Письмо З. Фрейда — Эмилю Флюсу (01.05.1873)

Вена,

Милый друг!

Если вам спустя 20 или 30 лет доведется где-нибудь прочесть: «1 мая 1873 года был одним из самых славных дней, когда-либо случавшихся под нашим северным небом. Вошедшая в поговорку удачливость Его Величества императора Франца Иосифа I [1] не оставила его и в этом торжественном случае. В открытой карсте, сопровождаемый знатнейшими принцами крови своего времени, рыцарственный образ двигался сквозь ликующую счастливую толпу» — и так далее в византийском придворном стиле, не верьте тому, а внемлите моему уверению, что 1 мая 1873 года стоял полусибирский холод, а демократический дождь так пропитал влагой дороги и пути, что Его Величество столь же мало походил на рыцаря, как наш (ибо он и мой) сапожник, а иноземные принцы, казалось, состояли исключительно из усов и орденских звезд и что, наконец, никто не восторгался их апостольскими Высочествами, за исключением нескольких уличных мальчишек, которые сидели на деревьях, тогда как бравый народ прикрывался зонтами и почти не приподнимал шляп. То, что ваш словоохотливый друг и корреспондент не был в числе последних, легко догадаться; сколько бы малозначительным он себя часто ни ощущал, как мыслящий человек и исправный гражданин, он кажется себе великим в сравнении с той кучкой придворных, чье существование является лучшим доводом против учения о целесообразности, ибо они не годны даже на то, на что годны трутни в пчелином улье; да они нам на это и не нужны.

Если приедете в Вену, вы не узнаете Пратера[2]. Какая разительная перемена! Какой изящный тон! По-вселенски масштабно и благородно! Мне жалко бедняжку Паулу[3], если она уже видела Вурстсль[4] и питает надежду вновь насладиться им. Она его уже не узнает. Вурстель теперь отошел в сферу преданий седой старины, в которые верят няньки и детишки, но отнюдь не образованный человек. Я наступил на ногу одному булочнику, он, приняв меня за иностранца, поскольку я как раз говорил по-испански, только и сказал: «Извините, мой господин». Это так мило, что я считаю это почти неестественным, но вообразите, как еще год назад он бы со мной обошелся.

Кто хоть раз впал в меланхолию, высасывает скорбь из каждого события. Эти exposition universelle (universal exhibition, французский и английский, встретить на улицах Вены легче, чем где-либо ежевику) кажутся мне неуместными. Они усиливают мою леность, позволяют мне найти тысячу отговорок, оправдаться перед моей щепетильной совестью, я боюсь, что из страсти к зрелищам провалюсь на экзаменах, а из верности долгу — не посмотрю всемирную выставку. На оставшиеся два месяца (до 29—30 июня или 10—12 июля) у меня припасены наилучшие намерения и едва уловимое ощущение того, что меня весьма страшит ваше письмо, в котором торжествует некий род божественной лености, которую из меня давно изгнал ангел огненным мечом, — всевозможные сомнения и заботы.

О какой «связи» говорил я так — по вашей оценке — смиренно и меланхолично? Разве не назвал я это «событием» в том смысле, в каком оно должно возбуждать волнение и удивление. Я не обозначил это тогда конкретнее — отчасти из-за напряженности, которая бы мне весьма польстила, отчасти же из-за того, что я еще не верил самому себе. Сегодня в этом столько же определенности, сколько ее может быть только в каком-либо человеческом плане (ведь Вавилонской башней может стать любой), и сегодня я могу быть совершенно откровенным. Если бы я приоткрыл покров, разве вы не разочаровались бы? А теперь представьте себе: я твердо решил стать естествоиспытателем и потому возвращаю вам обещание вести все ваши процессы. Я в этом больше не нуждаюсь. Я хочу познать все акты природы, совершавшиеся на протяжении тысячелетий, быть может, мне удастся вслушаться в ее всевечный процесс, и тогда я поделюсь приобретенным со всеми, кто жаждет знаний. Вы видите, тайна не так страшна, она была лишь пропитана робостью, ибо больно уж незначительна.

Жалеть вас в связи с тем, что вам не удался перво-начальный план, — к тому у меня нет охоты, ибо у вас в запасе есть с полдюжины новых. После одного из ваших прежних сообщений непосредственно с плацдарма боевых действий должно было показаться, что в нем вообще нет никакой необходимости. Мне было бы приятно, если бы я угадал вашу сокровенную надежду; я читаю оды Горация, вы их проживаете.

Но что удивляет меня — вы радуетесь тому, что Оттилия находится во Фрайберге, как если бы вы сами оставались там, к тому же вовсе не упоминаете о поездке, разве она так и не состоялась? В таком случае это абсолютное повторение моей планировавшейся поездки в Англию[5], и мы вновь могли бы нынче повидаться в Роцнау. Ведь туда-то я, вероятно, попаду. Если вы заставите ваши интриги развиваться так захватывающе, как вы надеетесь, прогулка во Фрайберг теряет свое значение и я вновь увижу Хохвальд, мне надо исправить там одну глупость. (Я бы не воспринял замок и развалины Хохвальда как возможность, она возникает очень уж редко,) Если вы и в самом деле остаетесь во Фрайберге, почему бы нам не встречаться каждую неделю?

К бедной маленькой соседке я питал чувство искренней благодарности, потому что она избавила меня от незначительного смущения с помощью одной услуги, о которой я даже не просил приличествующим образом ведь я принимал ее за служанку вашей мамаши. Однако вам придется, вероятно, благодарить ее больше, чем мне.

То, что капельмейстеру позволяют по-прежнему музицировать, не напоминая ему о его дурном поступке, конечно, очень понятно, но что толкуют об этой истории и какие мысли на сей счет высказывают? В этом деле мне именно это было бы интересно.

Я сознаю, что, отвечая тем же днем, 1 мая, которым получил ваше письмо, я поставил ваше «срочно» с ног на голову. Но я поступаю так, во-первых, потому, что переживаю как раз «конгениальный» час, а во-вторых, чтобы ознакомить вас с короткой максимой. А именно: если в другой раз у вас возникнет какое-нибудь жгучее желание, взовите к Богу: «Выполни для меня то или это» — и прибавьте: «Но не слишком скоро». Я вовсе не намерен обязать вас своей стремительностью, к тому же такой быстрый ответ нисколько не вяжется с той аккуратностью, которую вы поставили во главу угла на ближайший период замаливания старых грехов, только вы не вправе на целые месяцы делать паузу, а то мне придется считать, что господин Э. Ф. во Фрайберге — потерянная позиция.

Ваш Зиг. Фрейд .

Всякие мелочи в качестве послесловия.
Не шокирует[6] ли вас известие, что Оттилия будет изучать портняжное дело? Или вы и тут успели уже отыскать поэтическое зерно?

Где сейчас, где был и чем занимается Рихард? Я довольно долгое время не имею о нем известий. Не устраивали ли вы во Фрайберге иллюминаций или, может, основали фонд для малоимущих невест, когда выходила замуж «наша» (ибо она была наша, как говорит Гёте) принцесса? Нет? О, в каком непатриотичном городе я родился!

В тот же день, когда «австрийская инфанта»[7], как ее столь романтически именуют наши газеты, въезжала в Мюнхен, там хоронили Юстуса Либига[8]. Ужасно символическое устроение судьбы. Тяжкая утрата понесенная городом со смертью Либига, требовала видимо, возмещения. Кланяйтесь вашим родителям и Альфреду.