ЧЕЛОВЕК-ВОЛК [Панкеев С.К.]. Воспоминания Человека-волка (1971). [ЧАСТЬ ПЕРВАЯ].

Автор: Панкеев Сергей · Опубликовано 01.12.1971 · Обновлено 15.04.2024

Позже мы узнали, что моя сестра приняла яд. Затем в течение двух дней она страдала от жесточайших болей, но так и не рассказала никому о том, что она сделала. Лишь когда боль стала совсем невыносимой, она попросила позвать доктора. Когда он приехал, она показала ему маленький пузырек со ртутью, на котором с внешней стороны была предостерегающая надпись. По-видимому, этот пузырек Анна привезла из лаборатории, которую организовала дома с целью изучения естественных наук. Теперь, после попытки самоубийства, Анна уже хотела жить. Бывают, очевидно, случаи, когда вы лицом к лицу сталкиваетесь со смертью и лишь после этого к вам возвращается интерес к жизни и желание жить. Вначале все выглядело так, как будто бы докторам удается спасти Анну, и ей даже сказали, что она вне опасности. Однако через две недели развилась сердечная недостаточность, которая и привела ее к смерти.

Оригинальное название:	Der Wolfsmann vom Wolfsmann
Источник (нем.):	Der Wolfsmann vom Wolfsmann. [Erinnerungen, Berichte, Diagnosen]: Mit der Krankengeschichte des Wolfsmannes von Sigmund Freud / Hrsg.: M.Gardiner: Frankfurt am Main : Fischer, 1972
Источник (анг.):	[Pankeev S.] [Pankejeff, Sergius]. The Wolf-Man by the Wolf-Man. New York: Basic Books, 1971
Источник (рус. наст.):	Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Сборник. Киев: Port-Royal, 1996, стр. 15
Перевод с анг. (наст.):	Кравченко Н.
Последняя редакция текста:	freudproject.ru Last updated: 15 апреля, 2024 at 11:56 дп
Заметили ошибку? Дайте нам знать, нажав на клавиатуре комбинацию клавиш CTRL + Enter

Предисловие Мюриэл Гардинер [редактор и переводчик английского издания]

Первая глава «Воспоминаний Человека-Волка» представляет для психоаналитика особый интерес, поскольку она охватывает именно тот период жизни героя, которому Фрейд уделяет внимание в своей работе «Из истории одного детского невроза» Самые ранние воспоминания мальчика, по-видимому, связаны с приступом малярии и с летним садом, в котором он в тот момент находился. Скорее всего, речь идет о том же самом лете, на фоне которого развиваются все события, воссозданные в первой части К ним относится рассказ о гувернантке-англичанке, включающий и те выборочные воспоминания, о которых упоминал Фрейд, а также повествование о другой гувернантке, пришедшей на смену первой. Мисс Элизабет, сменившая гувернантку-англичанку и, вероятнее всего, появившаяся за несколько месяцев до того, как мальчику исполнилось четыре года, по вечерам обычно читала вслух «Волшебные сказки» братьев Гримм — истории, которые мальчик и его няня слушали как завороженные и которые сыграли затем такую значительную роль в том, что фобия Человека-Волка была связана с животными. Несколько позднее мадемуазель познакомила ребенка с историей Шарлеманя, после чего он начал сравнивать себя с героем, в чью колыбель добрый дух опустил всевозможные дары. Аналогия становится понятной, когда мы вспоминаем высказывание Фрейда о том, что, родившись в пленочке, «в сорочке», Человек-Волк все свое детство «считал себя избранным ребенком, с которым не могло приключиться ничего дурного», и что его подростковый невроз начался именно тогда, когда он был «вынужден расстаться с надеждой на то, что ему покровительствует сама судьба»

Значительную роль в раннем периоде жизни Человека-Волка сыграли, безусловно, его родители, сестра и любимая няня (он рассказывал мне, что любил ее больше, чем своих родителей), а также гувернантки, учителя, слуги и некоторые родственники. Рассказ о его бабушке и дедушке со стороны отца, а также их сыновьях указывает на упоминавшуюся Фрейдом семейную патологию — скрытую наследственную болезнь, присутствие которой ощущал в себе Человек-Волк. Насколько нам известно, у отца Человека-Волка случались периоды тяжелейшей депрессии, когда ему требовалась госпитализация; помимо этих периодов, его «нормальная личность» была гипоманиакальной, и ему ставили диагноз маниакальной депрессии. Обстоятельства его внезапной смерти в возрасте сорока девяти лег так никогда и не прояснились; причиной могла стать передозировка веронала.

Самый младший брат описывается Фрейдом как человек «эксцентричный, с признаками тяжелого навязчивого невроза». Рассказ Человека-Волка подтверждает эту эксцентричность и содержит описание параноидальных симптомов. Корсаков поставил диагноз «паранойя». Картину зловещей наследственности Человека-Волка дополняет и возможное самоубийство его бабушки со стороны отца, а также последовавшее за этим «невероятное» поведение ее мужа, напоминавшее действия отца из «Братьев Карамазовых».

К случаю Человека-Волка, описанному Фрейдом, имеют отношение самые различные подробности «Воспоминаний»: охватившая поместье эпидемия, от которой погибли двести тысяч овец; редкость контактов детей с родителями, за исключением случаев болезни, когда мать окружала их вниманием и заботой; религиозное рвение мальчика и его мучительные сомнения. Человек-Волк почти не пытается здесь объяснить всего того, что он описывает, поэтому в некоторых деталях его воспоминания отличаются от способа интерпретации событий Фрейдом. По существу, эти «Воспоминания» являются спокойным, добросовестно выписанным фоном к динамическим психическим процессам, которые описал Фрейд в работе «Из истории одного детского невроза».

М.Г.

Воспоминания о моем детстве

Я — в настоящее время русский эмигрант восьмидесяти трех лет, а в прошлом — один из ранних психоаналитических пациентов Фрейда, известный как «Человек-Волк»,- решил написать воспоминания о своем детстве.

Я родился в 1886 году, в канун Рождества согласно юлианскому календарю, который использовался в России в то время[1]¹, в имении отца, находившегося на берегах Днепра к северу от провинциального городка Херсона. Имение было хорошо известно в округе, так как часть нашей земли использовалась под базар, где время от времени проходили ярмарки. Однажды, когда я был еще ребенком, мне удалось увидеть одну из таких сельских русских ярмарок. Гуляя по нашему саду, я услышал шум и оживленные крики, доносившиеся из-за садовой изгороди. Через щель в изгороди я увидел пылающие костры,- дело происходило как раз зимой,— вокруг которых сгрудились цыгане и другие странные люди. Под оживленную жестикуляцию цыган шел по-видимому:* крикливый торг из-за присутствовавших здесь же лошадей. Творилась невообразимая кутерьма, и мне вдруг пришла в голову мысль, что все это, наверное, очень похоже на происходящее в аду.

Отец продал имение, когда мне было около пяти лет, и поэтому все мои воспоминания об этом месте относятся к раннему возрасту. Как рассказывала моя няня, всего несколько месяцев от роду я заболел тяжелой формой пневмонии, так что даже доктора отказались меня лечить. В самом раннем детстве я также болел малярией: в моей памяти смутно сохранился один из ее приступов. Кажется, это было летом. Я лежал в саду и ощущал себя очень несчастным, хотя и не чувствовал никакой боли,— наверное, из-за высокой температуры.

Мне говорили, что в детстве мои волосы были золотисто-каштановыми, даже рыжеватыми. Однако уже после первой стрижки они потемнели, что очень расстраивало мою мать. Маленький золотисто-каштановый локон она как реликвию хранила всю свою жизнь.

Еще мне говорили, что в раннем детстве я был спокойным, почти флегматичным ребенком, но что мой характер совершенно изменился после появления гувернантки-англичанки мисс Оуэн. Хотя она была с нами всего несколько месяцев, у меня развились нервозность, раздражительность и даже склонность к тяжелым срывам.

Вскоре после приезда мисс Оуэн мои родители отправились путешествовать за границу, оставив мою сестру Анну и меня на попечении ее и моей няни. Анна была на два с половиной года старше меня, и мисс Оуэн оказывала ей явное предпочтение. По просьбе родителей, мисс Оуэн и няню должна была контролировать наша бабушка со стороны отца, но она, к сожалению, не нашла в себе должной воли и ответственности. Зная о пагубном влиянии на меня» мисс Оуэн, она так и не осмелилась ее уволить, ожидая возвращения моих родителей. Однако их приезд все задерживался, и это на несколько месяцев продлило издевательства мисс Оуэн, поведение которой объяснялось, по-видимому, то ли тяжелой психической болезнью, то ли слишком частым употреблением алкоголя.

Сейчас мне уже трудно припомнить, как все тогда происходило. Моя бабушка упоминала о многочисленных ссорах между няней, всегда поддерживавшей мою сторону, и мисс Оуэн. По-видимому, мисс Оуэн, нащупав болезненные стороны моей души, постоянно меня поддразнивала, что доставляло ей своеобразное садистское удовлетворение.

В поместье, где я родился, мы жили только зимой. Летний же наш дом находился в нескольких милях, в Тернях. Каждую весну, когда мы туда переезжали, приходилось брать с собой много вещей. В Тернях у нас был большой сельский дом, скрывавшийся в глубине старого красивого парка. Помнится, специально для меня сюда приводили оседланного пони, на которого меня сажали и возили по кругу. Однако езда на пони была ничто по сравнению с тем, когда отец сажал меня в седло перед собой, и мы ехали вместе рысцой. На мгновение мне казалось, что я уже взрослый и скачу верхом на большой «настоящей» лошади.

Иногда путешествия в Терни из нашей усадьбы на Днепре совершались и летом. Одно из моих первых, совершенно невинных воспоминаний о мисс Оуэн было связано именно с одним из таких путешествий. Я сидел рядом с мисс Оуэн в закрытом экипаже. Она вела себя со мной довольно дружелюбно и пыталась научить меня нескольким английским словам, неоднократно повторяя слово «boy» («мальчик»).

Это не единственный сохранившийся в моей памяти эпизод о человеке, доставившем мне столько огорчений. Мы очень любили длинные леденцы, напоминавшие прутики. Мисс Оуэн сказала нам, что на самом деле это маленькие кусочки разрезанной змеи. В другом же эпизоде пострадавшей стороной уже была сама мисс Оуэн. Мы катались в маленькой лодке по Днепру[2]. Порыв ветра сорвал с мисс Оуэн шляпку, которая поплыла по воде, возвышаясь подобно птичьему гнезду, что чрезвычайно позабавило меня и мою няню. Помню также нашу прогулку с мисс Оуэн по саду Она бежала впереди нас, присобрав сзади юбку и переваливаясь с боку на бок, и все время кричала нам: «Посмотрите на мой маленький хвост, посмотрите на мой маленький хвост!»

В отличие от меня, Анна, как мне казалось, прекрасно ладила с мисс Оуэн и ей даже доставляло удовольствие то, что мисс Оуэн меня поддразнивала. Более того, вскоре Анна стала ей в этом подражать. Как-то она предложила мне показать фотографию маленькой хорошенькой девочки. Мне очень хотелось взглянуть на эту фотографию, но Анна прикрыла ее листком бумаги. Когда же она, наконец, убрала бумагу, то вместо симпатичной маленькой девочки я увидел волка, который стоял на задних лапах и готовился проглотить маленькую Красную Шапочку. Это вызвало у меня плач, который перешел в настоящую истерику. Думаю, что подлинной причиной этого был не столько страх перед волком, сколько обида на Анну, так жестоко меня разыгравшую.

В раннем детстве Анна вела себя скорее как мальчишка, чем как девочка. Больше всего меня удивляло то, что она никогда не играла в куклы. Мне даже приходила в голову мысль о том, что, будь я девочкой, я бы не расставался с куклами. Но, будучи мальчиком, я этого стыдился. Позднее моей любимой игрой стали оловянные солдатики; возможно, они заменяли мне кукол.

Период, так сказать, «Бури и натиска» у Анны длился не очень долго. Постепенно она становилась все спокойнее и серьезнее. Основным ее занятием стало чтение. Также и по отношению ко мне она все больше играла роль старшей сестры, наставляющей своего младшего брата. Например, она научила меня определять время и рассказала, что Земля на самом деле имеет форму шара. В то время отец часто брал меня с собой в поездки в экипаже, и когда мы проезжали через поля, мне действительно казалось, что линия горизонта как бы закругляется. Но — шар? Такое трудно было себе представить. Скорее Земля виделась мне в форме диска. После увольнения мисс Оуэн у нас появилась новая гувернантка, мисс Элизабет. Ей было около сорока лет, и она отличалась смуглой кожей. По происхождению она была болгаркой, но родилась в России. Человеком была простым, и мы с моей няней очень хорошо с ней ладили. Поскольку еще живы были воспоминания о русско-турецкой войне, в результате которой болгары, наконец, освободились от турецкого ярма, она часто рассказывала нам о зверствах турков. От мисс Элизабет в моей памяти осталось только то, что она практически целый день курила сигареты.

Моя няня была крестьянкой, которая помнила еще времена крепостного права. Она была совершенно честным человеком, с золотым сердцем, и предана нам всей душой. В молодости она вышла замуж, но ее сын умер еще ребенком. Похоже, что всю свою материнскую любовь к умершему сыну она перенесла на меня.

Почти все, что мы в то время читали, состояло из русских переводов немецких сказок. По вечерам мисс Элизабет читала нам волшебные сказки братьев Гримм, которые мы вместе с няней находили очень интересными и захватывающими. Мы знали уже русские переводы Белоснежки, Золушки и других сказок. Мне совершенно непонятно, откуда у мисс Элизабет появилась идея прочитать нам «Хижину дяди Тома» — ведь эта книга с ее ужасными подробностями обращения с нефами явно была не самым удачным предметом для детского чтения. Некоторые из описаний пыток, применявшихся к нефам, снились мне даже по ночам.

Поскольку наши родители часто находились в отъезде, большую часть времени мы с сестрой находились на попечении совершенно чужих людей, и даже когда родители были дома, наши контакты с ними оставались очень ограниченными. Я помню, что отец выучил со мной русский алфавит и научил меня читать по-русски. Какое-то время он навещал нас с сестрой каждый вечер и играл с нами в игру, называвшуюся «Не сердись, человек».

Раскладывалась игральная доска, которой служила карта европейской части России, и каждому давалась деревянная фигурка, напоминавшая шахматную фигуру. Бросая кости, каждый игрок старался продвинуться как можно дальше, и именно по тому пути, который он выбрал на карте. Тот, кому первому удавалось достичь конца путешествия, выходил победителем. От этой игры я получал невероятное удовольствие — наверное, отчасти потому, что мы играли в нее с моим отцом, которого я в то время нежно любил и которым восхищался. К сожалению, эти вечерние посещения вскоре прекратились, так как у него больше не было для этого времени. Когда мы играли в эту игру, отец часто многое нам рассказывал о городах и областях, обозначенных на карте, и поэтому без него игра стала менее интересной и менее забавной и в конце концов мы вообще прекратили в нее играть.

Моя мать обладала спокойным, уравновешенным характером, к тому же, у нее было то, что называют «материнским инстинктом». Дар замечать смешные стороны даже неприятных ситуаций и не воспринимать их слишком трагически, помогал ей в преодолении множества трудностей и проблем в течение всей ее жизни.

Несмотря на это качество, поскольку она происходила из патриархальной семьи и не была склонна к эмоциональным взрывам, ей было сложно примириться с бурным характером моего отца и эксцентричностью его братьев, которых она в шутку называла «братья Карамазовы». Хотя мать и не страдала депрессиями, в юности она была скорее ипохондриком и придумывала себе различные болезни, которыми на самом деле не страдала. Так она жила до двадцати семи лет. После этого ее ипохондрия исчезла, и хотя она потеряла все свое состояние, в зрелом возрасте она чувствовала себя гораздо лучше, чем в молодости. Ее ипохондрия появилась вновь, хотя и в значительно более слабой форме, лишь за несколько лет до смерти, когда она целыми днями вынуждена была переносить заточение в своей комнате.

Поскольку в молодости мать была больше поглощена своим здоровьем, у нее оставалось для нас не слишком много времени. Однако если я или моя сестра заболевали, она становилась образцовой сиделкой. Она находилась возле нас, почти не отлучаясь, и следила за тем, чтобы вовремя измерялась температура и принимались лекарства. Я вспоминаю, что ребенком я иногда мечтал заболеть лишь потому, чтобы насладиться присутствием матери и ее заботой обо мне.

Помимо этого, именно благодаря матери я получил первые знания о религии. Я случайно наткнулся на книжку, где на обложке был изображен чешский реформатор Гус, сжигаемый на костре, и попросил маму объяснить, что означает этот рисунок. Мама использовала мой вопрос как повод для того, чтобы сделать для меня краткий обзор основных догматов христианской религии. Все, что я узнал о страдании и распятии Христа, произвело на меня неизгладимое впечатление. А поскольку моя няня была человеком очень набожным и иногда рассказывала мне истории из жизни святых и мучеников, постепенно я и сам стал очень религиозным мальчиком и начал серьезно интересоваться христианской доктриной. Однако вскоре меня посетили сомнения: я задался вопросом о том, почему же Бог, если он действительно так всемогущ, позволил распять своего собственного сына, и почему, несмотря на всемогущество Бога, в мире существует так много зла. Я пытался подавить в себе эти сомнения, но они появлялись снова и снова. Все это было очень мучительным, потому что я чувствовал, что мои сомнения — страшный грех.

Мы с сестрой очень любили рисовать. Вначале мы рисовали деревья, и манера Анны рисовать маленькие круглые листья казалась мне особенно привлекательной и интересной. Однако не желая ей подражать, вскоре я перестал рисовать деревья. Я попытался рисовать лошадей с натуры, но каждая нарисованная мною лошадь получалась, к сожалению, похожей скорее не на настоящую лошадь, а на собаку или волка; несколько лучше мне удавались человеческие существа, и я рисовал, например, «пьяницу», «скрягу» и подобные им типажи. Когда у нас были гости и кто-то из них представлялся мне в чем-то непохожим на всех остальных, я пытался подражать его жестам и повторять те слова или предложения, которые казались мне особенно странными или смешными. Это забавляло моих родителей и наводило их на мысль о том, что у меня есть определенные актерские способности. Однако наибольший интерес и внимание вызывало у меня нечто иное, не имеющее отношения к тому, что было уже описано. Это был маленький аккордеон, который появился у меня, когда мне было около четырех лет, скорее всего, в качестве рождественского подарка. Я любил его как живое существо и не мог понять, почему же людям необходимы другие музыкальные инструменты, такие, как пианино или скрипка, если аккордеон намного прекраснее их всех.

Зимой, с наступлением темноты, я иногда уходил в комнату, где никто не смог бы меня побеспокоить и где, как мне казалось, никто не может меня услышать, и начинал импровизировать. Я представлял себе при этом одинокий зимний пейзаж, лошадей, с трудом тянущих по снегу сани. При помощи своего аккордеона я пытался воспроизвести такие звуки, которые бы соответствовали настроению этого воображаемого образа.

К сожалению, мои попытки музицировать вскоре закончились. Однажды мой отец случайно оказался в соседней комнате и услышал, как я импровизировал. На следующий день он пригласил меня в свою комнату, попросив взять с собой аккордеон. Входя, я услышал, как он говорит о моих попытках сочинять музыку, которые он назвал интересными, с каким-то незнакомым джентльменом. Затем попросил меня сыграть то, что я играл предыдущим вечером. Эта просьба привела меня в сильное замешательство, поскольку я не мог повторять свои импровизации «по команде». Моя жалкая попытка не увенчалась успехом, и отец зло приказал мне уйти. После этой болезненной неудачи я потерял всякий интерес к своему когда-то столь любимому инструменту, забросил его где-то в комнате и больше никогда к нему не прикасался. Этим событием были разорваны все мои связи с музыкой. Позже отца посетила мысль о том, что я должен учиться играть на скрипке. Это было не совсем удачным решением, так как на самом деле именно к этому инструменту я испытывал особую неприязнь. Вскоре она переросла в ненависть к производимым мною пронзительно визжащим звукам, которые действовали мне на нервы; кроме этого, для меня было утомительно все время держать вытянутой левую руку. Поскольку в отсутствие моего учителя я самостоятельно не занимался, то прогресс мой оказался, как того и следовало ожидать, минимальным. Однако всякий раз, когда отец спрашивал учителя, стоит ли продолжать наши уроки, учитель — не желая потерять заработок — отвечал, что «сейчас было бы действительно жаль» прерывать занятия. Меня освободили от этого испытания лишь через шесть лет, когда отец наконец понял, что продолжать, музыкальные уроки не имеет никакого смысла.

В нашем имении мы выращивали не только зерно, но и разводили овец. Однажды случилось нечто такое, что стало сенсацией для специалистов всей России.

Среди овец неожиданно началась опасная эпидемия. Было решено сделать прививки животным, которые все еще оставались здоровыми,— всего около 200 000 овец

[Примечание Алейникова С.В.:
Число погибших животных значительно преувеличено. Несколько цитат на эту тему:

1. Могилевский Б.Л. Мечников. Москва, 1958, стр. 218:
«… В имение Панкеева приехали доктора в белых халатах и начали делать прививки против сибирской язвы. За деревянным забором стояли, прижавшись одна к другой, овцы. Жгло летнее солнце. Трудно было дышать. Бактериологи работали без устали. Четырем тысячам овец сделали прививки.

Прошел день. Из четырех тысяч привитых три тысячи овец пали. Если бы они погибли без прививки, тогда жаловаться можно было бы только на господа бога, но раз сделаны прививки, то есть с кого спросить, есть на ком отыграться.

Илья Ильич прибыл в Одессу й в тот же день появился на бактериологической станции. Дело с гибелью овец помещика Панкеева оставалось темным. Попытки выяснить причины неудачной вакцинации ни к чему не приводили. Некоторые любопытные подробности этого загадочного дела можно найти в еще неопубликованном письме Мечникова. Вот что он пишет Ольге Николаевне 23 августа 1888 года в день своего приезда в Одессу:

«…На станции уже застал дебаты о причине ошибки: Гамалея думает, будто Бардах привил вторую вакцину вместо первой; Бардах же отрицает это. Выпутаться из всяких противоречий пока нет возможности… Вечером на станцию пришел Панкеев, человек, не смотрящий в глаза и (к счастью) вообще чрезвычайно несимпатичный. Он желал получить от меня сведения о станции… говорил, что хотя он и сочувствует станции, но не желает жертвовать чего-либо для нее, а намерен жертвовать для других дел. Я подробно и откровенно объяснил ему свое отношение к делу, сказал, что, при всем сочувствии к его потере, ни я, ни ты не имеем средств вознаградить его за убытки; посоветовал ему спросить несколько адвокатов и в случае, если бы они ему сказали, что с города и нас ему нельзя или очень трудно будет получить вознаграждение, он поступил бы так: не возбуждая дела в суде, дал бы станции возможность оправиться, производить прививки сибирской язвы (гарантированных залогом на сумму овец, которые бы получали вакцины) и постепенно сколотить некоторую сумму денег, которая бы и пошла на вознаграждение ему. Со временем, в течение нескольких лет, он бы мог получить часть или весь долг, не принося существенного вреда станции. Сегодня вечером он еще раз придет ко мне переговорить по этому делу…»

2. Токаревич К.Н., Грекова Т.И. По следам минувших эпидемий. Лениздат: Ленинград. 1986

«Бардах Я.Ю. привил у помещика Панкеева несколько тысяч овец. Но когда он заканчивал иммунизацию последней партии, первые привитые овцы уже начали гибнуть. В результате погибла большая часть стада. Проверка действия вакцины на кролике показала, что она недостаточно ослаблена. Поговаривали и о том, что она была кем-то умышленно подменена, но это осталось недоказанным. Панкеев для возмещения убытков возбудил судебный процесс против одесского муниципалитета, причем Гамалея был привлечен в качестве третьего лица, хотя и не принимал участия в прививках. Дело тянулось несколько лет в различных инстанциях и завершилось отказом Панкееву в удовлетворении иска.»

3. Российские нобелевские лауреаты: И.И. Мечников:
«По невыясненной причине прививки, проводимые станцией в имении помещика Панкеева в августе 1888 г., кончаются смертью 3549 овец из 4414 привитых. По-видимому, дело было в ненадлежащем исполнении своих обязанностей техническим помощником. Херсонский помещик Панкеев предъявил иск за гибель своих животных Гамалее, поскольку в тот момент именно он был управляющим станцией. К Мечникову он претензий не имел, так как в момент вакцинации тот был в отъезде. Тем не менее, «панкеевская драма» сыграла роль пускового затвора – она ускорила отъезд Мечниковых из России. На какое-то время Мечников, почувствовав отвращение к административной работе, передал управление станцией своим помощникам, а сам решил сосредоточиться на научных исследованиях.»]

Результат оказался катастрофическим. Все привитые овцы погибли, так как по ошибке доставили не ту сыворотку. Люди говорили, что это была месть — не против моего отца, а против врача, который отвечал за вакцинацию. Было предпринято расследование, но оно не смогло раскрыть истину, и все дело гак и осталось тайной.

Когда мне было пять лет, мы переехали а Одессу. В то время между нашим имением и Одессой еще не существовало железнодорожного сообщения. Вначале на небольшой лодке необходимо было отправиться вниз по Днепру в направлении Херсона, что занимало целую ночь. Затем нужно было весь день и всю ночь провести в Херсоне и лишь на следующее утро продолжать путешествие в Одессу — в этот раз уже на более крупном судне, способном противостоять штормам, иногда случающимся на Черном море.

Путешествие в Одессу мы предприняли летом, живя в Тернях. Мы выехали из Терней вечером, когда уже стемнело. Во время нашего отъезда разразился страшный ураган. Мы с сестрой сидели в закрытом экипаже и слышали, как бушует ураган и по крыше экипажа барабанит дождь. Порывы ветра были настолько сильны, что лошади едва могли двигаться вперед. Однако нам все же удалось вовремя приехать в гавань, где мы собирались взять лодку. Это путешествие из Терней в гавань было моим последним испытанием в то время.

Уже когда мы жили в Одессе, я узнал, что отец продал наше имение. Я плакал и чувствовал себя очень несчастным из-за того, что наша жизнь в имении, где мы были так близки к природе, навсегда закончилась и теперь мне придется привыкать к жизни в большом и странном городе. Позже я узнал от моей матери, «что и отец вскоре пожалел об этой сделке, так как через несколько лет наше бывшее имение стало городом. Осознание того, что он совершил ошибку, приблизило, как утверждают, случившийся с отцом первый приступ меланхолии.

В Одессе отец купил небольшой особняк, который находился как раз напротив городского парка, доходившего до самого берега Черного моря. Этот особняк был построен итальянским архитектором в стиле итальянского Ренессанса. Почти в то же самое время отец приобрел большое поместье на юге России. И особняк, и поместье он передал моей матери.

Несколько лет спустя отец купил второе поместье площадью около 130 000 акров в Белоруссии. Оно находилось на берегу реки Припять, притока Днепра. Хотя Белоруссия расположена в западной части России и граничит с Польшей и Литвой, в то время, особенно в сравнении с южной Россией, она была очень отсталым регионом. Первобытные леса, пруды, большие и малые озера, а также многочисленные болота поражали воображение своей девственностью. В лесах жили волки. Несколько раз за лето крестьянами соседних деревень организовывалась охота на волков. Охота всегда заканчивалась праздничным вечером, расходы по которому оплачивал мой отец. Появлялись сельские музыканты, парни и девушки танцевали народные танцы. Здесь в годы учебы в школе я проводил часть моих летних каникул, чувствуя себя при этом так, как если бы меня перенесли на много веков в прошлое. Это было превосходное место для того, чтобы отдохнуть, по словам Фрейда, от «цивилизации и ее неудовлетворенностей». Отец продал это имение в 1905 году.

И у матери, и у отца было много братьев и сестер, однако большинство из них умерло в детстве или в юности — остались лишь две сестры и два брата моей матери, а также три брата моего отца.

Старший брат матери Алексей был человеком болезненным. Первый брак его был неудачным и закончился разводом. Затем он женился на польке и имел от нее двух сыновей. Вторая женитьба была очень удачной. Дядя Алексей запомнился мне спокойным и скромным человеком, занятия которого сводились к управлению своим имением и игре в шахматы — основным его хобби. Можно сказать, что он играл в них исключительно по науке. Позже я более подробно расскажу и о младшем, более энергичном брате моей матери — Василии.

Старшего из трех братьев моего отца звали Епифаном. Сестра и я прозвали его дядей Пиней. Мы познакомились с дядей Пиней и его детьми уже после приезда в Одессу. Два других брата моего отца, Николай и Петр, иногда навещали нас в нашем имении.

Все три брата моего отца имели характеры совершенно разные. Старшего, Епифана, считали умным и хорошо образованным? но он был несколько флегматичен. Он получил математическую степень в Одесском университете, но с тех пор все свое время посвящал присмотру за своими землями, не обнаруживая никакого стремления к тому, чтобы чего-то достигнуть в общественной жизни. Отец говорил мне, что дядя Пиня был ему ближе всех остальных, однако когда позднее дядя переехал из Одессы в Москву, мы потеряли с ним контакты.

Моим любимым дядей всегда был дядя Петр — самый молодой из четырех братьев. Я бывал ужасно счастлив, когда слышал о том, что он собирается нас навестить. Он всегда заходил ко мне или звал меня в свою комнату, играя со мной, как будто бы мы были ровесниками. Он придумывал всевозможные трюки и шутки, которые просто приводили меня в восторг и казались мне очень смешными.

По словам моей матери, дядя Петр всегда был «жизнерадостным мальчиком», постоянно веселым, с прекрасным характером, и являлся поэтому самым желанным гостем на всевозможных вечерах и мероприятиях. После окончания школы он учился при Петровской Академии в Москве — в очень известном в те времена Сельскохозяйственном колледже. Будучи чрезвычайно общительным, дядя Петр завел в колледже много друзей, которых приглашал летом к нам в имение. Мать рассказывала мне, что однажды он даже привез с собой молодого князя Трубецкого (а возможно, это был и князь Оболенский). Точно не могу припомнить, но того самого, кто хотел жениться на Евгении, младшей и самой хорошенькой из трех сестер моей матери. Однако девушка отвергла это предложение и вышла замуж за другого коллегу дяди Петра — из древней знатной литовской фамилии.

Вскоре, как ни печально, дядя Петр, этот славный малый, начал очень странно себя вести и не менее странно изъясняться. Поначалу это казалось его братьям просто забавным, так как они не могли воспринимать это изменившееся поведение всерьез, считая его просто безобидным чудачеством. Однако очень скоро они поняли, что все значительно более серьезно. Проконсультировались у известного русского психиатра Корсакова, диагноз которою оказался неутешителен — начало истинной паранойи. В результате дядю Петра поместили в учреждение закрытого типа. Но поскольку в Крыму у него осталось крупное имение, братья в конечном счете организовали его переезд туда, и в течение многих лет дядя прожил как отшельник. Хотя дядя Петр изучал сельское хозяйство, позднее он решил посвятить себя исключительно историческим исследованиям. Однако все его планы,» конечно же, обратились в ничто с того момента, как у него началась мания преследования.

Поскольку мой отец был чрезвычайно образованным и интеллектуально развитым человеком и, кроме того, обладал необыкновенным организаторским талантом, было бы справедливым отметить, что и он, и оба его брата, о которых шла речь выше, отличались очень высоким интеллектом. С другой стороны, дядя Николай не отличался никакими особыми талантами и обладал довольно средними интеллектуальными способностями. Однако он в высшей степени обладат тем, что можно было бы назвать «добродетелями среднего класса», такими, как надежность, чувство долга и скромность. Вначале он выбрал карьеру военного и стал офицером, затем оставил военную службу и поселился со всей своей большой семьей в маленьком городишке Херсоне, став одним из наиболее уважаемых людей города. Он был избран членом Думы (Русского парламента, существовавшего до революции 1917 года) и выполнял в ней самые различные обязанности, хотя и не играл никакой особой политической роли.

Мой дедушка со стороны отца умер приблизительно за год до моего рождения; его жена, Ирина Петровна, ушла из жизни намного раньше. Мне рассказывали, что она отличалась высоким ростом и крепким телосложением, однако, если судить по се фотографиям и портретам, отнюдь не была красавицей. Мой дедушка, напротив, был красивым человеком с правильными чертами лица. Я слышал о том, что Ирина Петровна была очень умной женщиной и имела огромное влияние на своего мужа. Говорили, что после ее смерти дедушка совершенно потерял голову и начал пить. О том, что он действительно потерял голову, можно судить по следующим эпизодам.

Когда дядя Николай решил жениться, моему дедушке пришла в голову совершенно невообразимая идея бросить ему вызов и увести его невесту. Она уже должна была выйти замуж не за дядю Николая, а за его отца — то есть реально возникла ситуация, аналогичная описанной Достоевским в «Братьях Карамазовых». Однако невеста, точно так же, как и в романе Достоевского, предпочла отцу сына и вышла замуж за дядю Николая. В результате отец очень разозлился и лишил его наследства. После смерти дедушки каждый из трех братьев выделил ему долю из своего наследства, и, таким образом, дядя Николай, хотя и был лишен наследства, оставался все же обеспеченным человеком — однако не таким богатым, как его братья. Несмотря на постигшую его неудачу, дядя Николай прожил, на мой взгляд, очень гармоничную жизнь, поскольку был самым уравновешенным и нормальным человеком из всех четырех братьев.

В то время мой дедушка был одним из самых богатых землевладельцев юга России. Он скупил огромное количество земель, которые не использовались и, соответственно, стоили очень дешево. Однако позднее, когда земля начала родить, цены быстро выросли. Это была именно та территория, которая из-за необычайного плодородия земель стала известна как хлебная житница России. По словам моей матери, инициатива покупки всех этих земель и их управления принадлежала не дедушке, а его жене, Ирине Петровне, которая обладала превосходными деловыми качествами. Ее сыновья, отличавшиеся высокими интеллектуальными данными, скорее всего, унаследовали их не от отца, а именно от нее. Однако эта одаренность имела и оборотную сторону. Я имею в виду эмоциональную аномальность и болезненность последующих поколений.

У Ирины Петровны было много детей, но длительное время рождались только мальчики. Ее самой заветной мечтой было иметь дочь. И наконец родилась девочка, которую она назвала Любой, очень милый и симпатичный ребенок. И вот, в возрасте восьми или девяти лет, этот ребенок умирает от скарлатины. Поскольку Ирина Петровна обожала Любу совершенно безгранично, после смерти ребенка она впала в депрессию и потеряла всяческий интерес к жизни. Я думаю, моя бабушка так и не смогла смириться с тем, что судьба вначале отнеслась к ней так благосклонно, полностью выполнив ее желание, а после смерти дочери продолжала дарить ей только сыновей, не давая другой дочери. Смерть Ирины Петровны окутана тайной. Говорят, что она приняла слишком большую дозу каких-то опасных лекарств, однако никто так и не узнал, было ли это случайно или преднамеренно. Во всяком случае моя мать считала, что это всего лишь несчастный случай.

Вскоре после переезда в Одессу у нас появилась новая гувернантка — на этот раз француженка. На самом деле она была швейцаркой из Женевы, но ощущала себя не столько швейцаркой, сколько настоящей француженкой, причем с явно патриотическими взглядами. Она была строгой католичкой и, в общем, очень консервативной. Подобно многим старым девам, она стремилась властвовать. Поскольку она жила у нас, я и Анна практически весь день находились под ее влиянием. По вечерам «Мадемуазель» — так обращались к ней мы все — читала нам детские книги на французском языке.

В молодости Мадемуазель приехала в русскую Польшу и работала там гувернанткой в некоторых наиболее известных семьях. Она жила у графов Потоцких, Самойских, Мнишков и др. (Граф Мнишек был потомком семьи «Лжедимитрия», сменившего в 1605 году Бориса Годунова[3].) Основной частью образования Мадемуазель считала обучение своих подопечных хорошим манерам и этикету. Проведя не один десяток лет в польских семьях, она изъяснялась на смеси исковерканных русских и польских слов, однако этого было достаточно для того, чтобы все вокруг ее понимали. Конечно же, Мадемуазель учила нас и французскому. Она начинала что-то объяснять, перескакивала с одной темы на другую и затем углублялась в бесконечные воспоминания о днях своей молодости.

Одной из первых книг, вслух прочитанной нам Мадемуазель, был «Дон Кихот» Сервантеса — конечно, в специальном издании для детей. Эта книга произвела на меня неизгладимое впечатление, но доставила мне больше боли, чем радости, так как я не мог примириться с мыслью, что Дон Кихот, столь дорогой моему сердцу, на самом деле был глупцом. Я чувствовал, что смог бы примириться с этим, если бы Дон Кихот, хотя бы перед своей смертью, сам признал свою глупость. Я успокоился лишь тогда, когда на последней странице книги увидел рисунок, где Дон Кихота исповедовал католический священник,— я сказал самому себе, что священник не может исповедовать дурака.

Затем пришла очередь составленных для детей биографий выдающихся людей Франции. Один автор осмелился даже написать о детстве Великою Шарля, почитаемого французами как Шарле-мань. Эта книга мне также очень понравилась. Наибольшее впечатление произвели таинственное рождение Шарлеманя и три добрых духа, одаривших его еще в колыбели всевозможными способностями и талантами. Возможно, я думал в то время о самом себе и о том, что я был рожден в такой знаменательный день — в канун Рождества. Мадемуазель подписалась также на французский журнал «Journal de la jeunesse»* *Молодежный журнал (фр), из которого читала нам очень романтические рассказы. Они очень возбуждали мое воображение — наверное, даже слишком сильно.

Моя сестра Анна очень быстро распознала потребность Мадемуазель кем-то командовать и очень искусно научилась избегать ее чрезмерного влияния. Мадемуазель не сердилась за это на Анну, но в качестве компенсации начала уделять больше внимания мне, чем моей сестре. Об этом убедительно говорили некоторые ее высказывания, такие, например, как «Serge a le jugement juste»** **Сержу свойственна рассудительность (фр.).

Я убежден, что прочитанные Мадемуазель вслух романтические истории заложили основу «романтического» склада моего ума — или по крайней мере усилили это качество. Позже этот «романтизм» нашел свое выражение также в моей пейзажной живописи. В любом случае, влияние, которое оказала на меня Мадемуазель, невозможно отрицать. Я припоминаю, например, что именно в этот период мне в голову приходили мысли о том, что ближе к истине была все же католическая, а не православная вера: Христос сказал Петру обозначить скалу, на которой ему предстояло построить христианскую религию.

Сейчас же я хочу немного забежать вперед и поговорить об эпизоде, случившемся через несколько лет и очень характерном для того периода моей жизни. Во время карнавала мы с Анной были приглашены на костюмированный вечер, где Анна решила появиться в костюме мальчика. Я не могу припомнить, сколько же ей было в то время лет; во всяком случае, она уже была достаточно взрослой для того, чтобы Мадемуазель почувствовала необходимость позаботиться о ее хорошей репутации как порядочной молодой девушки. Возможно, что она надеялась использовать представившуюся возможность и вновь утвердить над Анной свое утраченное влияние. Однажды во время обеда начался спор о костюме, который должна была надеть Анна. Отец считал, что нет никакой причины для того, чтобы Анна не могла надеть на вечер костюм мальчика. Мадемуазель, со своей стороны, доказывала, что появиться в обществе в брюках не может быть для «ипеjeune fille contme ilfaut»*. 3д.: неприлично для молодого человека (фр.).Мой отец и Мадемуазель горячо поспорили, и Мадемуазель зашла настолько далеко, что решительным голосом заявила: несмотря на то, что отец дает свое разрешение, она, гувернантка Анны, тем не менее запрещает ей идти на вечер в костюме мальчика. Поскольку Мадемуазель преступила определенные границы, она получила от моего отца самый жесткий otriop. Встав из-за стола со слезами, она удалилась в свою комнату. Мы с Анной побежали за ней и попытались ее успокоить, но Мадемуазель торжественно провозгласила, что после оскорбления, которое ей нанес наш отец, она более ни минуты не задержится в этом доме. Однако в конечном счете дело обернулось всего лишь бурей в стакане воды. Мадемуазель успокоилась и вскоре снова начала использовать для характеристики моего отца такие выражения, как «Monsieur est si delicat»** Месье так деликатен (фр.).— что совершенно не удивляло мою мать.

Когда Мадемуазель перестала быть нашей гувернанткой, она осталась жить на нижнем этаже у нас в доме уже в качестве, так сказать, пансионерки, и жила так до самой своей смерти. Время от времени мы ее навещали, и всегда находили в прекрасном расположении духа. Никогда ни у кого не возникало ощущения, что она может быть несчастной или одинокой, так как она всегда была занята какими-то мелочами, полностью поглощавшими ее внимание. Так, например, я припоминаю», как она вела однажды жестокую войну с муравьями, которые, не известно почему, неожиданно появились в ее комнате.

Моя няня до конца своей жизни также жила в качестве пансионерки в нашем имении на юге России. В последние несколько лет своей жизни она очень одряхлела. Время как ‘будто бы остановилось для нее, и хотя я был уже взрослым мужчиной, она все еще считала меня маленьким мальчиком. И Мадемуазель, и няня дожили до глубокой старости.

Когда мне исполнилось семь лет, я должен был начать заниматься с домашним учителем. Конечно же, мне было любопытно узнать, как он будет выглядеть. Я представлял себе пожилого и серьезного бородатого джентльмена, на которых в те дни была мода. Однако вопреки всем моим ожиданиям появился гладко выбритый молодой человек лет тридцати пяти, с острыми чертами лица и орлиным носом. Он был близорук и носил очки.

В противоположность нашей религиозной Мадемуазель Александр Яковлевич Дик был абсолютно светским человеком. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о религии. Он обладал веселым, покладистым характером и в жизни видел лишь ее светлые стороны. Он был большим мастером придумывать всякие игры и развлечения. А. Я., на что указывает уже сама его фамилия Дик, был потомком датчан, но поскольку он родился в России и русской была также его мать, он отлично говорил по-русски и не менее хорошо — по-английски и французски. Анну он должен был учить немецкому языку, но со мной говорить по-французски.

У меня создалось впечатление, что А. Я. ничего не воспринимал всерьез и любил замечать в жизни все смешное и гротескное. Мадемуазель, над которой он подшучивал как над старой дезой, эта черта в нем совершенно не нравилась, и она платила ему той же монетой, говоря, что он не учитель, а клоун.

А. Я. был, без сомнения, очень одаренным человеком. Он исключительно хорошо играл на пианино и — во всяком случае, так он сам утверждал — на многих других музыкальных инструментах. Он также рисовал, и одна из его картин висела в нашей комнате. На этой картине, которая, вероятнее всего, была копией, на фоне Венеции был изображен корабль. В то же время других его картин я никогда не видел.

Уроки тематического чтения, которые должен был вести у нас А. Я., начались с русского перевода «Макса и Морица» Вильгельма Буша. Затем мы прочитали «Детей капитана Гранта» Жуля Верна, которые произвели на меня глубокое впечатление.

Одну из комнат нашего особняка А. Я. превратил в настоящую мастерскую. К тому же он заказал верстаки, на которых мы строили наши маленькие корабли. Он знал, как искусно молено собрать маленькие тонкие пластинки дерева, и созданными им кораблями могла бы гордиться любая мастерская. Эта работа была настолько сложна, что большую часть времени я проводил не за своей собственной работой, а наблюдая за А. Я. Подобное занятие, несомненно, доставляло ему огромное удовольствие. Вероятно, любовь к созданию кораблей он унаследовал от своих предков-датчан.

А. Я. не был женат и много путешествовал по миру. Перед тем как приехать к нам, он предпринял путешествие в Индию и на Дальний Восток, откуда привез много диковинных вещей. Он описывал нам свой дом так, как будто это был маленький музей. Конечно же, нам с Анной страшно хотелось увидеть все эти редкостные вещи, привезенные из далеких стран. А. Я. удовлетворил наше желание и пригласил нас к себе домой. Мы увидели там коробку со стеклянной крышкой, в которой хранились огромные бабочки, не встречающиеся в нашей части России. Там было и много других экзотических вещей, и все они показались нам очень интересными.

А. Я. никогда не говорил нам о том, на какие средства ему удалось осуществить свои путешествия, равным образом он никогда ничего нам не рассказывал ни о своей юности, ни о своих родителях. Если за завтраком он случайно ставил на костюме пятно, то при этом нередко комментировал: «Je suis un saligaud сотте топ рёге»*. Я ~ неряха так же, как и мой отец (фр.).И это было все, что мы знали о его отце.

Когда А. Я. в первый раз приехал в наше имение в южной России и мы отправились вместе с ним гулять по парку, он сразу же обнаружил наиболее подходящее место для игры в крикет, который в то время был очень популярен. В результате мы установили воротца и приказали принести все необходимое для игры в крикет.

Через несколько лет А. Я. исчез так же незаметно, как и появился. Я так никогда и не узнал, был ли он уволен или попросил отставку сам.

Затем появился австриец г-н Ридель, который несколько лет подряд жил с нами в летний период в нашем имении на юге России. Ему было сорок с небольшим, и, подобно А. Я., он оставался холостяком. У него были маленькие серые глазки, несколько приплюснутый нос и острая бородка. Г-н Ридель не был моим учителем, но, поскольку я проводил с ним практически целый день, вскоре я научился бегло говорить по-немецки. Он был прекрасно образованным и серьезным человеком, и хотя ему было уже за сорок, надеялся получить профессорство и читать историю в Венском университете. Он относился ко мне скорее как к своему юному товарищу, и мы с ним прекрасно понимали друг друга. Самым большим достоинством он считал самообладание. В политике он придерживался несколько радикальных взглядов, однако его интерес в этой области носил в основном теоретический характер.

Однажды, когда г-н Ридель, моя сестра и я прогуливались по полям, г-н Ридель попытался объяснять Анне принципы философии Канта. На следующий день мы снова втроем отправились на прогулку и на этот раз он начал говорить о религии, резко критикуя христианскую веру, поскольку был атеистом. Я бежал рядом с Анной и г-ном Риделем, и до меня доносились лишь фрагменты того, что он говорил Анне. Однако, поскольку он выразил словами именно те сомнения, которые мучили меня в детстве, все это произвело на меня очень большое впечатление. Подсознательно восприняв все, что говорил о религии г-н Ридель, я, к своему удивлению, обнаружил, что моя вера улетучилась. И дело не в том, что я стал противником религии. Я просто, если так можно выразиться, сдал ее в архив. Если невозможно ни доказать, ни опровергнуть, то самому человеку приходится решать, хочет ли он верить или нет. Это точка зрения принесла мне облегчение; впоследствии я более не упрекал себя в прежних сомнениях.

Тем не менее, просто поразительно, насколько легко и без всяких на то усилий с моей стороны я отказался от религии. Возникает вопрос: что же заполнило образовавшийся вакуум? Возможно, некоторые из моих религиозных чувств я перенес в царство литературы, поскольку в то время, в возрасте почти тринадцати лет, я уже начал приобщаться к романам Толстого, Достоевского и Тургенева, вызывавшим у меня страстный интерес. Я почитал этих авторов — точно так же, как и величайших русских поэтов Пушкина и в особенности Лермонтова,- почти как святых. Еще позднее я, возможно, перенес мои религиозные чувства в живопись. С религией был связан, по-видимому, и мой восторг по поводу красоты и гармонии природы. Однако справедливо и то, что сомнения и самообвинения, причинявшие мне страдания в период моих депрессий, напоминали мне о моих религиозных сомнениях и укорах совести. Возможно, с моей стороны было ошибкой так легко смириться с потерей религии, ибо это привело меня к ощущению того внутреннего вакуума, который способен заполниться лишь частично и не всегда адекватно.

Последнее пребывание в нашем имении г-на Риделя закончилось совершенно неожиданно. Он был явно поражен преждевременным интеллектуальным развитием Анны, и хотя ей было всего лишь пятнадцать, максимум — шестнадцать лет, влюбился в нее. И здесь ему, наконец, изменило так превозносимое им прежде самообладание. Будучи человеком очень чувствительным, он должен был отдавать себе отчет в том, что его любовь к Анне совершенно безнадежна. Безусловно, Анна ценила его эрудицию и прочие интеллектуальные способности, однако это не имело ничего общего с любовью. Несмотря на это, г-н Ридель сделал Анне признание в любви, что, безусловно, закончилось для него неудачей. После этого его никогда более не приглашали в наше имение. Профессор Фрейд, изучая мой случай, уделил особое внимание тому влиянию, которое оказал г-н Ридель на мое отношение к религии[4], а также моей идентификации с Лермонтовым[5].

Тем временем мое детство осталось позади, и я вступил в пору отрочества.

1905-1908. Бессознательная печаль

Зиму 1905/06 г. я провел за границей. После того как я сдал вступительные экзамены в колледж, моя мать, сестра Анна и я отправились в Берлин. В этом путешествии нас сопровождали младшая сестра моей матери тетя Евгения и приятельница моей сестры — уже немолодая незамужняя женщина немецкого происхождения.

Моя мать, Анна и ее приятельница всю зиму провели в санатории возле Берлина, я же использовал наше длительное пребывание за границей для того, чтобы осуществить два интересных путешествия. Осенью 1905 года я отправился в Италию, а затем в феврале посетил Париж и Лондон — уже в компании моего двоюродного брата Григория, который тем временем приехал из России и присоединился к нам в Берлине. В мае того же года я вернулся в Россию через Берлин, собираясь провести лето в нашем имении на юге России.

Вскоре после этого моя мать и сестра и еще две дамы оставили Германию и поехали вначале в Милан, где последние пятнадцать лет жил мамин младший брат Василий, а затем в Ливорно, на Средиземное море.

В июле я нанес визит семье моего дяди, старшего брата моей матери, имение которого находилось приблизительно в двадцати пяти милях от нашего. Там я был приятно удивлен, встретив молодую девушку, которая понравилась мне с первого взгляда. Она оказалась племянницей жены моего дяди и приехала из Польши, чтобы навестить свою тетю.

Марта – так звали девушку — светловолосая, с голубыми глазами и розовыми щечками показалась мне очень хорошенькой и даже очаровательной, а так как я был сразу же покорен и ее веселым, общительным характером, то уже через два дня окончательно влюбился. Отношение Марты ко мне позволило мне понять, что моя привязанность не была односторонней, и она отвечает на мои чувства. Нашей тете сразу же удалось заметить мое увлечение, и было ясно, что она пытается развить наше взаимное чувство любыми путями. Я не знаю, к чему все это могло бы привести, если бы трагические события в моей семье не положили неожиданный конец моему роману.

Мать оставалась в Италии еще какое-то время, Анна же со своей приятельницей вернулась в Россию в середине августа. Побыв недолго дома, Анна поехала на Кавказ в имение маминой старшей сестры Ксении. За те две недели, которые Анна провела в нашем имении, я не заметил в ее поведении ничего необычного. Однако мне показалось странным, когда она предложила мне сопровождать ее на Кавказ, хотя и знала, что я поступил в Юридическую школу при Одесском университете, где как раз должны были начаться занятия. Когда я напомнил об этом Анне, она не наслаивала, но просила меня пообещать ей, что после ее отъезда я обязательно буду писать ей раз в неделю. Это тоже показалось мне несколько странным, но я не придал ее просьбе никакого особого значения.

В последний раз я видел Анну на пароходе, увозившем ее вместе с подругой в Новороссийск, на Северный Кавказ. В этот раз мы прощались с ней с особенной теплотой. Когда пароход выходил из гавани, Анна стояла на корме и махала мне до тех пор, пока я не потерял ее из виду. Я стоял еще некоторое время, наблюдая за тем, как пароход выходит из гавани и отправляется в открытое море.

Ровно через неделю после отъезда Анны, я, как и обещал, написал ей письмо. Через две или три недели нам сообщили о том, что Анна тяжело больна, а вскоре после этого пришло сообщение о ее смерти.

Позже мы узнали, что моя сестра приняла яд. Затем в течение двух дней она страдала от жесточайших болей, но так и не рассказала никому о том, что она сделала. Лишь когда боль стала совсем невыносимой, она попросила позвать доктора. Когда он приехал, она показала ему маленький пузырек со ртутью, на котором с внешней стороны была предостерегающая надпись. По-видимому, этот пузырек Анна привезла из лаборатории, которую организовала дома с целью изучения естественных наук. Теперь, после попытки самоубийства, Анна уже хотела жить. Бывают, очевидно, случаи, когда вы лицом к лицу сталкиваетесь со смертью и лишь после этого к вам возвращается интерес к жизни и желание жить. Вначале все выглядело так, как будто бы докторам удается спасти Анну, и ей даже сказали, что она вне опасности. Однако через две недели развилась сердечная недостаточность, которая и привела ее к смерти.

Моя сестра была похоронена в нашей фамильной гробнице на так называемом Старом кладбище в Одессе. Поскольку моя мать в это время все еще находилась за границей, а отец хотел передать ей трагическую новость о смерти Анны с личным посыльным — что стало возможным лишь после похорон — единственными из присутствующих членов нашего узкого семейного круга были мой отец и я. Когда мы оба приехали в гавань, чтобы принять гроб с останками Анны и препроводить их с судна на Старое кладбище, многие из наших знакомых были уже здесь. В доке собралась также и достаточно большая толпа любопытствующих зрителей.

Казалось, что все мои мысли и чувства были парализованы. Все, что проходило перед моими глазами, воспринималось мной как нечто нереальное; все это напоминало дурной сон.

Старое кладбище находилось на противоположном конце города. По традициям православной церкви священники, сопровождающие похоронную процессию, останавливаются для произнесения нескончаемых молитв при каждом изменении направления,- другими словами, всякий раз, когда процессия поворачивает на другую улицу. Поэтому кортежу понадобилось несколько часов для того, чтобы дойти до кладбища. Когда гроб начали опускать в могилу, солнце, находившееся уже низко над горизонтом, начало заходить, и его последние лучи проникали сквозь листву и омывали блестящий металлический фоб.

В детстве нам говорили,»что Анне следовало бы родиться не девочкой, а мальчиком. Она обладала огромной силой воли и целеустремленностью, ей всегда удавалось избежать влияния ее гувернанток. В Анне, когда она повзрослела, стали проявляться и женские черты. Скорее всего, она просто не знала, что ей с ними делать, и они превратились в патологический комплекс неполноценности. Она,’ преклонялась перед классическим идеалом красоты, которому себя противопоставляла. Ей казалось, что в ней совершенно нет женского очарования (что на самом деле не соответствовало действительности), и если бы кто-то решился на ней жениться, то сделал бы это лишь из-за ее денег, поскольку сама она чувствовала, что совершенно лишена привлекательности.

Можно сказать, что трагедия Анны, несмотря на ее интеллектуальные способности, состояла в том, что она пыталась подавить в себе женское начало и потерпела в этом поражение. Конечно же, я имею в виду не сознательные действия, а процессы, полностью сокрытые от ее сознания.

Мой отец очень гордился Анной и нежно ее любил. Он, несомненно, выполнил бы любое ее желание, стоило ей только об этом сказать. Ее самоубийство доказало, что от него она была отчуждена не меньше, чем от других людей, и он наконец это почувствовал. Потеря дочери была для него очень болезненной, но я не мог избавиться от ощущения того, что в не меньшей степени его обидел и расстроил сам ее поступок.

Теперь, после смерти Анны, мой отец, который прежде едва ли меня замечал,— по крайней мере, так мне казалось — радикальна изменил свое отношение. Он стал горячо интересоваться всем, чем я занимался или что намеревался сделать, и во всем стремился стать моим советчиком и защитником. Было совершенно очевидно, что свои чувства к Анне он перенес теперь на меня и что я ему глубоко небезразличен. Раньше я страстно мечтав о том, чтобы мой отец смог меня понять. Но теперь это изменение в нем, которое, конечно, очень помогло ему в его горе в связи со смертью Анны, оставило меня совершенно безучастным и даже повергло в еще более глубокую депрессию — вероятно, потому, что прежде он предпочитал мне Анну.

Реакция моей матери на это трагическое событие была совершенно иного рода. Она организовывала бесконечные мессы и каждый день приходила на кладбище, по многу часов проводя у могилы Анны. Хорошо известно, что после смерти близкого родственника каждый испытывает всевозможные угрызения совести, которые еще более усиливаются, если близкий человек покончил жизнь самоубийством. Это происходило и с моей матерью. Ее самоистязание отразилось и на отношении ко мне, и я не мог не чувствовать, что после смерти Анны она стала относиться ко мне намного холоднее, чем когда бы то ни было прежде, и даже пыталась меня избегать. Раньше я чувствовал, что всегда был ближе матери, чем Анна.

После смерти Анны, с которой нас связывали очень глубокие, личные отношения и которую я всегда считал моим единственным другом, я впал в состояние глубочайшей депрессии. Психическая агония, которой я был теперь подвержен, по своей интенсивности могла бы сравниться с физической болью. В таком состояний я потерял интерес абсолютно ко всему. Все вызывало у меня отвращение, в моей голове постоянно присутствовала мысль о самоубийстве, которую, однако, у меня не хватало смелости осуществить.

Я пытался бороться с этим состоянием и время от времени заставлял себя посещать лекции в университете, но едва ли воспринимал то, что мне говорили. Мои контакты с другими людьми были сведены к минимуму. Несколько раз в неделю я прогуливайся по городу со своим бывшим школьным другом, жившим по соседству и изучавшим медицину. Иногда я встречался также с некой Н., сравнительно недавней своей знакомой. Но настоящей дружбы между нами так и не получилось. К тому же, находясь в состоянии постоянной депрессии, я был к этому просто неспособен.

С приближением весны я начал чувствовать большое внутреннее возбуждение, мое сознание все время против чего-то протестовало. Всю зиму мое психическое состояние было настолько разбалансированным, что это просто не могло больше продолжаться. Необходимо было что-то делать. Я сказал себе, что если у меня не хватает смелости совершить самоубийство, единственное, что мне остается сделать,- это путем невероятных усилий преодолеть свои страдания и попытаться найти в себе мужество жить дальше

После смерти Анны я впал в состояние такой меланхолии, что жизнь для меня казалась полностью лишенной смысла и цели, и ничто в мире не заслуживало того, чтобы за него бороться. В таком состоянии человек едва ли способен почувствовать к чему-либо интерес. В то же время в поисках выхода я попытался проецировать свое внутреннее состояние во внешний мир, ища причины неудач в университете и, в частности, в выборе специальности. Соответственно, первым действием, на которое я решился, была смена факультета, когда из Юридической школы я перевелся на отделение философии или, как его называют в России, факультет естественных наук.

Я уверен, что за этим решением скрывалась, как считал затем и профессор Фрейд, подсознательная идентификация с Анной, которая страстно увлекалась естественными науками до тех пор, пока, за один или два года до самоубийства, не потеряла интерес и к этому предмету Мне кажется, однако, что в этой связи существовал и другой определяющий фактор — встреча с Б., профессором и директором одесской обсерватории (хотя в то время я не придал этой встрече особого значения) Когда впервые за много лет я случайно наткнулся на Б в городе, он спросил у меня, какой факультет я выбрал И когда я ответил, что выбрал право, он посмотрел на меня так, как будто бы его чем-то очень поразили, и неодобрительно сказал: «Я действительно разочарован Я этого не ожидал Я думал, это будет математика или, по крайней мере, естественные науки»

До нашего поступления в высшую школу Б. преподавал нам с Анной математику на дому Меня всегда привлекала его спокойная и глубокомысленная манера поведения, и мне он очень нравился, что было, вероятно, одной из причин моего особенного продвижения по его предмету- Несколько раз по вечерам Б. брат меня и Анну в обсерваторию, где сквозь телескоп мы могли смотреть на ночное небо, на звезды и луну.

Б, всегда оставался чрезвычайно доволен моими успехами по математике (чего нельзя было сказать об М., нашем учителе русского языка, который всегда сверх меры хвалил Анну и, хотя в общем-то находил мои знания довольно сносными, приходил в отчаяние от моих ошибок в произношении и в диктантах). Я припоминаю, как однажды отец зашел на урок математики и поинтересовался у Б. нашими успехами. Оценка Б., данная моей сестре, была скорее удовлетворительной, мои же способности к математике он особенно подчеркнул. Отец заметил, что, вероятно, в этом я пошел в его старшего брата — дядю Пиню, который проявлял к математике особый интерес и получил по этому предмету ученую степень. В результате всего этого мой отец решил, что техническая высшая школа подходит мне больше, чем гуманитарная гимназия, и было решено, что я должен поступать в высшую техническую школу. И лишь в последнюю минуту, за несколько месяцев до вступительных экзаменов перед вторым годом обучения в средней школе[6], планы изменились, поскольку отец в конце концов решил, что гимназия все же обладает преимуществом, так как лишь выпускники гимназии могут затем учиться в университете.

Срочно был нанят преподаватель латыни, которому предстояло к весне подготовить меня к вступительным экзаменам во второй класс гуманитарной гимназии. Эти экзамены я сдал без труда, а по математике получил «отлично». Помимо этой гимназии, куда я сдавал вступительные экзамены, позже я поступил в другую, которую и закончил.

По случайности, учитель математики Л. в гимназии, которую я посещал, оказался другом детства и студенческим товарищем моего дяди Пини. Л., огромный и внушительный, с большими, выпуклыми проницательными глазами, с бородкой в стиле Наполеона 111, был заметной и внушающей благоговение фигурой. Его поведение в классе было всегда корректным, сдержанным и невозмутимым, а взаимоотношения со студентами — строго деловыми и всегда сводились лишь к предмету обучения. За исключением Л., все другие преподаватели имели прозвища, но я не могу припомнить, чтобы даже самый нахальный мальчишка — а таких было достаточно в младших классах — позволил себе высмеивать Л. или рассказывать о нем, как о других преподавателях, что-то смешное. Поскольку благодаря моему «математическому» дяде между Л. и отцом существовала особая связь, я относился к Л. с особым почтением. Как следствие того внушающего страх и парализующего воздействия, которое он на меня оказывал, моя первая письменная работа была совершенным провалом. Все яблоки, грецкие орехи и все остальное, о чем там шла речь, настолько смешались в моей голове, что я чувствовал себя в полном тупике и даже не смог закончить начатые мною расчеты, хотя у Б. я легко справлялся с аналогичными и даже с более сложными задачами. Конечно, моя работа получила оценку «неудовлетворительно». Имея «очень хорошо» по всем остальным предметам и никогда не поднимаясь выше «удовлетворительно» по математике, я чрезвычайно мучался и страдал, что еще более усугублялось тем, что я считал себя прекрасным математиком. Только в пятом классе гимназии[7] это пятно исчезло наконец из моего школьного свидетельства, и отныне у меня было «очень хорошо» уже по всем предметам, включая математику; это продолжалось вплоть до вступительных экзаменов в колледж, которые я сдал с отличием.

Таким образом, случайная встреча с Б. и его неодобрительное замечание скорее всего актуализировали в моем подсознании неудачу с Л. и привели не только к изменению профиля учебы, не также и к моим более поздним сомнениям на этот счет. Однако в то время я не имел об этих мотивах никакого четкого представления

Приблизительно в то же время, как я решил изменить свою биографию (что случилось в начале апреля 1907 года), меня осенила идея о том, что путешествие на Кавказ, знаменитый красотой своих пейзажей и прославленный Лермонтовым, лучше, чем что-либо иное, сможет рассеять мои мрачные мысли и улучшить эмоциональное состояние. Безусловно, я должен был обсудить эти планы с моим отцом, так как, кроме всего прочего, я в то время не располагал средствами, необходимыми для такого путешествия. Он ничего не имел против моих планов, за исключением того, что ему была не по душе сама идея столь далекого путешествия, особенно после фатального финала, которым закончилось последнее путешествие моей сестры. Он предложил, чтобы меня сопровождал г-н В. — один из наших знакомых. В был немолодым джентльменом французского происхождения, на что указывала его фамилия. Очень худощавый, со впалыми щеками, с выпирающим на тощей шее кадыком, он всегда напоминал мне «рыцаря печального образа» Сервантеса. В то же время впечатление это было обманчивым. В действительности В. отличался веселым характером и умел наслаждаться жизнью Он был женат и имел сына и трех дочерей. Сын эмигрировав в Соединенные Штаты — что было редкостью для России тех времен — и зарабатывал там на жизнь, рисуя декорации в театре и не пренебрегая, чисто на американский манер, никакими случайными заработками.

Этот дух авантюризма сын, очевидно, заимствовал у своего отца, весьма предприимчивого человека, который нередко рассказывал нам о своих значительных коммерческих проектах — таких, например, как основание под его контролем целой корпорации. Несмотря на его успехи в прошлом, финансовое положение В. было довольно скромным. В то же время, когда-то на всякий случай он скопил достаточно денег для того, чтобы обеспечить себе, не занимаясь при этом никаким видом деятельности, более или менее приличное существование; он наслаждался этой ситуацией сполна.

В течение нескольких лет В. вместе со своими дочерьми каждое лето проводил в нашем имении. По неизвестным нам причинам, с ними никогда не было его жены. Подобные посещения имели свою предысторию. Летом в южной России всегда случаются засухи, и любой сильный ливень воспринимается крестьянами как нечто вроде подарка с небес. У В. возникла идея справиться с этим злом, прорыв артезианские скважины. Благодаря свойственной ему силе убеждения, он легко уговорил мою мать, которой принадлежало имение, что. будучи экспертом в этой области, он-то как раз и является самым подходящим человеком для проведения исследовательских работ. Поскольку эти исследования должны были занять значительное время, мать посчитала уместным предложить В. провести лето в нашем имении.

Прошло два месяца после того, как В. вместе во своими дочерьми приехал в наше имение, однако не было заметно и следа исследовательских работ Однажды я встретил его на пути к колодцу с мотком веревки в руках.

— Что вы делаете? — спросил я его.
— Я хочу начать измерения, — неопределенно ответил он, глядя на меня в замешательстве

Это был первый и последний раз, когда В. видели где-либо вблизи колодца; никто никогда более не слышал он него даже упоминания об артезианских скважинах. Как только моя мать поняла, что ирригационные планы В. нельзя принимать всерьез, идея артезианских колодцев была погребена без всяких церемоний. Однако летние посещения нашего имения В. и его дочерьми уже стали традицией.

Предложение сопровождать меня на Кавказ В. воспринял с огромным энтузиазмом, тем более, что возле Батуми, на юге Кавказа, у него был небольшой кусочек земли, который он называл! «Зеленым мысом». Он просто бредил этой частичкой собственности, описывая ее так, как будто это был paradise ierrestro**3емной рай (итал ). Поскольку мы планировали, что Батуми будет конечным пунктом нашего путешествия, у В. теперь появилась возможность бесплатно навестить свой обожаемый «Зеленый мыс».

Перед началом нашего путешествия В. взял с меня обещание, что я куплю себе тропический шлем от солнца, поскольку в противном случае он просто не сможет сопровождать меня на Кавказ, о чем он серьезно и торжественно мне заявил. Прежде я никогда раньше не слышал о том, что этот вид снаряжения настолько необходим в поездках на Кавказ. Однако, в связи с тем, что В. уделял этому обстоятельству слишком большое внимание, а удовлетворить его просьбу было так просто, я согласился. В добавок к тропическому шлему, сам он взял с собой манилу, огромную соломенную шляпу, которую, если исходить из ее названия, скорее всего, носят на Филиппинах. Завершив все эти приготовления, мы сели на корабль, следовавший до Новороссийска.

Из Новороссийска мы поездом отправились в Кисловодск, который был тогда фешенебельным курортом с минеральными водами, известным своими кислотно-щелочными ваннами. Оттуда окружным путем на лошадях и волах мы поехали в Бермамут — высокогорное место, с которого открывался прекрасный вид на Эльбрус, самую высокую гору Кавказа. Выехав ранним утром, мы прибыли в Бермамут ближе к вечеру, проделав путешествие под безоблачным, ясным небом.

Там мы обнаружили маленькую заброшенную горную хижину, в которой стояло лишь несколько деревянных скамеек. Эта хижина прилепилась на краю огромной, как будто бы бездонной пропасти. Напротив нас, возвышаясь в небе подобно гигантской сахарной голове, стоял таинственный Эльбрус, и мы могли восхищаться всей его величественностью и великолепием. Долина, отделявшая нас от Эльбруса, простиралась в бесконечную даль, и по обеим ее сторонам можно было увидеть то возвышающиеся, покрытые снегом пики, то крутые скалистые утесы, с глубокими ущельями между ними. Несмотря на всю необычайность увиденного нами, мое депрессивное состояние мешано мне получить от этого подлинное удовольствие или почувствовать некий эмоциональный подъем.

Уже когда мы были в Кисловодске, я вновь стал думать о чем-то таком, что еще более усиливало мое меланхолическое состояние: а именно, меня начали мучать сомнения по поводу того, было ли мое решение изменить специальность достаточно осознанным. Я взвешивал все за и против, но не мог прийти ни к какому мало-мальски удовлетворительному заключению. Вечно погруженный в свои собственные мысли, я был почти непроницаем для впечатлений из внешнего мира и воспринимал все увиденное как нереальное и похожее на сон.

Недалеко от Кисловодска находился другой аналогичный курорт — серные источники Пятигорска. В переводе это название означает «пять гор» (поскольку этот курорт расположен среди пяти гор)**Человек-Волк писал свои воспоминания на немецком языке. Пятигорск был знаменит не только своими серными источниками, но и тем, что недалеко от этого места Лермонтов, второй величайший поэт России, был убит на дуэли. Уже одного этого было для меня достаточно, чтобы посетить Пятигорск.

Лермонтов был потомком шотландцев, его фамилия представляла собой русскую версию фамилии его предков Лермонд[8] Поэт, который был гвардейским офицером, получил направление в воинскую часть, расположенную в Пятигорске; собственно это была ссылка за одно из написанных им стихотворений. Здесь же случайно оказался и Мартынов — однокашник Лермонтова по военной академии. Говорили, что Мартынов был поразительно красивым, но чрезвычайно пустым человеком. Однажды юноши были приглашены на одну вечеринку. Мартынов опоздал и пришел в Черкесске с кинжалом за поясом. Когда он появился в комнате в этом опереточном наряде, беседа неожиданно утихла и вдруг совсем прекратилась. Поэтому слова «voila un montagnard аи grand poignard»****Вот горец с большим кинжалом (фр.), которые Лермонтов прошептал сидящей рядом с ним даме, неожиданно для него самого были услышаны всеми. Мартынов, чья гордость была задета, вызвал Лермонтова на дуэль, которая и состоялась в окрестностях Пятигорска.

Лермонтов, которому выпало стрелять первым, выстрелил в воздух, однако его противник, не согласившись на примирение, направил пистолет прямо на него. Пуля ранила Лермонтова в живот Как раз в этот момент разразилась страшная гроза, и тяжело раненого человека смогли доставить в Пятигорск с огромным трудом и с большим опозданием. Ни один врач не отважился в эту ужасную бурю выйти из дома, и медицинская помощь не пришла вовремя. Лермонтов скончался от тяжелого ранения через три или четыре дня. Ему было всего двадцать семь лет

Нам с В. удалось увидеть место, где состоялась дуэль. Это был обычный луг; он находился у подножия заросшего лесом холма, с которого открывался прекрасный вид на одинокую остроконечную гору Машук, стоявшую несколько в стороне от четырех других гор.

Узнав, что среди достопримечательностей Пятигорска есть также так называемый грот Лермонтова, мы отправились на него взглянуть. У входа в грот висела мраморная табличка со стихами, посвященными памяти Лермонтова. По этой табличке, а также по стихам было видно, что их автор — какой-то провинциальный помещик с юга России. Этот человек, очевидно, считал, что его произведение является значительным вкладом в почитание памяти поэта и в оформление грота. К сожалению, его стихи были настолько плохи и глупы, что этот джентльмен сделал бы намного лучше, если бы вообще не давал волю своим чувствам.

Однако В., как мне показалось, находился под впечатлением этих стихов, поскольку неожиданно он погрузился в глубокие раздумья. Очевидно, он посчитал для себя недопустимым покинуть это место, не оставив потомкам никакой памяти о своем посещении лермонтовского грота. Поскольку он не был поэтом, ему пришлось воспользоваться чужой идеей. В конце концов, на одной из стен грота он неразборчиво написал афоризм Прудона: «La ргоргШё c‘est le vol»*.*Собственность есть результат воровства (фр.).

Нашей следующей целью был город Владикавказ[9] , находившийся у подножия Казбека — второй по высоте горы Кавказа. Отсюда можно было легко подняться к ледникам. Используя эту возможность, мы вскоре после нашего приезда предприняли это интересное и несложное восхождение.

К ледникам мы поднимались на мулах. Мы ехали по крутому скалистому утесу и всего лишь узкая полоска отделяла нас от пропасти в несколько сотен метров глубины. В голову приходили не слишком приятные мысли о том, что стоило животным сделать один неверный шаг — и мы бы покатились в пропасть. Однако мулы передвигались настолько осторожно, таким медленным и выверенным шагом, что мы не могли этому не удивляться. Я отношусь к тем людям, которых глубина притягивает как магнит. Охватывающий при этом страх прежде всего направлен именно против этой силы притяжения, с которой, чтобы ей не поддаться, необходимо как-то бороться.

Наиболее интересная часть нашего путешествия по Кавказу все еще оставалась впереди — это была так называемая Военно-Грузинская дорога. Владикавказ расположен как раз у подножия основной гряды Кавказских гор, которые простираются с запада на восток, то есть от Черного моря к Каспийскому. Военно-Грузинская дорога, проходя через горную гряду, ведет от Владикавказа на севере до Кутаиси на юге.

Вначале мы думали задержаться во Владикавказе лишь на короткое время, однако у В. здесь обнаружилось довольно много друзей и знакомых, а клуб, где мы обедали, давал прекрасную возможность для встреч и общения с ними. В. чувствовал себя настолько хорошо, что продолжал искать все новые и новые поводы для того, чтобы отложить наш отъезд из Владикавказа. Лишь когда я разоблачил его и начал настаивать на продолжении нашего путешествия, ему пришлось сдаться. Он наконец-то попросил гостиничный счет и сделал некоторые другие приготовления к отъезду.

В те дни на Грузинской военной дороге еще не существовало ни государственного, ни частного организованного движения. Если вам необходимо было воспользоваться этой дорогой, то оставалось лишь нанять повозку, запряженную лошадьми. Мы сделали именно так и ранним утром продолжили наше путешествие. Приблизительно в два часа пополудни мы остановились в маленькой хибарке, где нам предстояло провести ночь, так как следующее подходящее место находилось на расстоянии целого дня пути.

Для того чтобы чем-нибудь заняться в послеобеденное время, я достал из чемодана набор масляных и других красок и отправился на находившийся неподалеку берег горной реки Терек. Для меня не представляло особой сложности найти подходящий объект, так как стоило мне сделать несколько шагов, и передо мной открывался необычайно прекрасный вид. Я устроился поудобнее на своем стуле и попытался передать на полотне мои впечатления от быстротечной реки и возвышающейся над нею волшебной горы Казбек. Я очень торопился, чтобы закончить до тех пор, пока не изменится свет, который был особенно насыщенным благодаря необычному скоплению облаков. Я закончил работу через полтора часа, возможно — через два, и сам был удивлен тем, насколько хорошо мне удалось передать общее настроение на таком небольшом полотне с помощью таких простых материалов Впервые у меня так удачно вышел пейзаж, и этим было положено начало моей деятельности как художника-пейзажиста.

На следующий день мы продвигались вдоль Терека. Долина все больше и больше сужалась, пока мы ни оказались в глубоком и внушающем страх ущелье, сквозь которое среди скал и валунов Терек прокладывал свой извилистый путь. Какими бы неприступными ни казались нам эти крутые скалистые уступы, мы все время видели на них огромные и густо нарисованные надписи и имена тех, кто побывал здесь до нас. Часто эти надписи были сделаны просто на головокружительной высоте, на необычайно обрывистых утесах; можно было даже предположить, что они сделаны там при помощи вертолета, если бы подобное вообще было возможно в те времена. Добраться до нашего следующего пристанища нам удалось лишь глубокой ночью — это была такая; же маленькая и жаркая хибарка, как и в первый раз. Все, что нам удалось здесь найти съедобного,— это форель, выловленная из реки Терек.

Перед самым отъездом, прогуливаясь рано утром недалеко от хибарки, я обнаружил небольшое черкесское поселение. Здесь совсем не было домов — только прорубленные в скате отверстия, соединенные с одной или несколькими пещерами.

На третий день нашего путешествия по течению Терека на обычно пустынной дороге нас ожидала довольно интересная встреча. К нам приближались две странного вида фигуры верхом на лошадях. На них было надето нечто вроде средневековых шлемов, в руках у каждого была пика и щит. Цвет их лиц несколько отличался от того, какой обычно встречается у кавказцев, то же самое можно было сказать и об их чертах. Возможно, они были либо пшавами, либо хевсурами — это два маленьких племени, о которых я прежде уже слышат; скорее всего, эти племена являлись потомками затерявшихся в горах Кавказа крестоносцев. Когда мы поравнялись с двумя всадниками, они остановили своих лошадей и без всяких возражений (возможно, даже не без удовольствия) позволили себя сфотографировать.

Совершенно по-другому вел себя турок, которого мы встретили несколько позже. Он шел за повозкой, в которой сидели пять или шесть его жен,— все в паранджах и закутанные в белые одежды. Когда он заметил, что я собираюсь сделать снимок повозки и тех, кто в ней был, он начат громко и грубо ругаться, погнав лошадей вперед, чтобы положить конец моему недостойному поведению

На четвертый день пути после выезда из Владикавказа мы распрощались с долиной Терека и повернули направо, чтобы преодолеть главный хребет горной гряды в наиболее удобном для перехода месте. Подъем становился все круче и круче, и лошадям приходилось передвигаться крайне медленно. Часто дорогу практически невозможно было угадать за толстым слоем снега, покрывающего луга, через которые нам предстояло пробираться. Проведя еще одну ночь в горах, мы начали ужасный крутой спуск. Он привел нас в плодородную долину, которую во всех направлениях покрывали кукурузные и пшеничные поля, а на окружавших ее холмах произрастали виноградники и фруктовые сады. Этот веселый южный пейзаж резко контрастировал с унылым горным миром, который мы только что покинули. Вечером того же дня мы добрались до Кутаиси, где нашли неплохую гостиницу и по достоинству оценили ее после ночей, проведенных в маленьких и грязных горных хибарах.

Проведя ночь в Кутаиси, мы на следующий вечер сели на поезд до Тифлиса (в настоящее время Тбилиси), столицы Грузии. Во время этого ночного путешествия случилась такая гроза, которую я ‘никогда более не встречал на этой широте. Небо, пронизанное молнией, буквально разрывалось на клочья; дождь барабанил по поезду с необыкновенной силой, и все это, сопровождаясь раскатами грома, продолжалось до самого Тифлиса, которого мы достигли лишь на следующее утро.»

Я обратил внимание на то, что в Тифлисе уже можно было встретить электрические трамваи, о которых пока еще не слышали в Одессе. В целом Тифлис был красивым и современным городом. В то же время, эту характеристику можно было применить лишь к той его части, которую называли Европейской, поскольку в те дни Тифлис состоял из двух отдельных районов: Европейского и Восточного. Последний имел все приметы Востока — с его бродячими, вечно кричащими торговцами, суетой и разноцветным беспорядком.

Когда жара в Тифлисе стала уже невыносимой, мы решили спустя несколько дней отправиться в Боржом — расположенный неподалеку горный курорт. Перед тем как оставить город, мы поднялись на фуникулере на вершину небольшой, находившейся в окрестностях Тифлиса горы для того, чтобы насладиться прекрасным видом на Тифлис и окружающие его места.

Помимо благоприятного климата Боржом был знаменит минеральной водой своих источников, которую использовали в России как питьевую воду, аналогичную немецким зельцеской и преблауэрской. Здешний пейзаж поразил меня своей изысканностью и напомнил места у подножия Альп. Горы средней высоты были покрыты лесами, вокруг росли зеленые луга, и — что в те дни на Кавказе было редкостью — улицы и дороги содержались в хорошем состоянии. После жары в Тифлисе свежий, придающий силы воздух Боржома доставил нам особое наслаждение.

На второй день после нашего прибытия с Боржом, войдя в комнату В., я увидел, как он вынимает из коробки свою манилу. Несмотря на сходство Боржома с альпийскими городами, он, вероятно, подумал, что пришел момент предстать перед обществом. «Не прогуляться ли нам по эспланаде?» — сказал он. Я вынужден был принять это предложение. Наша прогулка стала маленькой сенсацией. Мне не доставило никакого удовольствия чувствовать себя в центре внимания и видеть, как люди, собравшиеся на скамьях, обмениваются насмешливыми улыбками и взглядами. Я не мог сдержать вырвавшееся у меня замечание: «На вашу манилу все смотрят с большим удивлением».

«С восхищением и завистью»,- уточнил, исправляя меня. В., отказываясь признать свое поражение. Однако его явно напряженное выражение лица и молчаливый взгляд недвусмысленно давали понять, что он не может не замечать нелепого эффекта, производимого его манилой. По нашем возвращении в гостиницу манила отправилась обратно в коробку и осталась здесь в неприкосновенности до самого нашего приезда в Одессу.

В Боржоме я вновь взялся за свою кисть и нарисовал несколько пейзажей, которыми остался вполне доволен. Отсюда наше путешествие, приближаясь к концу, привело нас через Абастуман в Батуми, из которого мы планировали возвратиться в Одессу.

Батуми, расположенный на побережье Черного моря в юго-западной части Кавказа — недалеко от турецкой границы,— с трех сторон был окружен горами. Здесь можно было встретить эвкалипты, тисовые деревья, мирты, кактусы и различные виды пальм. Вся эта местность была покрыта роскошной растительностью. Хотя к тому времени, как мы достигли Батуми, лето уже было в самом разгаре, здесь, в отличие от сухих и жарких Тифлиса и Кутаиси, стояла ужасная духота. Воздух был не только теплым, но и очень влажным, и над всей этой экзотической сельской местностью всегда висела густая, удушающая дымка.

Сейчас у меня была, наконец, возможность лично ознакомиться с «Зеленым мысом» — объектом восторженных отзывов В. Это был сад, в котором находилось нечто вроде одноэтажной дачи и который не имел ничего общего с настоящим «мысом», существовавшим в моем воображении как мыс, выступающий в море. Дважды в день мы купались в море, но все равно настолько страдали от влажной, душной жары, что даже В. уже не сопротивлялся моему предложению вернуться из путешествия несколько раньше, чем мы планировали. Итак, через неделю мы сели на корабль, отправлявшийся в Одессу, и прибыли туда после пятидневного морского путешествия.

Когда мы вернулись в Одессу, была уже середина августа. Поскольку мои родители находились в это время в нашем сельском имении, то по возвращении я сразу же к ним присоединился. Хотя до начала лекций в университете оставалось совсем немного времени, я так еще и не решил, на какой факультет мне следует записаться. Как уже упоминалось выше, мои сомнения в том, правильно ли я поступаю, меняя таким образом всю свою биографию, приняли характер навязчивой идеи. Я отдавал себе в этом отчет, но совершенно не был в состоянии с этим бороться. Эти сомнения перешли вскоре в тоскливые мучительные размышления, которым, казалось, никогда не будет конца. Как только после этой болезненной борьбы я приходил к тому или иному решению, то уже в следующий момент мне думалось, что все аргументы и выводы — всего лишь плод моего воображения. И решение, достигнутое с такими мучениями, рушилось, как карточный домик. Мой отец, который прежде обращал на меня мало внимания, со времени самоубийства Анны проникся живым интересом ко всему, что я делаю. В связи с этим я решил довериться ему — первый раз в своей жизни — и рассказать о своих сомнениях. Возможно, я надеялся, что ему удастся рассеять мои ненужные сомнения и помочь мне в выборе «правильного» факультета. Как я и ожидал, отец был очень польщен этой моей попыткой к сближению и сообщил мне о своей готовности оказать мне содействие любого рода. Это положило начало нашим ежедневным формальным «совещаниям», продолжавшимся по нескольку часов. Однако, как я вскоре обнаружил, они были бесполезны и никак не проясняли предмет. Через несколько дней я понял, что отец фактически попал под опустошающее воздействие моей раздвоенности и даже заразился ею. Это заставило его сомневаться в аргументированности своих собственных советов, которые ранее он давал мне с абсолютной убежденностью в своей правоте. Таким образом, я пришел, наконец, к убеждению, что мы все более и более приближаемся к тупику, из которого уже не будет выхода. Однако все это сложное дело вскоре пришло к неожиданной развязке. После нескольких дней абстрактных размышлений однажды утром я проснулся с ясным видением того, что здесь вообще не о чем размышлять, поскольку перевод на другой факультет той весной был всего лишь попыткой «неадекватными средствами» преодолеть мою депрессию, которая не имела ничего общего с естественными науками. Все, что оставалось мне сделать в этой ситуации, так это отступить и оформить мой обратный перевод из Школы естественных наук в Юридическую школу. Отец, узнав о моем решении, был несколько обескуражен: «Но зачем же такая спешка? Мы могли бы поговорить об этом еще немного». Однако именно он всегда больше склонялся к Юридической школе.

Университетская учеба в России в то время организовывалась по курсам, каждый из которых длился два семестра. Все обучение в Юридической школе длилось четыре года. Для того чтобы перейти на второй год обучения, необходимо было сдать экзамены, по меньшей мере, по двум предметам — по собственному выбору. Я выбрал экономику и статистику и, после интенсивной трехнедельной подготовки, успешно сдал оба экзамена.

Таким образом, вопрос о моей учебе был, наконец, улажен. Это обстоятельство, а также сосредоточенность на занятиях и тот факт, что я сдал экзамены, несколько улучшил мое психическое состояние, но, к сожалению, ненадолго.

Я не могу припомнить, кому принадлежала эта идея, но было решено, что продолжать свою учебу я буду уже не в Одессе, а в Санкт-Петербургском, университете. Как раз в это время в Петербург приехал из Милана младший брат моей матери, дядя Василий. Он снял большие апартаменты, и было решено, что жить и вести хозяйство мы будем совместно. Я не вникал в детали этой договоренности, достигнутой между дядей и моими родителями. Основным для меня было то, что в Санкт-Петербурге мне не надо будет заботиться о квартире и пансионе. Продолжать учебу в Петербурге показалось мне заманчивой идеей, поскольку в родительском доме в Одессе все напоминало мне о смерти сестры. Благодаря изменению декораций я надеялся улучшить свое психическое состояние. Преимуществом было также то, что Юридическая школа в Санкт-Петербурге славилась именами ведущих педагогов и считалась лучшей в России.

В то же время я не питал иллюзий насчет того, что дядя сможет понять мою депрессию. Он был экстравертом, проявлявшим интерес и понимание только в отношении конкретных, практических вопросов, не имея ни малейшей склонности к душевным исканиям или психологическим нюансам. Высокого роста, безукоризненно одетый, мой дядя имел достаточно примечательную внешность, а его низкий голос и серьезные манеры придавали ему очень авторитетный вид.

В последних числах сентября 1907 года все трое — отец, мать и я — отправились в Санкт-Петербург У отца здесь было какое-то дело, а мать хотела увидеться с братом. По пути мы заехали в Москву, где отец хотел проконсультироваться о моем состоянии с врачом, которого хорошо знал и очень высоко ценил, Все, что я помню об этой московской консультации, так это момент, когда отец и доктор исчезли за дверью, прикрыв за собой дверь. Тем не менее, я смог различить несколько отдельных предложений, произнесенных моим отцом: «Он заторможен… он не может раскрыться… Мне кажется, лучшее, что он мог бы сделать,— так это по-настоящему влюбиться…»

Когда мы приехали в Санкт-Петербург, шел дождь, а с Балтийского моря дул резкий, холодный, пронизывающий ветер. Все было серым и мрачным, поэтому город произвел на меня унылое и гнетущее впечатление. Я был в Санкт-Петербурге и раньше, однако тогда это было летом, и прекрасная погода действовала иначе. К тому же, я был там всего три или четыре дня, а сейчас предполагалось, что я буду жить в этом городе, который показался мне таким отталкивающим, несколько лет. Это вызвало у меня депрессию, еще более усугублявшуюся тем, что дядя, с которым мне предстояло вести хозяйство, всегда такой приятный в обществе, дома становился молчаливым, мрачным и всегда пребывал в скверном расположении духа. Я старался успокоить себя мыслями о том, что это всего лишь первое неблагоприятное впечатление и что скоро я обязательно привыкну к этой новой, незнакомой для меня обстановке.

Через день после нашего приезда в Санкт-Петербург погода улучшилась, и появилось солнце. Мы с дядей решили прогуляться во Невскому — главному проспекту Санкт-Петербурга. Стояла роскошная осенняя погода, и Невский, где гуляло много людей, представлял собой очень пеструю картину. На широкой дороге наблюдалось необычно быстрое для большого города движение. Здесь проезжали и благородные экипажи, и кареты, и дрожки с черными рысаками. По широкому тротуару в разных направлениях двигались толпы пешеходов, среди которых было много офицеров в форме, и это давало понять, что вы находитесь в столице великой Российской империи, в городе, который был резиденцией царя.

Мне показалось, что мой дядя впал в унылое состояние духа, все время повторяя, что ему уже сорок пять лет и у него уже нет будущего. «Но тебе,— продолжал он,- только двадцать один, и впереди у тебя — целая жизнь». Затем он заговорил об одной знакомой ему семье К. — здесь он упомянул немецкое имя, — чья дочь Наташа, как и я, была студенткой второго курса в Юридической школе при Санкт-Петербургском университете, и предложил представить меня семье. Конечно, я согласился, сказав, что это доставило бы мне огромное удовольствие, поскольку я еще не знаю в Санкт-Петербурге ни одной живой души. Каждую неделю К. устраивали приемный день, когда приглашались также и сокурсники Наташи. Мы договорились, что навестим К. в следующий прием.

Когда мы с моим дядей явились к К., присутствовала уже большая часть гостей, и определенную часть времени у меня заняло знакомство с родителями, с Наташей, а затем и со всеми гостями. Наташа выглядела совершенно по-иному, чем я ее себе представлял в образе бледной и хрупкой санкт-петербургской девушки. Передо мной стояло крепко сбитое создание, с красивым, но несколько простоватым круглым лицом и свежим румянцем на щеках. У нее были темно-каштановые волосы и серо-голубые глаза, она была немного склонна к полноте, но с учетом ее роста это не имело большого значения. У нее были приятные, располагающие манеры, которые произвели на меня самое благоприятное впечатление.

Большинство гостей доставляло молодежь, однако присутствовало также несколько женщин и мужчин более зрелого возраста, среди которых — два хорошо известных санкт-петербургских художника. Хозяева принимали нас очень тепло, угощая чаем с тортом. Затем мы разговаривали и танцевали. Вскоре после этого — очевидно, идея принадлежала одному из художников — каждому дали блокнот и все необходимое для рисования и предложили, в меру своих возможностей, нарисовать портрет одного из присутствующих. Позже дядя рассказывал мне, что оба художника отметили мой талант, но добавили при этом, что я должен «много работать». На том же вечере я встретил зятя г-на К., помещика по фамилии М., очень спокойного и приятного человека, к тому же близкого друга моего дяди. Таким образом, с приема у К. я возвращался в несколько более приподнятом, чем обычно, состоянии духа, с надеждой на то, что мне в конечном счете удастся наладить более тесные взаимоотношения с жителями Санкт-Петербурга, вновь обрести интерес к жизни и желание получать от нее удовольствие.

Лекции в университете уже читались довольно продолжительное время, но я снова и снова откладывал их посещение, оправдывая это перед самим собой необходимостью вначале привыкнуть к Санкт-Петербургу, увидеть его наиболее значительные достопримечательности и памятники. Однако ничто не смогло пробудить во мне интерес; я бродил по музеям и картинным галереям в состоянии полного безразличия и скуки. Наконец, собрав все свои силы, я решил приступить к посещению занятий.

Университет был расположен на Васильевском острове, на противоположном берегу Невы, достаточно далеко от нашего дома. Для того чтобы добраться туда, мне пришлось нанять дрожки. Когда мы доехали до набережной, со всех сторон нам открылась впечатляющая панорама, которую мне однажды уже доводилось наблюдать: справа, на берегу реки — Зимний дворец; слева -Адмиралтейство с его остроконечным шпилем, а также Петропавловская крепость, которая служила могилой царей и печально известной тюрьмой для политических заключенных. Вид у всего этого был, без всякого сомнения, очень внушительный, но одновременно, как мне тогда показалось, угрюмый и невеселый.

Сам университет был большим, старым зданием с низкими сводами; он находился в плохом состоянии и явно нуждался в ремонте. Оказалось, что все оформленные мной документы, которые я отправил из Одессы, уже прибыли, и мне оставалось лишь завершить некоторые формальности, необходимые для приема. Стоял уже конец ноября, и это означало, что для посещения лекций, начатых с 1 сентября, я должен был догнать не только то, что пропустил за предыдущий год в Одессе, но и пропущенное мною за текущий третий семестр в Санкт-Петербурге. Однако я посещал лекции лишь для видимости, пытаясь каким-то образом заполнить свое утреннее время. Я запасся всеми рекомендованными учебниками, но едва пролистал их, прежде чем снова поставить на полку. Так я поступил со всеми книгами за исключением одной — Энциклопедии Закона, написанной профессором из Санкт-Петербурга Петрашицким. В противоположность превалирующей в юриспруденции точке зрения, Петрашицкий понимал закон как нечто, «детерминированное психологически», подчеркивая тем самым относительность концепции правосудия. Эта идея показалась мне интересной и оригинальной. Поскольку в своей книге Петрашицкий все последовательно выводил из этой концепции, представляющей обобщенную и интегрированную теорию закона, книга заинтересована меня в такой степени, что мне полностью удалось на ней сконцентрироваться и внимательно изучить до самого конца.

Однажды, когда мы с Наташей закончили наши занятия в университете в одно и то же время и шли вместе домой, она пожаловалась мне, что совершенно не понимает, что же все-таки хотел сказать в своей книге Петрашицкий. Я попытался объяснить ей основную идею Петрашицкого и выводимые из нее наиболее важные теории. По-видимому, мне это удалось, так как перед расставанием она высказала свое удивление по поводу той легкости, с которой я способен был воспринять теорию Петрашицкого. Теперь, по ее словам, она поняла, что книга действительно не так сложна для понимания, как ей показалось вначале.

Я находил Наташу хорошенькой и приятной в общении, но на этом все и заканчивалось. Я не мог увлечься действительно серьезно, и между нами не возникало более тесных взаимоотношений. Кроме того, вскоре в доме К. перестали принимать, так как заболел кто-то из членов семьи. В какой-то мере я был этому даже рад, поскольку из-за своей стыдливости я должен был принуждать себя к общению с людьми точно так же, как принуждал себя к посещению лекций в университете.

Своего дядю я видел лишь во время еды. Его основной интерес сводился к бегам, и вместе со своим другом М. они содержали своих собственных скаковых лошадей. Лошади и бега были неистощимой темой их бесед — темой, которая меня совершенно не интересовала.

Посещение лекций в университете становилось бесполезным, и когда я увидел, «что сдать весенние экзамены у меня нет абсолютно никаких шансов, меня все чаще и чаще стала посещать мысль о бессмысленности моего приезда в Санкт-Петербург Не удивительно, что мое депрессивное состояние в Санкт-Петербурге не только не улучшилось, но, напротив, стало значительно хуже В таком большом городе, как этот, я еще больше чувствовал свою безучастность по отношению ко всем событиям и жизненным переживаниям, свою неспособность общаться с другими людьми Слишком разительным был контраст между пульсирующей вокруг меня жизнью и бесконечной, непреодолимой пустотой во мне самом.

В это время мой отец случайно оказался в Санкт-Петербурге, и перед тем как ввести его в курс моих жизненных проблем, я вновь решил рассказать ему о своем состоянии эмоционального опустошения, посоветовавшись о том, что можно в этом случае предпринять. Я был совершенно уверен в аномальном, патологическом характере своего психического состояния, и мы оба пришли к выводу, что, поскольку все предыдущие, нами же самими «изобретенные» способы терапии не помогли, единственным выходом оставалось обратиться за медицинской помощью к психиатру Мы выбрали профессора Б.

Имя профессора Б как выдающегося ученого и признанного авторитета в области неврологии мне было уже известно. Последнее время я слышал >о нем от отца и в другой связи. После самоубийства Анны родители решили основать больницу для неврологических больных. Денежные средства, предназначенные для этой цели, передавались городу Одессе. Больница должна была быть основана в память моей сестры и носить ее имя. В то же время профессор Б. собирался организовать в Санкт-Петербурге неврологический институт для научных исследований в области нервных болезней. Как раз в тот период он был поглощен деятельностью по собиранию необходимых для этого фондов.

Когда Б. услышал о намерениях моих родителей, он связался с моим отцом и попытался убедить его изменить свое мнение и направить денежные средства на образование неврологического института. Таким образом, между моим отцом и Б. установились определенные связи, что позволило отцу просить о консультации, которую предстояло провести в гостинице, где остановился мой отец. Осмотр состоялся через несколько дней. Профессор Б. поставил диагноз «неврастения» и решил, что наиболее удачной терапией в моем случае был бы гипноз. Мы договорились, что для этого лечения я буду ходить в его кабинет.

Войдя в клинику профессора Б., я обнаружил в гостиной уже много ожидающих. Я приготовился к тому, что моя очередь придет не скоро, и стал рассматривать других пациентов. Среди них были женщины и мужчины, все среднего возраста; судя по их внешнему виду, они принадлежали к высшим слоям санкт-петербургского общества. Однако для моих наблюдений у меня оказалось не так уж много времени, поскольку дверь кабинета вскоре открылась, и в ней появился служащий со списком в руках. Уже в следующий момент была произнесена моя фамилия. Все взоры обратились на меня. Конечно же, никто не мог понять, почему молодому студенту — я был одет в свою студенческую форму — оказано предпочтение перед всеми другими пациентами, пришедшими до него. Чтобы избежать неловкой ситуации, я поспешил в кабинет.

Поздоровавшись со мной, профессор Б. усадил меня и, произнося слова твердым и убеждающим голосом, начал сеанс: «Завтра утром вы проснетесь, чувствуя себя бодрым и здоровым. Ваша депрессия полностью исчезнет, прекратятся мрачные и унылые мысли, вы увидите все в новом и совершенно ином свете. В будущем вы будете с интересом посещать лекции в университете и успешно продолжите вашу учебу…» Поговорив еще некоторое время в том же духе, профессор Б. продолжал: «Как вам известно, ваши родители собираются предоставить большую сумму денег на строительство неврологического госпиталя. Случилось так, что как раз сейчас в Санкт-Петербурге собираются возводить неврологический институт. Целью этого института будет проведение исследований по всем вопросам, касающимся происхождения, лечения и исцеления подобных нарушений. Осуществление этих целей так важно и представляет такую огромную значимость, что вы должны попытаться употребить все ваше влияние на ваших родителей и убедить их финансировать строительство неврологического института».

Все то время, пока говорил профессор Б., я находился в совершенно бодрствующем состоянии. Однако я был не готов к такому резкому переходу от обсуждения моего конкретного случая к теме финансирования моими родителями строительства неврологического института. Я был слишком занят моими собственными проблемами для того, чтобы вступать в спор. Кроме того, я знал, что в этом вопросе не смог бы оказать на моего отца ни малейшего влияния. Я дал отцу правдивый отчет о моем первом визите к профессору Б. и не скрыл той роли, которую мне было предназначено играть в связи с неврологическим институтом. Отец ничего не ответил, но от меня не укрылось, что моим сообщением он не очень доволен.

Тем не менее, утром, последовавшим за моим визитом к профессору Б., я проснулся в значительно более приподнятом, чем обычно, эмоциональном состоянии, и это улучшение, как следствие гипнотического сеанса, продолжалось целый день. На следующий день оно заметно уменьшилось, а уже на третий день от него вообще ничего не осталось. Из-за вмешательства в мое лечение вопроса о неврологическом институте первый гипнотический сеанс стал и последним. В противном случае я бы все время ожидал того, что на следующем сеансе профессор Б. станет расспрашивать меня о разговоре с родителями,- а что я мог ему на это ответить? Кроме того, моему отцу не очень понравился гипноз, поскольку в нем он видел опасность слишком сильной зависимости пациента от своего врача. Я разделял его точку зрения.

Сейчас моим единственным желанием было как можно скорее покинуть Санкт-Петербург. Мне не составляло большого труда убедить отца в том, что все мои возможные действия здесь с самого начала обречены на неудачу. Как я считал, путешествия и другие развлечения могут помочь в менее тяжелых, чем у меня, случаях. Моя единственная надежда на улучшение должна была заключаться в интенсивном лечении и длительном пребывании в санатории. Выбор места пребывания я оставил за моим отцом, имевшим в этом отношении достаточный опыт. Сам он время от времени с интервалом от трех до пяти лет, испытывая приступы явно выраженной меланхолии, отправлялся в санаторий в Германии, а через несколько! месяцев возвращался уже совершенно здоровым. Его обычное состояние, которое он субъективно рассматривал как нормальное, характеризовалось несомненными маниакальными симптомами, картина его болезни полностью вписывалась в описание маниакально-депрессивных случаев, представленное профессором Крапелиным. Следовательно, не было простой случайностью и то, что среди всех докторов, у которых отец консультировался в Германии, особое уважение он пита;) к профессору Крапелину, веря, что именно он сможет мне помочь. К профессору Крапелину меня сопровождал некий доктор X., работавший в санкт-петербургской больнице, который приблизительно через неделю вернулся обратно в Санкт-Петербург.

Приготовления не заняли у меня слишком много времени. Завершив некоторые формальности в университете и сделав несколько проша1ьных визитов, я уже был готов отправиться с доктором X. в Мюнхен. В этот памятный день — был конец февраля или начало марта 1908 года — в сопровождении своего отца поздним вечером я отправился на железнодорожную станцию. Когда мы приехали, доктор X. был уже там. Так как до отхода поезда еще оставалось какое-то время, отец зашел со мной и с доктором X. в поезд. Желая обсудить некоторые вещи с доктором X., он попросил меня остаться в коридоре. Я не слышал того, что он говорил, но сквозь окно, отделяющее коридор от купе, мог видеть, как он что-то серьезно объясняет ему.

Ветер утих, падал легкий снег, покрывая блестящие крыши стоявших рядом железнодорожных вагонов сияющей белизной. И только сейчас я вдруг подумал о тех особых переменах, которые ожидают меня вскоре после того, как я сяду в вагон. Это было похоже на то. как будто добрая фея своей волшебной палочкой развеяла всю мою депрессию и все, связанное с ней. Я снова был примирен с жизнью и чувствовал себя в совершенном согласии и абсолютной гармонии с миром и с самим собой. Прошлое отодвинулось далеко назад, а будущее казалось прекрасным и многообещающим.

До отхода поезда оставалось всего лишь несколько минут, и отцу пора было выходить из поезда. Тогда еще я не знал, что, прощаясь, я прощаюсь с ним навсегда.

[КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ]

Перейти ко второй части:
1908. Испанские замки
1909-1914. Переменчивость в решениях

Перейти к третьей части:
1914-1919. После моего анализа
1919-1938. Повседневная жизнь
1938. Кульминация
Эпилог
Постскриптум Мюриэл Гардинер

ЧЕЛОВЕК-ВОЛК [Панкеев С.К.] Мои воспоминания о Зигмунде Фрейде (1971)

СНОСКИ:

[1] Согласно григорианскому календарю, который использовался в ос тальной части Европы, эта дата соответствует 6 января 1887 года.

[2] В переводе истории этого случая, описанного Фрейдом, слово drive используется вместо немецкого Fahrt, что, однако, может означать любое путешествие.

[3] Это было сказано переводчику Человеком-Волком в устной форме

[4] 12 января 1963 года Человек-Волк писал в своем письме ко мне: «Как совершенно справедливо заметил в истории моего случая профессор Фрейд, моя набожность закончилась с появлением нашего немецкого учителя и настолько однозначно, что, начиная с десяти лет, я никогда больше не интересовался вопросами религии.

[5] 5 мая 1970 года, когда Человек-Волк закончил эту часть своих «Воспоминаний», он написал мне, что припомнил нечто еще, о чем хочет мне рассказать, «не для того, чтобы Вы включили это в „Воспоминания о моем детстве», поскольку к ним это не имеет отношения, но лишь пос кольку это мне кажется интересным само по себе… В 1906 году, когда я учился в Санкт-Петербургском университете, я пришел на студенческую вечеринку и сидел за столом с несколькими другими студентами. Я никогда не думал, что во мне есть какое-то физическое сходство с Лер монтовым — нечто такое в глазах. Но вот тогда студент, с которым я был совсем не знаком, внимательно посмотрел на меня и сказал другому студенту: „Посмотри на нашего коллегу. Какое необыкновенное, невероятное сходство с Лермонтовым! Поразительно, что возможно такое сходство, то же самое лицо, те же глаза…» Другие студенты ответили молчанием, я тоже ничего не сказал. Через некоторое время тот же студент снова начал говорить о „феноменальном сходстве», но опять же никто не прореагировал. Если никакого действительного сходства не было, то, скорее всего, этот человек каким-то таинственным образом угадал мою идентификацию с Лермонтовым». Из этих слов, а также из посещения Человеком-Волком того места, где умер Лермонтов (об отношении к нему Человека-Волка будет идти речь в следующей главе), становится понятным, что великим поэтом, застреленным на дуэли, по которому так скорбит Человек-Волк, был не Пушкин, а Лермонтов.

[6] В среднюю школу поступают в возрасте около двенадцати лет Двухгодичная средняя школа приблизительно соответствует восьмому классу американской школы.

[7] Соответствует одиннадцатому классу американской школы.

[8] В английском варианте — Learmom.

[9] В 1937 году Владикавказ был переименован в Орджоникидзе, затем в 1944 г. в Дзауджикау. В 1991 году городу было возвращено название — Владикавказ.