Письмо З. Фрейда — Стефану Цвейгу (19.10.1920)

Вена IX, Берггассе 19

Многоуважаемый господин доктор,

Здесь, впервые наконец обретя покой, я вспомнил о моем долге поблагодарить Вас за прекрасную книгу [1]. Я нашел ее здесь и прочел еще в сутолоке первых двух недель. Прочел с необычайным удовольствием, иначе не было бы необходимости Вам вообще о ней писать. Полнота понимания в соединении с мастерством словесного изложения доставляет редкое удовольствие. Меня особенно заинтересовала насыщенность и напряженность, благодаря которым Ваша фраза подступает все ближе к интимнейшей сути описываемого. Это похоже на нагромождение символов в сновидении, дающее возможность затаенному проявляться все отчетливее.

Если бы я подошел к Вашему тексту с особенно строгим мерилом, я бы сказал: совладать с Бальзаком и Диккенсом Вам удалось всецело. Но это было не слишком трудно, это простые прямолинейные типы. С этим русским путаником дело не могло, однако, кончиться столь благополучно. Здесь чувствуются пробелы и обойденные загадки. Разрешите мне привести — пусть я и любитель — имеющийся у меня материал. Да и у психопатолога, областью которого Достоевский, что ни говори, является, может тут оказаться некоторое преимущество.

Мне кажется, Вы не должны были оставлять за Достоевским приписываемую ему эпилепсию. Весьма маловероятно, что он был эпилептиком. Эпилепсия — органическое мозговое поражение вне душевного строя, и, как правило, связанное со снижением и упрощением проявлений душевной жизни. Известен лишь один единственный случай этой болезни у духовно высокостоящего человека, и это у интеллектуального гиганта, об эмоциональной жизни которого нам мало известно (Гельмгольц) [2]. Все остальные великие личности, которым приписывалась эпилепсия, были чистыми истериками. (Фантаст Ломброзо [3] не умел еще при диагнозе делать этого различия). Однако, это их различение вовсе не медицинский педантизм, а нечто весьма существенное. Истерия проистекает из самого душевного склада, она — выражение той же органической первичной силы, раскрывающейся в гениальном художественном творчестве. Но она также признак особенно сильного и неразрешенного конфликта, свирепствующего между этими первичными устремлениями и затем раскалывающего душевную жизнь на два лагеря. Думаю, что всего Д. можно было бы построить на его истерии.

Как бы подавляюще силен ни был фактор органического предрасположения в истерии, подобной истерии Достоевского, все-таки интересно, что другой фактор, которому наша теория придает значение, можно обнаружить и в этом случае. В одной из биографий Достоевского мне показали место, устанавливающее — мне напрашивается выражение — трагическую (прав я?) — связь между позднейшим недугом его зрелых лет с наказанием со стороны отца, последовавшим при обстоятельствах весьма серьезных. Из соображений «такта» там, конечно, не говорится, в чем именно было дело. Вам легче будет найти это место, чем мне. Этот случай детства — автору «Первых переживаний» мне незачем доказывать — и придал позднейшему случаю перед казнью травматическую силу для повторения в виде припадка, и всею жизнью Д. завладевает двоякое отношение к авторитету отца-царя: сладострастно мазохистское подчинение и мятежное возмущение. Мазохизм включает в себя чувство вины, всеми силами стремящееся к «освобождению».

То, что Вы, во избежание искусственного слова, называете «дуализмом», зовется у нас «амбивалентностью». Эта амбивалентность чувств есть также наследие душевной жизни примитивного человека, сохранившееся, однако, гораздо лучше и в более доступном сознанию, чем у других народов, виде, в русском народе, как я это мог показать несколько лет тому назад в детальной истории болезни подлинно-русского пациента[4]. Это сильное предрасположение к амбивалентности, в сочетании с детской травмой, могло предопределить необычайную интенсивность истерического заболевания. Весьма отчетлива амбивалентность и у не-невротических русских, как и у героев почти всех персонажей Достоевского. 

Почти все особенности его творчества, из которых ни одна, наверное, от Вашего внимания не ускользнула, объяснимы для нас анормальной, для русского же более обычной душевной предрасположенностью, вернее собственно: сексуальным складом, что — в отдельности — очень легко можно было бы показать. В первую очередь, все мучительное и странное. Без психоанализа Д. непонятен, то есть, он в нем не нуждается, так как каждым своим персонажем и каждой фразой сам его поясняет. То, что «Братья Карамазовы» трактуют как раз личную проблему Достоевского, — отцеубийство, — и основополагают психоаналитический тезис о равноценности деяния и злого намерения, всего лишь один из примеров! Также и своеобразие его половой любви, являющейся либо безудержной страстью, либо сублимированным состраданием, неуверенность его героев в том, любят ли они или ненавидят, когда любят, и когда именно они любят, и т. п., указывает, на какой необычной почве произросла его психология.

В Вашем случае мне не нужно беспокоиться, что может возникнуть недоразумение, что подчеркивание так называемого патологического элемента имеет своею целью преуменьшить или разъяснить великолепие поэтического творческого дара Достоевского. Кончаю это и без того затянувшееся письмо по внушению многотерпеливого материала, а никак не ввиду его исчерпанности, вторичным выражением благодарности и сердечным приветствием.

Ваш Фрейд