Письмо З. Фрейда — Эмилю Флюсу (16.06.1873)

Вена, ночь

Милый друг!

Если бы я не стыдился выписать самую низменную остроту нашего остроумнейшего века, я просто-напросто позволил бы себе скромно сказать: «Экзамен мертв, да здравствует экзамен». Но острота нравится мне так мало, что мне было бы куда приятнее, если бы позади был и второй экзамен. Неделю после письменного экзамена я провел с тайными угрызениями совести и коликами в сердце и начиная со вчерашнего дня стараюсь наверстать упущенное и ликвидировать тысячи накопившихся пробелов. Вы, правда, и слышать не хотели, когда я обвинял себя в лени, но мне-то лучше известно, что в этом есть толика правды.

Ваше желание услышать об экзамене вынуждает меня ограничиться холодными блюдами, ибо они подаются слишком поздно после уже состоявшейся трапезы; патетическое описание надежд, колебаний, оцепенения, просветления, озарений, вдруг переживаемых человеком, и необъяснимых везений, о которых рассказывается «среди товарищей», я, к сожалению, уже не могу вам представить; письменный же отчет теперь был бы для меня чересчур неинтересным. Результаты я хочу утаить от вас, само собой разумеется, были и удачи, и невезение; в столь важных делах прилагают свою руку и провидение, и злой случай. Такие события выпадают из обычного течения жизни. Короче говоря, поскольку я не намерен заставить вас терзаться неведением относительно столь привлекательной вещи, по пяти работам я получил отметки «отлично», «похвально», «похвально», «похвально», «удовлетворительно»[1]. Переживаний было предостаточно. По латинскому мы получили отрывки из Вергилия, которые достаточно давно я случайно прочел, и потому затратил на работу лишь половину отведенного времени и вследствие спешки упустил отличную оценку. И вот теперь любой другой получает «отлично», я же довольствуюсь отметкой «похвально», уже второй. Перевод с немецкого на латинский показался очень лёгким, в этой легкости и заключалась его трудность мы потратили на перевод лишь треть отведенного на то времени, и как следствие — постыдный провал то есть «удовлетворительно». Двое других получили «похвально». Работа по греческому, отрывок из «Царя Эдипа» в 33 строки, удалась мне лучше — «похвально» единственная; и этот отрывок я читал самостоятельно и не делал из этого секрета. Работа по математике за которую мы взялись с дрожью в коленях, удалась полностью, я пишу «похвально», потому что отметки еще не объявлены. «Отлично», наконец, поставили мне за работу по немецкому языку. Мне досталась высоконравственная тема: «О предрассудках при выборе профессии»[2], и написал я приблизительно то же самое, что двумя неделями раньше написал вам, хотя за это и не получил от вас «отлично»[3] . Мой профессор сказал мне к тому же — а он первый, кто берет на себя смелость сказать мне это, — будто бы у меня, как метко выразился Гердер, «идиотический стиль»[4], то есть стиль, который одновременно корректен и самобытен. Я весьма удивился этому невероятному факту и не упустил первого в своем роде счастливого случая развить этот стиль и направить его максимально далеко. К вам, например, и по сей день, вероятно, не обратившему внимание на то, что вы обмениваетесь письмами с немецким стилистом. Ну а теперь я советую вам — как друг, а не как заинтересованное лицо — сохраните, перевяжите, берегите их как зеницу ока, — кто ведает, как обернется жизнь.

Таким, милый друг, был мой письменный экзамен. Пожелайте мне более серьезных целей, более явных успехов, более сильных соперников, большего прилежания и вообще чего только можно пожелать, чтобы результат был хоть чуточку лучше. Вообще-то, был ли экзамен легкий или тяжелый, определить я не могу; считайте, что он был приятным.

На выставке я был уже дважды. Прекрасно, но ни восхищения, ни потрясения не испытал. Многое, что, вероятно, нравится другим, в моих глазах не находит снисхождения, потому что во мне ни в том, ни в сем, вообще ни в чем нет основательности. Так что меня привлекли только предметы искусства и общие эффекты. Глубокой взаимосвязанной картины человеческих

Устремлений, как это хочется видеть газетам, я не обнаружил, с таким же успехом можно пытаться по гербарию восстанавливать черты конкретного ландшафта. В целом это выставка для духовно остроумных, прекрасно-душных и безумных людей, которые в основном-то ее и посещают. После моего «мартера»[marter] (так мы в своем кругу переиначиваем слово «экзамен» [matura]) я намереваюсь ходить туда каждый день. Это и забавляет и отвлекает. Там, кроме того, можно быть в полном одиночестве, несмотря на всю толчею.

Я пишу вам об этом, конечно, с сугубо злостным намерением напомнить вам, сколь в малой степени неопределенна для вас возможность увидеть эти великолепия и сколь болезненным, вероятно, будет для вас расставание, если скоро это все-таки случится. Я ведь все-таки могу представить себе ваше настроение. Покинуть милые сердцу родные края, близких, красивейшие места, развалины — я прервусь, не то опечалюсь, как вы. Вы ведь лучше всех знаете, с чем вам приходится расставаться! Держу пари, вы бы ничего не имели против, если бы вашему будущему начальнику всего через месяц пришло бы в голову оторвать вас от ваших отчих радостей. Ах, почему вы прозаический еврей, Эмиль? Парни-ремесленники христианско-германского настроя сочиняли в подобных ситуациях красивейшие песни.

Мои «опасения о будущем» вы воспринимаете слишком несерьезно. Кто страшится только посредственности, тот уже вне опасности — утешаете вы меня. От чего вне опасности, вынужден я спросить; какая же тут скрытность и защищенность, если ее нет? Кого интересует, боитесь вы чего-нибудь или нет? Разве не факт, что так оно и есть на самом деле? Пожалуй, истинно, что и далее сильные духом люди сами собой впадают в сомнение; разве поэтому всякий, кто свои заслуги подвергает сомнению, есть сильный духом? Возможно, он слаб духом, зато честен в силу воспитания, привычек и совестливости. Я не стану вас призывать, если вы случаем попадете в какое-нибудь сомнительное положение, бессердечно расчленять ваши ощущения, но если вы сделаете это, то увидите, сколь мало вы в себе уверены. Ведь величие мира зиждется на этом многообразии возможностей, однако это, к сожалению, не представляет собой твердую основу для нашего самопознания.

Если вы меня не поймете (ибо я прибегаю к некой сомнамбулической философии), пусть мои мысли бегут своим чередом. Я, к сожалению, не мог управиться с этим письмом за день; через 23 дня наступит тот день самый длинный из дней, в который… и так далее. Поскольку я через очень короткое время должен огромной ложкой черпать ученость, мне уже заказана возможность писать удобопонятные письма. Я утешаю себя тем что все-таки пишу их не ординарному уму, и пребываю во всех возможных ожиданиях.

Ваш Зигмунд Фрейд

Господин Бретгольц, его взрослая дочка и его племянник, мудрец из Черновиц, вот уже несколько дней кряду ходят к нам в гости. Знаком ли вам последний? Он, действительно мудрец, доставляет мне много радости.