Письмо З. Фрейда — Марте Бернайс (19.10.1885)

Париж

Мое любимое сокровище!

Сегодня я решил положить конец собственной лени. Был в клинике Сальпетриер, хорошо оснащенной медицинским оборудованием, с многочисленными отделениями, как и в нашей больнице в Вене. Хотел представиться ассистенту и спросить, когда придет Шарко. Но прежнего ассистента, оказывается, уже нет в Сальпетриере, его замещал новый, а Шарко находился в больничных палатах. Я мог бы войти туда, да забыл дома свое служебное удостоверение.

Итак, завтра я должен сделать шаг, от которого многое зависит. В полдесятого утра- консультация экстерном, так называется прием ходячих больных в кабинете врача. Вероятно, завтра начнется мой первый рабочий день в клинике.

Лекции в Эколь де Медицин начнутся только пятого ноября. Но если мне понравится у Шарко, то едва ли я смогу что-нибудь там делать, поскольку время и внимание будет поглощено работой в Сальпетриере. На первом этаже Эколь де Медицин находится библиотека. Там много журналов, в том числе на немецком и английском. Я провел уже много часов за чтением медицинской научной периодики. Купил одну из книг Шарко за четыре франка на французском. Я знаю ее содержание по-немецки и теперь собираюсь перевести самостоятельно с немецкого на французский и извлечь пользу из этого. Моя лень страшно сжигает меня, в последние дни не проходит и часа, чтобы я громко не укорял себя…

Что я делал вчера, я едва ли смогу точно припомнить. После театрального вечера семнадцатого у меня разыгралась мигрень. Ты ведь знаешь, спектакли идут здесь с восьми до двенадцати ночи, и к тому же в невыносимой духоте.

Я был с Джоном [1]. Самые дешевые места (то есть на галерке) стоят один франк, а мы купили билеты по одному франку пятьдесят сантимов, позорные ложи такого размера, что годны лишь для голубей. Это боковые места на самом верхнем ярусе; там возникает ощущение, что ты совершенно один и никого больше нет. Я с грустью вспоминал наши гамбургские театральные вечера. Но мне понравилось, что здесь не было никакой демонстрации дамских туалетов. Богатые, нарядно одетые дамы сюда просто не поднимаются и, очевидно, берегут свои изысканные туалеты для оперы.

На сей раз не было никакой музыки, никакого оркестра. Три звучных удара молотом за занавесом означают, что спектакль начался. На сцене господствовал Мольер, его «Брак поневоле», «Тартюф» и «Смешные жеманницы». И хотя мой французский язык таков, что речь женских персонажей я не понял вообще, а мужские роли только наполовину, тем не менее получил громадное удовольствие от блестящей игры. «Тартюф» я ведь хорошо знал и раньше, а в последней пьесе «Смешные жеманницы» достойно внимания то, что там меньше диалогов, чем прекрасной комической игры. На спектакле «Тартюф» публика неистово аплодировала после каждого продолжительного диалога.

Сильная мигрень немного охладила мое горячее стремление как можно чаще посещать театр. Для меня спектакли — не только эстетическое наслаждение, но и своего рода уроки французского. Ведь со мной никто не общается на французском языке, и мое произношение оставляет желать лучшего.

К сожалению, наверное, мне никогда не удастся избавиться от сильного акцента. Но, по крайней мере, я хочу добиться того, чтобы правильно строить фразу на французском языке.

Прогулка, о которой собираюсь тебе рассказать, привела меня три дня назад в квартал, где находятся несколько министерств. Затем я прошел мимо Дома Инвалидов, перешел по мосту Сену и вышел на Елисейские поля, самое прекрасное место в столице Франции. Там, на Елисейских полях, чинно разъезжают экипажи и нет ни одной лавки. Знатные дамы степенно прогуливаются здесь с неописуемым выражением на лицах, словно хотят показать, что в мире существуют только они да еще их мужья.

Рядом — парк, где симпатичные детишки Аиграют в юлу, управляют игрушечными копьями, метко бросают колечко и с наслаждением смотрят цирковые представления клоунов.

На скамейках сидят нянечки, они кормят детей. А рядом гувернантки, к которым с криком бегут капризные малыши, если поссорятся с нянями.

Я сразу же вспомнил о бедной моей сестре Митци, ведь она работает гувернанткой, и сердце мое преисполнилось ярости и всяких бунтарских мыслей. Так продолжалось, пока я не добрел до площади Согласия, центре которой возвышалась старинная скульптурная группа из города Луксора.

Ты только представь: великолепная скульптура птичьими головами, сидящими человечками и разными иероглифами. Это творение неизвестных мастеров на добрых три тысячи лет старше нынешних прохожих, снующих мимо него. Скульптура создана во славу царя, которого знают очень немногие. Его и вовсе позабыли бы, если бы его имя не сохранилось на этом изваянии. К площади Согласия примыкает сад Гюильри. Ты легко можешь представить себе это место. Оно похоже на нашу Венскую площадь между городскими воротами, садом Фольксгартен и двумя музеями.

Да, вчера я был в Лувре, изучал его античный отдел. Там находится множество греческих и римских статуй, надгробий, надписей и обломков. Некоторые экспонаты просто великолепны. Древние боги стоят невесть каком количестве. Среди них я видел знаменитую Венеру Милосскую без рук и сделал ей общепринятый комплимент. Помнится, отец знакомого семейства старый Мендельсон сообщал о ней из Парижа, о Венере Милосской, просто как о новом экспонате и не проявлял при этом особого восторга. Я думаю, что красота статуи была по достоинству оценена лишь позднее, и притом почти единодушно. Для меня эти вещи имеют преимущественно историческую, нежели эстетическую ценность. Мое внимание привлекли бюсты императоров, многие с отличными характеристиками. Большинство кесарей здесь представлены многократно, и часто одно их изображение не похоже на другое. Должно быть, много подражанья и стандартной работы.

У меня еще было время бросить беглый взгляд на ассирийский и египетский залы, которые я непременно посещу. Мельком видел статуи ассирийских царей, огромных, как деревья. Эти властелины держали на руках львов, как сторожевых собак. Там восседали на постаментах крылатые человекозвери с красиво подстриженными волосами. Клинопись выглядит так, как будто сработана вчера. Еще были разукрашенные в огненные цвета египетские барельефы, настоящие сфинксы, императорские короны. Немного воображения, и, кажется, вся вселенная в ее историческом прошлом представлены здесь.

Сегодня я шел по этой же самой дороге, что три дня назад, только в противоположном направлении и был в той части города, где позавчера не выполнил программу, намеченную тобою.

Я попал в самую гущу парижского шума, пока не прошел знаменитый бульвар де Републик от начала до конца. На бульваре я видел огромную скульптурную группу, символически изображающую Республику в память о событиях 1789, 1792, 1830, 1849 и 1870 годов. Бедняжка Республика часто прерывала свое существование.

Вчера во Франции, и в частности Париже, проходил второй тур выборов. Республиканцы на этот раз объединились в первом туре из-за раскола между радикалами и оппортунистами. Были избраны почти исключительно монархисты. Продавцы газет кричали сегодня так, что нужно было затыкать уши. Некоторые газеты выходили сегодня по четыре-пять раз, и я сам купил две. На этот раз на выборах победили республиканцы.

Ну как, нравятся тебе мои письма из Парижа? Ведь самые подробные отчеты не заменят сердечных нежных слов.

Вот уж восемь дней, как я тебя не видел, и каждый день думаю о том, как бы взглянуть на твое лицо. Снова никак не могу себе представить, как ты выглядишь. Или лучше бы я не ездил в Берлин? Мне хотелось бы каждую субботу, по вечерам, уезжать и на воскресенье оставаться у тебя.

Благотворное влияние времени, проведенного в Вандсбеке, свежесть сил и душевное умиротворение еще не прошли. Однако я этому не рад. Я слишком влюблен и к тому же слишком неповоротлив. Какие еще маленькие новости сообщить тебе? Кофе здесь повсюду чудесный, а дети носят точно такие же рубашечки, как ваши из Сан-Франциско.

Подумай только, за туалетные принадлежности для бритья я заплатил три с половиной франка. Потому мне надо стараться экономить.

Пиши же мне все и обстоятельно. Твое последнее письмо было не подписано, но я знал, что оно от тебя. Ведь кто кроме тебя может так ласково писать?

Твой верный Зигмунд.