Письмо З. Фрейда — Эмилю Флюсу (06.03.1874)

Вена,

Милый друг!

Я обязан всерьез просить у вас извинения за небрежность, в каковую себе во вред впал, пригласив вас посетить меня в пятницу пополудни, запамятовав, что совсем не волен буду распоряжаться своим временем. Зато — изъясняясь торжественным стилем — готов к любой сатисфакции и, чтобы показать вам мою добрую волю во всей максимально возможной степени, прошу вас и в субботу не утруждать себя хлопотами из-за меня, ибо вероятность того, что вы застанете меня, равно как и сегодня, крайне, донельзя мизерна. Вы, вероятно, ждете, что при столь редком затворничестве мой вред не может быть неумеренным, и в действительности это именно так. Это было последнее слабое извержение когда-то мощного кратера, последнее содрогание в недрах моего тела, которое уже давно находится в открытой борьбе с покоем и порядком моего организма, — я имею в виду мою челюсть. Я в этом смысле являюсь заложником дискомфортно грустной дилеммы: если человек живет, чтобы есть, то я живу, чтобы портить себе зубы, то есть страдать от зубной боли — грустная цель жизни. И если человек ест, чтобы жить, то я страдаю зубной болью, чтобы жить, моя жизнь в таком случае связана с необходимостью зубной боли, от которой я, следовательно, при жизни уже не избавлюсь, — судьба столь грустная, сколь и достойная вашего сочувствия.

Тем не менее я надеюсь видеть вас, живого и невредимого, в воскресенье у Брюля[1]. Я дал вам повод (быть может, позже вы скажете когда-нибудь, как миролюбивый гражданин, — соблазн) тоже послушать его лекции ибо я могу судить о человеке только по тому, что он совершил, а не по тому, что он намерен совершить. В прошлом году я слышал иные его бравые слова и заветные мысли. Нынче я решительно полагаю, что мы были не правы, когда одобряли его любимую тему, ибо в ней он становится явно расплывчатым. Но если не в этом причина обесценения лекции, то, очевидно, должна быть другая: он стареет, и по мере старения в нем невольно выходит наружу едкий нигилистический дух. Вы, наверно, не заметили контраста, на который я намекаю, потому что вам недостает хоть какого-то прежнего знания о нем; меня же это основательно злит, и я, пожалуй, был готов к тому, что вы меня можете спросить, почему я хвалю профессора Брюля. Я бы сегодня судил о нем совершенно иначе, у него появляется избыток желчи из-за того, что он достиг, вероятно, меньшего, чем то, на что в былые времена рассчитывал и надеялся. Он теперь свысока, например, отзывается о докторе Штраусе[2], о котором год назад говорил, что «этот человек в тысячу раз мудрее, нежели я», о дарвинизме, который в прошлом году склонял в ряде лекций, говорит, что он не «продвигает» естествоиспытателя в понимании природы, что редко можно слышать даже от злостных его противников. Не вправе вы считать болтуном и Эрнста Геккеля[3] из Йены, а ведь он его так часто старался ущемить. Геккель, как более молодой, более удачливый и более активный исследователь, противен ему — более старому, оставшемуся мало кому известным учителем-скептиком. Наконец, та доверительность, с какой он читает лекции, становится вдобавок у него манерой.

Итак, я бы его не слушал (по меньшей мере я теперь так настроен), если бы не хотел использовать его воскресную лекцию как рандеву с вами. Итак, надеюсь, моя критика не отпугнет вас появиться там послезавтра — и Чуть раньше, чем вы имеете обыкновение по-являться там, где я вас наверняка ожидаю (естественно, если только Господь того возжелает).

Ваш Зиг. Фрейд

N.В. В воскресенье я собираюсь пойти в театр. У нас есть выбор между «Волшебной флейтой» в опере, «Разбойниками» в Крепости и Росси[4] в театре на реке Вена. Если вы пойдете на «Разбойников», то вашим партнером будет Зильберштейн, я, наверно, пойду на «Волшебную флейту».