Письмо З. Фрейда — Эмилю Флюсу (18.09.1872)

Вена,

Секретно
Милый новый друг!

Пишу вам из родных пенат отчет о своей поездке и тем самым выполняю данное мною обещание, но Бог знает какой вихрь вернул меня столь быстро из Фрайберга [1], я почти совсем запамятовал прошлое и, точно усыпленный, покорно воспринимаю все — вопросы, ласки, поздравления — и не раскрываю рта [2].

Мне придется напрячься, чтобы сориентироваться в своих воспоминаниях о вчерашнем дне. Я как на духу изложу неприкрашенную правду, но только вам, и надеюсь, что чужой глаз этих строк не увидит. Но если, паче чаяния, случится иначе и вы будете не в состоянии этому помешать, ни слова не пишите мне об этом, не то с правдой будет покончено раз и навсегда, и вам уж не услышать ничего, кроме пустых фраз, из которых вы ничего для себя не извлечете.

Наша первая спутница была несчастным созданием — ее лицо было страшно обезображено язвами. Я решил было заставить себя остаться, чтобы невзначай не обидеть бедняжку, но чем дальше, тем невыносимее было мне сдерживать себя, когда же она заговорила и сняла с головы платок, отвращение взяло верх над тактичностью, которую я обязан был проявлять к страдалице. Мы вышли — но шлейф невезения тянулся вслед, и я попал в общество достопочтенного старого еврея и столь же достопочтенной старой еврейки и их меланхолично томной дочки и дерзкого, высоко мнящего о себе сына. Эта компания была для меня нестерпимее любой другой; краткое замечание, которое я отпустил, красный от гнева, не подсластило моей горечи Люди так уж несхожи меж собой, как кажутся, они неминуемо делятся на большие классы по своему образу мыслей и действий, да это и естественно, ибо схожие обстоятельства неизбежно порождают схожих людей! Эти замечанием, мнится мне, я вас не пощадил, хотя поначалу намеревался поступить наоборот.

Так вот, этот еврей говорил точно так, как тысячи других, которых я слышал во Фрайберге, даже его лицо казалось мне знакомым, настолько оно было типичным Равно как и молодой человек, с которым он беседовал о религии. Тот был из той породы, из которой судьба, когда приходит время, лепит мошенников, — хитрый, лживый, воспитанный в вере дорогих родичей, вроде бы талантливый, но лишенный принципов и мировоззрения. Повариха из Богемии, чье лицо, как никакое другое из когда-либо виденных мною, напоминало морду мопса, довершала общую картину. Довольно с меня этого сброда. По ходу разговора я узнал, что мадам еврейка вкупе с семьей обитает в Мезериче — подходящая навозная куча для такой сорной травы.

В Прерау надо мной воссияли две прекрасные звезды. Здесь задержитесь на мгновение и приложите два пальца ко рту — то были звезды очей. Но дабы соблюдать порядок в рассказе и ничего не упустить: пиво в Прерау было вкусное, нектар, как вы выражаетесь, жаркое из говяжьего филе, поданное на тарелке с инициалами Л. Л., нимало не вызывало во мне аппетита. Я предполагаю, что в том повинен мой визави, а ею была нервная, дрожавшая от волнения женщина, доводившая до отчаяния всех официантов, так охавшая и вздыхавшая, что каждому, кто находился поблизости, становилось не по себе от ощущения дискомфорта; в первые же четверть часа она успела откушать, расплатиться по счету и выбрать купе. Мне доставило бы удовольствие спросить ее, неужели она считает нашу земную жизнь настолько преходящей, что не может истратить час, что-бы без суеты отобедать, но мысли о преходящем вовсе не пришли мне на ум, ведь рядом с нервной дамой сидела ее двенадцатилетняя дочь с ангельской головкой и таким безмятежным личиком, что из нее еще вполне мог бы получиться красивый паж. Ребенок, в отличие от мамаши, ел куда более спокойно, что ничуть не мешало ему рассматривать своими карими глазами спутников. Но прежде чем я успел мало-мальски утолить голод и позволить себе твердо посмотреть в карие глаза, суетливая мамаша увела ее вместе с маленькой сестричкой. Вскоре, однако, я вновь встретил их и терпел неприятнейшее общество, чтобы из-за чересчур значительного отдаления не лишать себя надежды продолжить рекогносцировку. Дело в том, что, когда я вознамерился было войти в почти пустое купе, меня попытался приостановить солдат, стоявший перед дверью, и, показывая на другого солдата, сидевшего в купе, сказал, что у того с головой не все в порядке и потому такое соседство будет мне неприятно. Я понял так, что солдат в купе — умалишенный, а этому, его товарищу, поручено доставить его в лечебницу; но надежда видеть отражение девочки в окне взяла верх. К двум солдатам вскоре присоединились еще и другие, все они были посвящены в тайну и весьма дружелюбно обращались с умалишенным. Они шутили, смеялись, вспоминали армейские проказы, но в их болтовню я не вникал, ибо, стоя у окна, я ждал, когда покажется белокурая головка с огромными вопрошающими глазами. Вскоре я увидел ее и не отводил от нее взгляда, несмотря на докучливейший галдеж. Ветер весело играл ее короткими роскошно белокурыми кудрявыми локонами. Два часа пролетели как одна минута. Но потом головка подалась назад, и я вновь увидел ее лишь тогда, когда мы проезжали станцию, расположенную с той стороны, где мы оба сидели у окна. И вновь время потекло быстрее. Я ждал, надеялся и вспоминал между делом о Фрайберге, ведь прежде у меня не было времени разложить по полочкам те шесть недель. Так я доехал до Вены. Я еще раз увидел нервозную мамашу и белокурую девочку и положил для себя постараться еще раз повстречать их в толчее Вены. На этом заканчивается мой короткий роман. Я очень огорчился бы, узнав, что вы ожидали большего и посчитали бы, что из-за этого-то не стоит утруждать себя «молчанием».

Я честно изложил все о себе и намерен избавить вас от подробного упоминания о том впечатлении, которое произвела на меня Вена. Мне было противно. Будьте здоровы и сообщите мне обо всем, что только может интересовать фрайбержца и друга вашего дома. Если в следующем письме вы потребуете от меня рассказа об «Их.»[3], я не откажу вам.

Ваш Зиг. Фрейд