени. На этот раз, как и в случае с несравненно более важным ограничением времени при прохождении анализа с Фрейдом он справился с ситуацией.

Диагностические впечатления

«Что случилось с Человеком-Волком? — часто спрашивали мои друзья.- Как он выглядит? Он здоров? Он не психотик? Каковы результаты его анализа с Фрейдом и с Рут Мак Брюнсвик?»

Для того чтобы дать верное представление о личности Человека-Волка, я должна описать его как в те периоды, когда он чувствовал себя более здоровым, так и во время ухудшения его состояния. Со времени нашего знакомства в 1927 году и до смерти его жены в 1938 году я никогда не замечала в поведении Человека-Волка или его разговоре чего-то такого, что можно было бы считать ненормальным. Он производил впечатление человека очень благовоспитанного и надежного, одет был всегда опрятно и соответственно случаю,- отличался вежливым и внимательным отношением к окружающим. Он был превосходным собеседником; однако мы мало говорили о себе — в основном об искусстве, литературе и психоанализе. Он был добросовестным учителем русского языка, хотя и ожидал от меня слишком многого; его немецкий — язык, на котором мы с ним говорили,- был превосходен, мой же скорее несовершенен. Я, например, помню, как спорила с одним русским человеком о таких словах, как Koloni—alwarengeschaft*[ Лавка колониальных товаров (нем.)], не имея ни малейшего представления о том, что означает это немецкое слово.

В 1938 году после самоубийства его жены я обнаружила, что его поведение, беседы, а также отношение ко мне совершенно изменились,— что отметила не только я, но и он сам. Он мог , говорить только о себе, о смерти своей жены и о своей жестокой судьбе. С этого времени он как бы сам определил мне роль своето психоаналитика, советчика и друга в одном лице. Мне кажется, он позволил мне наблюдать за своим состоянием, совершенно не пытаясь ничего исказить. В письмах Человека-Волка основной акцент всегда делался на его несчастьях и проблемах. Подобно ребенку, который, находясь в лагере или в школе-интернате, пишет домой о плохом питании, о дождливой погоде, о каком-то плохом мальчишке или о глупом учителе — вместо того, чтобы писать о веселых и интересных вещах, которые он там делает или изучает,— Человек-Волк пространно рассуждает в письме к им же самим назначенному психоаналитику об отрицательном больше, чем о положительном.

Человек-Волк остался интересным и привлекательным мужчиной, который сейчас уже значительно постарел, но по-прежнему выглядит значительно моложе своих лет. В периоды наиболее здорового состояния он общителен и любит компанию, дружелюбен к самому себе и к другим людям, с явной терпимостью относится к их безобидным — а иногда и не очень безобидным — выходкам. Возможно, это черта всех русских. (Об особенностях русских пациентов упоминали и Фрейд, и доктор Брюнсвик.) Достаточно только вспомнить об отношении семьи Человека-Волка к В. и к fata morgana[9] артезианских скважин. По всей видимости, никто из них не имел ничего против того, чтобы идея скважин просто растаяла в воздухе. Более того, они с истинным великодушием и вежливостью, которую так часто выказывают персонажи Достоевского, приняли В. на его собственных условиях, никогда не проявляя ни тени удивления или недовольства. Я редко слышала, чтобы Человек-Волк позволял себе в чей-то адрес действительно пренебрежительную критику, хотя некоторые из его замечаний, при всей их видимой безобидности и терпимости, на самом деле могли быть и уничтожающими. Тем не менее, когда он рассуждал о людях или проблемах, чувствовалось, что он всегда старается понять. Мотивы и смысл поведения — как своего собственного, так и других людей — он ищет в чисто психоаналитической интерпретации. Это не означает, что ему не хватает темперамента. Он описывал мне сцены и ситуации, включая бурные ссоры с женщинами, с которыми находился в близких отношениях. Это свидетельствует о том, что его «совершенно необузданная инстинктивная жизнь», как охарактеризовал ее Фрейд, все еще способна проявляться. Однако несмотря на всю свою необузданность в состоянии гнева, он рассказывал об этом, всегда сохраняя неожиданную объективность. Скорее всего, это было связано не только с проницательностью, но и с двойственностью его натуры, которая позволяла ему видеть обе стороны вопроса. Даже в период явных психических нарушений в 1926 году, когда он повредил нос, Человек-Волк, как сообщает нам Рут Мак Брюнсвик, осознавал, «что его реакция на это — ненормальна». В более благополучные периоды его мозг был обычно открыт, по крайней мере, двум интерпретациям одного и того же факта или идеи.

Подобная амбивалентность связана также и с другой особенностью Человека-Волка, присущей ему в любых состояниях: он постоянно ищет совета у других, если возможно даже сразу у нескольких человек. Так, в конце первой мировой войны он обратился за советом по поводу инвестирования своих денег к доктору Д. и даже последовал его совету заняться игрой в карты, хотя, как казалось, его собственный здравый смысл должен был бы отвергнуть подобный способ решения проблемы. Из описаний Фрейда и доктора Брюнсвик мы знаем, как Человек-Волк ходил от одного портного к другому, от одного дантиста к другому, одного дерматолога к другому. Найти разнообразие мнений не трудно, а Человек-Волк обладал талантом попеременно хвататься за мнения одних и отвергать мнения других. Когда в своих любовных увлечениях он нуждался в совете, то находил советчика, который говорил ему: «Если Вы на ней не женитесь, то обязательно покончите жизнь самоубийством». Любой совет, таким образом, легко оказывался несовершенным. Для того, чтобы не быть вовлеченной в роль советчицы, мне приходилось использовать всю мою изобретательность.

Другой особенностью Человека-Волка, характерной для всех периодов его жизни, является его отношение к судьбе. Будучи еще молодым человеком, он отказался от отождествления себя с образом благополучного ребенка и предпочел вместо этого судьбу человека, обреченного на несчастья. Эта тема вновь и вновь появляется в его письмах и разговорах, но иногда звучал другой мотив: «Я испытал в своей жизни большое несчастье, но также и большое счастье».

Что касается состояния Человека-Волка в периоды явных психических нарушений, читатель, знакомый с его «Воспоминаниями» и письмами, четко осознает его главную особенность, усиление навязчивых сомнений, размышлений, полная поглощенность в свои собственные проблемы, неспособность общаться с другими людьми, неспособность читать и рисовать. С другой стороны, он редко бывал полностью недееспособен, а после прохождения анализа с Фрейдом — этого вообще никогда не случалось. Даже в худшие свои периоды — во время первого анализа с доктором Брюнсвик и в первые месяцы после самоубийства жены — он продолжал работать в страховой компании, предпринимал’активные шаги в поисках тех, кто мог бы ему помочь, и сохранял сравнительно хорошую физическую форму. Депрессии не парализовали его полностью — до самого ухода на пенсию, когда большую часть дня он проводил в постели. Прежде депрессии не замедляли темпа его жизни, и — если это было в его интересах,-он бывал даже очень активен. Депрессии повторялись с определенной периодичностью. Наиболее тяжелые случались обычно каждые два-четыре года. Почти всегда они были связаны с каким-то неожиданным событием. Думаю, что они не были психотическими. То, что Человек-Волк принимал иногда за депрессию, было просто реакцией на реальную утрату; иногда причиной отчаяния становились навязчивые сомнения, вина, угрызения совести или неудача. Фрейд констатировал: «В течение всего периода наблюдения, который длился несколько лет, я не отмечал каких-либо изменений в настроении, которые бы по своей интенсивности или по обстоятельствам своего появления не соответствовали бы психологической ситуации».

Лишь через семь лет после завершения анализа Человека-Волка у Фрейда, появились симптомы, побудившие Рут Мак Брюнсвик считать Человека-Волка параноиком. А через четыре месяца эти симптомы исчезли, и Человек-Волк вернулся к своему «нормальному» состоянию. С тех пор прошло много лет. В течение нашего очень долгого знакомства я никогда не замечала в нем никаких признаков или симптомов, позволявших говорить о настоящей паранойе. Некоторые психоаналитики могут предположить, что он был близок к паранойе в 1951 году — после эпизода с русскими. В течение трех недель тревожного ожидания, не будучи в состоянии решить, следует ли ему вернуться к военным властям, которые его допрашивали и сказали прийти еще раз, Человек-Волк, по его словам, страдал манией преследования: «Я был уверен, что люди говорят обо мне или наблюдают за мной, когда они, безусловно, этого не делали,- в то же время ощущения, что кто-то преследует меня, я, по правде говоря, так и не испытал. Нечто подобное происходило со мной, когда по поводу заболевания носа я обратился к доктору Брюнсвик,— только тогда я боялся физической деформации (Entstellung), а теперь — моральной». Тем не менее, при нашей последующей встрече Человек-Волк в основном говорил не столько о страхе перед тем, что могло бы с ним случиться (это чувство было бы, между прочим, вполне естественным), сколько о самобичевании по поводу «безумного предприятия» отправиться в Русскую зону, чем, собственно, был спровоцирован арест; он говорил о мучительных сомнениях по поводу того, почему он так поступил, и волнениях относительно своего собственного психического состояния. Он мучался угрызениями совести из-за того, что «потерял над собой контроль, ощущение реальности и, говоря словами Фрейда, действовал так, как не действовал бы ни один даже наполовину здоровый психически человек. Конечно, я имею в виду то, что я — русский — отправился рисовать именно в Русскую зону».

Мне могут возразить, что со времени эпизода с русскими и до момента нашей встречи с Человеком-Волком, когда я узнала об этом, прошло четыре с половиной года. Это действительно так. Однако в течение’ этих лет я получила от него большое количество писем, ни одно из которых не указывало на признаки психоза. В первые три года после этой истории наш общий друг Албин, с которым Человек-Волк делился всеми мучившими вопросами и сомнениями, регулярно видел его. Как человек тактичный, Албин не написал об этом ни слова, однако шесть месяцев спустя после случившегося, во время нашей с ним встречи в Швейцарии он представил мне обо всем добросовестный отчет. Не будучи психиатром, Албин все же знал человеческую натуру настолько хорошо, чтобы ощутить любые ненормальности. Он давно знал о навязчивых сомнениях и размышлениях Человека-Волка, которые — более чем какие-либо новые особенности — проявились в его реакции на ситуацию с русскими. Албин, сам подвергавшийся опасности в период русской оккупации, не видел ничего неестественного в отношении Человека-Волка к этому эпизоду — за исключением, возможно, его чрезмерных сомнений и угрызений совести. Я бы отметила, как наиболее «неестественную» черту — длительность связанных с этим эпизодом у Человека-Волка переживаний. Лишь в 1967 году он согласился на публикацию того, что я об этом написала, но и тогда продолжал выказывать признаки беспокойства. Все это согласуется с замечанием Фрейда о наблюдавшихся у Человека-Волка «устойчивости фиксации», а также стремлении «препятствовать осуществлению всего нового». Человек-Волк был настолько сконцентрирован на своих навязчивых мыслях, сопровождавшихся ощущением беспокойства, что не мог избавиться от первоначальной точки зрения даже через двенадцать лет после того, как русские войска оставили Австрию.

В августе 1955 года, когда Человек-Волк отдыхал в Зальцкаммергуге, его посетил Фредерик С. Вайл (M.D.) — психоаналитик и специалист по Роршахскому (Rorschach) тестированию, — который написал об этих двух днях, проведенных вместе, блестящий и чрезвычайно интересный доклад[10]. Доктор Вайл предложил Человеку-Волку пройти тестирование по Роршаху, а большую часть времени провел, просто слушая Человека-Волка. Его впечатления очень напоминали мои, полученные от встречи с Человеком-Волком в 1949 году, если не считать того факта, что с доктором Вайлом Человек-Волк говорил исключительно о самом себе. В первый день было незаметно, чтобы он находился в состоянии депрессии; ее признаки слегка проявились лишь на следующее утро, однако он все время жаловался на депрессии и на компульсивную природу своих отношений с женщинами. Он спрашивал доктора Вайла, правда ли, что ему ничем нельзя помочь.

Его поглощенность самим собой, исключавшая все остальные мысли и чувства, без сомнения, была в то время следствием депрессии, которая началась с предшествовавшего декабря и завершилась за месяц или два до приезда доктора Вайла. В течение этого периода я получила от Человека-Волка всего лишь два письма, но уже в июле, поправившись, он написал мне необыкновенно длинное письмо, с детальным описанием его сложных отношений с одной женщиной — что, вероятно, и стало причиной заболевания. Через месяц после встречи с доктором Вайлом Человек-Волк с видимым удовольствием написал мне об этом, рассказав также и о тесте Роршаха. «Доктор Вайл сказал мне, что он должен еще раз проверить результаты этого теста. Если судить по его первому впечатлению, то мои ассоциации указывают на компульсивно-навязчивые неврозы. Мы с доктором Вайлом прекрасно общались, и у меня создалось впечатление, что он очень опытный психоаналитик».

Аналитики, с которыми Человек-Волк консультировался после 1956 года,— сначала с одним (раз в несколько месяцев), а потом более регулярно с другим,- диагностировали его нарушения как обсессивно-компульсивную личность[11]. В последние пятнадцать с лишним лет Человека-Волка навещал аналитик, приезжавший в Вену почти каждое лето из-за границы, чтобы видеть Человека-Волка ежедневно в течение нескольких недель. Этот краткий, ежегодный период «аналитически ориентированных бесед» являлся лечением, которое в наибольшей степени соответствовало «регулярному» психоанализу со времени анализа с доктором Брюнсвик. И этот аналитик также недвусмысленно утверждал, что видит в Человеке-Волке только обсессивно-компульсивные симптомы и совершенно исключает шизофрению — как в прошлом, так и в настоящем. Что касается меня, то за сорок три года — более чем за половину всей его жизни,- в течение которых я знала Человека-Волка, я ни разу не наблюдала у него ни одного проявления психоза.

В таком случае, как нам следует расценивать симптомы и диагноз, с которыми в 1926—1927 гг. он впервые обратился к доктору Брюнсвик? В симптомах невозможно было усомниться, однако, вероятно вследствие необыкновенного успеха анализа и быстрого возвращения к норме Человека-Волка, диагноз, на который указывали данные симптомы, вновь нуждался в перепроверке. «Сам пациент,- рассказывает нам доктор Брюнсвик,- настаивая на том, что повреждение (носа) было слишком заметным, тем не менее осознает, что его отношение к этому является ненормальным… Если нельзя ничего сделать с его носом, то необходимо что-то делать с состоянием его сознания — независимо от того, реальна ли причина или она является лишь плодом его воображения». Это не навязчивая идея, не поддающаяся корректировке,- а то, что известно как типичный параноический психоз. Доктор Брюнсвик сказала, что именно инсайт пациента «обусловил одну нетипичную особенность случая: это безусловная готовность к анализу, который в противном случае, конечно, не состоялся бы». Я должна сказать, что с психозом несовместимы обе особенности — и инсайт, и готовность к анализу. Я не могу считать мегаломанией или манией величия и испытываемое пациентом ощущение, что он был «любимым сыном» Фрейда. Его анализ с Фрейдом, необыкновенно длительный для того времени и включающий долгий период «обучения», затем тот факт, что Фрейд сам подарил Человеку-Волку издание истории его болезни; а позднее оказанная Фрейдом Человеку-Волку финансовая поддержка, в которой он нуждался,— все это достаточно логичные причины для того, чтобы он ощущал свою избранность. Сам факт, что Фрейд направил пациента доктору Брюнсвик, вероятно, высоко оценивая при этом ее способности, несомненно, является достаточным основанием для веры в не ослабевающую заинтересованность Фрейда в своем пациенте, которую не обязательно истолковывать как манию или полную «регрессию к нарциссизму». Я уверена в том, что сам Фрейд ни в коем случае не стал бы отрицать свою заинтересованность в благополучии своего пациента. В то же время, мое суждение в меньшей степени основывается на клинической картине тогдашнего состояния пациента, которую трудно оценить в ретроспекции, чем на индивидуальности самого Человека-Волка — в том виде, в каком она была описана Фрейдом в истории его случая,- а также на особенностях его личности, которые в дальнейшем в течение многих лет имели возможность наблюдать я и другие психоаналитики. Характеристики ранней и поздней личности должны приниматься во внимание при диагностировании тех очевидных нарушений, которые в 1926 году привели Человека-Волка к доктору Брюнсвик и к которым, — независимо от того, как мы назовем его симптомы и состояние,-она отнеслась с таким глубоким психоаналитическим пониманием, так блестяще выявила и вылечила их.

Что касается болезни Человека-Волка в подростковом возрасте, то для ее описания, на мой взгляд, невозможно найти более удачные слова, чем сказанные Фрейдом в книге «Из истории одного детского невроза»: «Этот случай, подобно многим другим, для которых клиническая психиатрия придумала ярлыки самых разнообразных и постоянно меняющихся диагнозов, должен рассматриваться как состояние, явившееся следствием навязчивого, но неожиданно завершившегося невроза, оставившего после выздоровления некоторое нарушение».

Определенные проявления этого нарушения остаются и после прохождения Человеком-Волком психоанализа: периоды депрессии, сомнений и колебаний, двойственности, чувства вины, сильные нарциссические стремления. Посредством анализа все это было модифицировано и значительно уменьшено, однако не преодолено окончательно. В то же время, позитивные результаты анализа Человека-Волка являются действительно впечатляющими.

Человек-Волк обратился к Фрейду, будучи «совершенно беспомощным к действию и зависимым от других людей». Говорили, что он был даже не в состоянии самостоятельно одеваться. Он не мог учиться и не способен был выполнять какую-либо работу. Ему не приносили удовлетворения отношения с женщиной, а также никакие дружеские отношения с мужчинами или женщинами (если не считать его взаимоотношений с сестрой). Он был совершенно беспомощен в наиболее важных областях жизни — в работе и любви,- ему не было присуще чувство ответственности.

После завершения анализа у Фрейда Человек-Волк за короткий период окончил свою учебу в правовой школе, получил степень и лицензию, позволявшую заниматься правовой практикой. После отъезда из России, потеряв все свое состояние, он получил работу в страховой компании — и вначале находился в очень зависимом положении, что было особенно тяжело для этого богатого в прошлом человека, привыкшего к тому, что ему прислуживали. В своей работе он стабильно преуспевал и, хотя никогда не находил в ней интереса, выполнял ее добросовестно в течение тридцати лет — до самого ухода на пенсию. Он смог жениться и в течение двадцати трех лет содержать свою жену и заботиться о ней. Он проявлял также неподдельный и нежный интерес к маленькой дочери Терезы и горевал по поводу ее ранней смерти. После самоубийства жены Человек-Волк в течение пятнадцати лет нежно заботился о своей матери, а когда она умерла, благородно опека! фрейлейн Габи — которая очень многое сделала дня него, прежде чем сама заболела и стала зависимой от окружающих. После завершения анализа Человек-Волк смог подружиться со многими людьми и, в целом, стал менее требователен и более внимателен к другим людям. Ему удавалось справляться с охватывавшим его чувством гнева. Анализ, хоть и не смог подавить его депрессивную реакцию на травмы, все же повысил его сопротивляемость стрессам. А стрессов и ощутимых утрат в жизни Человека-Волка было много, и они были тяжелыми.

Несомненно, психоанализ Фрейда спас Человека-Волка от жалкого существования, а повторный анализ с доктором Брюнсвик помог преодолеть серьезный кризис — оба они позволили Человеку-Волку прожить долгую и относительно здоровую жизнь.

[КОНЕЦ]

СНОСКИ:

[1] «Еще одна встреча с Человеком-Волком» — доклад, прочитанный 27 октября 1967 года на Филадельфийской ассоциации психоанализа.

[2] Первая часть «Воспоминаний, 1908»

[3] Письмо, датированное 5 декабря 1959 года, которое я получила от Человека-Волка вскоре после написания этого доклада, свидетельствует о ею зависимости от своей домработницы:

«Состояние здоровья моей домработницы, фрейлейн Габи, которой недавно исполнилось семьдесят пять, все время ухудшается. Она страдает заболеванием тазобедренной кости, и поскольку оно неизлечимо, все методы лечения не дали результата. Она стала унылой и меланхоличной, и, конечно же, когда она жалуется на свои страдания и несчастную судьбу или горько причитает, это ничуть не улучшает моего собственного депрессивного состояния. Когда же я пытаюсь ее успокоить, это не помогает, а напротив, расстраивает ее еще больше, и она жалуется, что никто ее не понимает и не сочувствует ей. Это особенно тяжело для меня потому, что фрейлейн Г. присматривала за мной практически с самого дня смерти моей жены; она честна и добросовестна, и она самоотверженно оставалась со мной даже при самых тяжелых обстоятельствах. Она была также образцовой няней для моей матери. Я зависел от нее на протяжении многих лет и действительно ее ценил; ее превосходные качества были просто незаменимы. Однако сейчас она постоянно говорит, что уже стара и больна, и что я должен присмотреть себе кого-нибудь, кто мог бы занять ее место, так как она больше не в состоянии вести мое хозяйство. Я уже не говорю о финансовых сложностях, которые возникли бы у меня с ее уходом,— все знают, что почти невозможно найти горничную в Вене, я если кому-то это и удается, то заработная плата, питание, социальное обеспечение, страхование и т. д. очень высоки.
Несмотря на эту неприятную ситуацию, я, конечно, изо всех сил стараюсь себя развлечь и поддерживать свой интерес к чтению».

[4] Он упоминает о двух небольших отрывках, которые, соответственно, были мною опущены.

[5] В 1951 году — как последствие эпизода с русскими военными властями.

[6] Приблизительно в двенадцать лет.

[7] Психоаналитик, у которого консультировался Человек-Волк.

[8] В октябре 1970 года наш общий друг Албин, проживающий с 1954 года в Соединенных Штатах, посетил Вену и встречался с Человеком-Волком. Албин рассказывал мне, что, хотя Человек-Волк узнал его не сразу — возможно, из-за тех перемен в его внешности, которые произошли в нем за эти шестнадцать лет, — он бы узнал Человека-Волка в любом случае. «Он почти не изменился,— говорил Албин, — лишь похудел. Психически и физически он был точно таким же, каким я знал его до отъезда из Австрии, с теми же самыми взлетами и падениями. Главным образом, он жаловался на головные боли. После того как он закончил свои „Воспоминания», он ощущал в своей жизни определенную пустоту. Было бы неплохо, если бы он продолжал писать. Мы провели вместе очень приятный и интересный вечер»

[9] Мираж, когда становятся видимыми предметы, скрытые за горизонтом (шпал.).

[10] Этот доклад не был опубликован, но я видела его рукописный вариант в 1970 году.

[11] Второй психоаналитик добавляет, что личность Человека-Волка, возможно, «находится в пограничном состоянии, и ей присуща тенденция к невербальным способам выражения».

Добавить комментарий Отменить ответ

1904

В письме В. Флиссу: "За последние несколько лет - как раз после того, как вышла "Психопатология обыденной жизни", - ты больше не интересуешься ни мной, ни моей семьей, ни моей работой. Теперь я смирился с этим и больше мне это не нужно. Я не упрекаю тебя и прошу тебя на эти слова не отвечать".

Мюриел Гардинер Человек-Волк в поздние годы жизни (1971)

Встречи с Человеком-Волком (1938-1949)

Еще одна встреча с Человеком-Волком (1956).

Введение.

Еще одна встреча с Человеком-Волком

Письмо Человека-Волка

Описание Человеком-Волком эпизода с рисованием.

Человек-Волк стареет

Диагностические впечатления

СНОСКИ:

Добавить комментарий Отменить ответ

В этот день

Письма Флиссу

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Ваш комментарий (необязательно):