Письмо З. Фрейда — Марте Бернайс (23.07.1882)

Гамбург,
воскресенье

Натан называет тебя еврейкой.
Какой жизнерадостный еврей!
Говори дальше,
Что еще скажет бравый Натан?

Эти строки из драмы Лессинга или нечто подобное. Я не могу сейчас побежать в городскую библиотеку, чтобы проверить цитату. Тот, кто навечно стоит на Генземаркт [1], простит меня за такую вольность.

…Вспоминаю первые дни нашего знакомства. Признаюсь, я сразу влюбился в маленькую девушку и неожиданно для себя оказался в Гамбурге [2]

Помнишь, ты прислала мне кольцо, которое твой отец некогда подарил матери. По аналогии я заказал другое маленькое кольцо для твоего крошечного пальчика. Но оказалось, что настоящее кольцо, то есть подлинник вещи, у тебя дома. Все, кто видел его, говорили, что это копия подлинника, совсем как в драме Лессинга. Мне было досадно от этого. В голову лезли мрачные мысли, казалось, никого не смогу полюбить. Меня осенила грустная мысль: не любит ли она другого, а, может, другие без ума от нее. Вот с таким умонастроением я приехал в Гамбург. Утро было, как всегда, теплым и прекрасным, а вечер похож на утро. День же я благодарил за то, что он так естественно заполняет время между добрым утром и не менее добрым вечером.

Разумеется, я предполагал, что девушек могут отпугивать деспотические свойства моей личности. Но это не заставило меня отказаться от своих стремлений, Я жаждал чего-то исключительного, требовал от жизни великого и в малом хотел увидеть символы значительных явлений.

Марта с семьей в это время жила в окрестностях Гамбурга.

Моя любимая из семьи ученых — и занимается она сейчас писательством, то есть в данное время неутомимо пишет мне письма, как и я. Естественно, ей приходится тратить небольшие деньги на почтовую бумагу. Мне тоже. И вот для моей любимой прилежной девушки я выбрал такую бумагу, на которой она может писать только мне — в этом и состоит мой деспотизм. Внутри каждого листа бумаги — по моей просьбе — гравер великодушно поставил монограммы «М» и «3» — начальные буквы твоего и моего имени. Таким образом, эту почтовую бумагу можно использовать только для общения со мной.

Человек, которому я в пятницу заказал эту необычную бумагу, обещал исполнить только в воскресенье. «Поскольку в субботу, — сказал он, — мы не работаем. Так у нас принято испокон веков». Ох, я знаю эти старые обычаи!

Коммерсант, к которому я обратился, был моложавым, покровительственно-любезным господином. На вид я дал бы ему пятьдесят четыре года. Я сильно заблуждался. Оказалось, что семьдесят четыре года. Он хвастался своей работоспособностью и страстью к наслаждениям. Более того, он уверял, что и не думает скоро расставаться с жизнью. Этот человек мне понравился. У меня тоже было оптимистическое настроение в тот момент. В воскресенье мы встретились вновь. Он очень гордился качеством и элегантностью выполненных монограмм. Видимо, я тоже немного импонировал ему, ибо он обошелся со мной не только как с клиентом, но и решил показать здание немецкого банка напротив его магазина.

Там лежат деньги гамбургских коммерсантов, не желающих хранить их дома. Подвалы банка до отказа заполнены золотом и серебром.

Я высказал предположение, что часть драгоценных металлов, вероятно, находится и на складах его магазина. Тогда он мне подробно объяснил, почему так много богатых людей стремится положить свои сбережения именно в банк.

— Если клиент виноват и задолжал мне, то, вместо того, чтобы платить наличными, он идет в банк и переводит деньги со своего счета на мой, — пояснил мой собеседник.

Должен признаться, что я так и не понял особенностей банкового дела, связанных с уплатой долгов. Но старик не отпускал меня, и мне пришлось поставить стул рядом с ним. Он расспрашивал, где я уже побывал, рекомендовал мне и то и другое и сказал:

— Я охотно показал бы Вам город, но я старый еврей, Вы только посмотрите на мою внешность.

Его борода была взлохмачена. «Мог бы вчера побриться в парикмахерской», — подумал я.

— Не правда ли, Вы знаете, какой пост скоро наступит?

К сожалению, я знал. По преданию, спустя несколько лет после рождества Христова был разрушен Иерусалим. Но нужно ли все это рассказывать тебе, моя любимая? «Что мне Гекуба?»[3] Мне совершенно безразлично это. Иерусалим разрушен, а Марта и я живы и счастливы. Возможно, будущие историки докажут, что если бы Иерусалим не разрушили, то еврей погибли бы, как многие народы до этого события. Только после разрушения былых храмов началось формирование иудейской религии.

— За девять дней до иудейского поста мы отказываемся от любых удовольствий. Это — память о разрушении Храма в Иерусалиме. Нас здесь немного людей старой закалки и мы крепко придерживаемся религиозных традиций. Но, правда, от жизни не отгораживаемся. Многим мы обязаны одному человеку.

Раньше в Гамбурге и Альтоне [Альтона — район Гамбурга] была одна еврейская община, позже она разделилась. Религиозным образованием занимались раввины, уже давно осевшие в Германии. Пригласили мы известного тогда раввина Бернайса [4] , незаурядную личность. Этот человек и занимался нашим духовных воспитанием. Был ли он уроженцем Гамбурга? Нет, он приехал из Вюрцбурга. Наполеон I в свое время послал его туда учиться. Он прибыл сюда, в Германию, совсем молодым человеком, но до тридцатилетнего возраста он жил не здесь.

— Знали ли Вы его семью? — поинтересовался я.

— Конечно. Я рос вместе с его сыновьями, — и напомнил два имени: Михаэля Бернайса в Мюнхене и Якоба Бернайса [5] — в Бонне.

— Да,- подтвердил он, — но был еще и третий сын, который жил в Вене. Он умер там. При жизни он все время был как бы в тени по сравнению с братьями. Я тоже знал его. Богатая натура отца удачно воплотилась в детях. Отец был лингвистом, филологом, комментировал старинные трактаты. Дети тоже стали выдающимися людьми, унаследовав отцовский талант. Первый сын стал известным филологом, продолжившим исследования отца. Второй обладал тонким художественным вкусом и в своих работах раскрыл огромное эстетическое богатство творений наших великих поэтов. Третий сын[6] , серьезный и замкнутый, осмыслил жизнь глубже, чем это возможно с помощью науки и искусства. Он, по мнению многих знавших его, был идеальным человеком. Он создавал новые духовные богатства, а не истолковывал уже созданные сокровища человеческой мысли.

Копию его кольца — драгоценный сувенир на память о нем — подарила мне Мартхен. Если бы этот старый еврей, с таким воодушевлением рассказывавший о благотворном влиянии своего духовного учителя, мог догадаться, что мнимый доктор Вале[7] из Праги завтра будет целовать внучку того высокочтимого господина!

А старый еврей все предавался юношеским воспоминаниям, и черты Мудрого Натана, героя драмы Лессинга, виделись мне в его колоритном облике. Он отзывался о незабываемом наставнике юности, раввине Исааке Бернайсе как о человеке духовно щедром, гуманном и глубоко религиозном. Мудрый раввин полагал, что не следует навязывать свои взгляды тому, кто ни во что не верит. Порой он становился очень требовательным. То, что нам по легкомыслию казалось не столь важным и даже безрассудным, он осмысливал как непреложный закон. Например, он считал, что грешно безразлично относиться к религиозным заповедям о пище. Вообще, это может стать предметом глубоких размышлений. Действительно, человечество в течение столетий верит. Следовательно, веру, религию ни в коей мере нельзя считать безрассудством. Напротив, в религии есть некий высший смысл. Когда Бог создал первых людей, поселив их в садах Эдема, земного рая, то первой его заповедью стала, как известно, заповедь о пище — от какого древа они могли вкушать, а один из них не имел разрешения на это, И если одна из первых заповедей Господних касалась пищи, то вправе ли мы равнодушно наблюдать, когда ее нарушают.

Он поделился со мною еще несколькими глубоко содержательными толкованиями религиозных заповедей. Святое писание претендует исключительно на истинность и предполагает покорность и послушание верующих. Но все это никак не связано с неотъемлемым правом человека на сомнения и уж тем более на ниспровержение каких бы то ни было авторитетов.

Но Лессинг прав в том смысле, что религиозное воспитание многих поколений обусловило прогресс человечества. Влияние религии на сознание человека огромно, особенно когда религиозные, глубоко философские идеи перестали быть застывшими догматами. Они стали объектом глубоких научных размышлений и, конечно, оказали огромное влияние на мировое искусство, поэзию и литературу. Сколько гениальных мыслителей и поэтов черпали из религиозных сюжетов духовную пищу для своих творений. Даже если отвлечься от глубокого содержания религии, то надо признать, что ее необычайная одухотворенность и логическая стройность вдохновляли лучшие умы человечества.

Старый еврей хорошо запомнил все наставления гамбургского раввина. Не потому, что воспринимал его как святого, нет.

— Он учил нас радоваться, постигая глубокий смысл религиозного учения. Он был настроен критически по отношению к земной жизни и давал нам ясные представления о благих и совершенно определенных целях религиозного воспитания.

И все это хранил в своей памяти старый еврей, сделавший нашу монограмму для внучки своего Учителя.

— Раввин не был сухим аскетом. Напротив, он внушал нам, что все люди, и евреи, в частности, созданы для радости, труда и наслаждения. Он жалел каждого, кто не мог радоваться и наслаждаться.

Здесь я вспомнил Эли с его жизнерадостным мироощущением: «Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо». А старый еврей продолжал говорить о необходимости радоваться даже малому в этой жизни, а за каждую удачу благодарить Бога. И главное, помнить, что все в этом прекрасном мире взаимосвязано. Человек создан для радости, повторял он, радость — для человека. Его наставник особенно настойчиво провозглашал это в дни празднеств.

— В Новый год христианин обычно полагает, что наступят лучшие времена, а все плохое — уйдет. Для еврея Новый год — торжественный день примирения и согласия, день, определяющий его судьбу на целый год. Казалось бы, мы должны испытывать страх перед решением Господним, но этого, к счастью, не происходит. Напротив, стремимся доказать, что любим Бога и целый день постимся. Мы соблюдаем пост, потому что любим Бога. А любовь может принести и не такую жертву. Новый год, таким образом, — это праздник любви Бога. Иудейская религия учит, что человек в этот день должен ощущать радость. Словом, это праздник Божьей радости.

В это время пришел другой клиент, и Натан, прервав речь, мгновенно превратился в ловкого коммерсанта. Я взволнованно откланялся, но старый еврей, наверное, так и не догадался, какое отношение имею я к его Учителю. На прощанье он обещал, если будет по делам в Праге, то не откажет себе в удовольствии разыскать меня.

Увы, он не найдет меня в Праге. Но, чтобы не огорчать его, хотелось бы доставить ему другую радость. Если моя Мартхен приедет в Вену и возьмет что-нибудь из семейных реликвий, напоминающих о ее благородном деде, мы зайдем на Адольфплац к тому старому еврею, ученику твоего дедушки, и ты назовешь свою фамилию — Бернайс. И старый еврей поймет, как много воды утекло с тех пор, когда он благоговейно внимал своему Учителю, но благородство раввина Бернайса живет в его внучке.

Верю, это важно знать и для нас с тобой. И если религия способна придать жизни высокий смысл и радость, то она не покинет наш дом.