Письмо З. Фрейда — Стефану Цвейгу (04.09.1926)

Земмеринг

Вена, IX, Берггассе, 19

Дорогой господин доктор!

Меня чуть было не охватило сожаление, что я лично знаком с д-ром Ст. Цвейгом и что он неизменно проявляет ко мне великую любезность и почтительность. Ведь теперь я страдаю от сомнения, не ошибочно ли мое суждение вследствие личной симпатии. Попади мне в руки такой томик новелл [1] незнакомого мне автора, я бы, конечно, без колебаний определил, что натолкнулся на творца первой руки и художественный шедевр.

Я, однако, действительно считаю, что эти три новеллы, строже говоря, две из них — шедевры. Первая была мне, собственно, уже знакома, я тогда критиковал какую-то деталь в ней, которую теперь не смог обнаружить. Она пробудила во мне особенный интерес, поскольку допускает аналитическое толкование, более того, требует такового, и поскольку я в общении с вами мог убедиться, что вы ничего не знаете об этом тайном смысле, а вы взяли и выразили его в безупречном облачении. Вероятно, вы не признаете такую возможность толкования, быть может, брезгуете им, но я не могу его отвергнуть и получил его на сей раз намного полнее. Анализ позволяет нам предположить, что великое, вроде бы неисчерпаемое богатство затрагиваемых писателем проблем и ситуаций можно свести к ограниченному числу «прамотивов», преимущественно проистекающих из стесненного пережитого материала душевной жизни художника, так что эти толкования соответствуют облаченным, приукрашенным, сублимированным новым изданиям тех детских фантазий. Это особенно легко показать на первой новелле. Если выражать неосознанное зерно без прикрас, то оно производит отталкивающее впечатление. Речь идет о матери, которая сама отдается сыну, чтобы ввести его в сексуальную жизнь и тем самым оградить его от онанизма, который кажется ребенку смертельно опасным. В зрелые годы люди нередко припоминают подобные фантазии из времен своего полового созревания! Бессознательному она неизменно присуща. Она, кроме того, лежит в основе всех искупи­тельных сочинений, напр. опер Вагнера. В поэтической обработке онанизм необходимо заменять, как совершенно непригодный, чем-то другим, в вашей новелле игра является отличной заменой. Стесненность, подавлен­ность, рецидивы, несмотря на серьезнейшие намерения, угроза жизни — это непосредственно черты старого об­разца; первым обозначением, которое онанизм обрел в детской комнате, было обозначение «играния» — опасная игра, сказали ребенку, от нее либо сходят с ума, либо умирают, — и осуществленное вами с таким потрясающим мастерством акцентирование рук и их действий прямо-таки предательское. Ведь в мастурбации руки выполняют свою половую функцию. В вашей новелле столь явно намекается на сыновнюю роль юного игрока, что становится трудно поверить, будто вы не следовали своему осознанному намерению. Но я знаю, что это было не так и что вы заставили работать ваше бессознательное. Так, напр., молодому поляку двадцать четы-ре года, ровно столько же было старшему сыну сорока-двухлетней женщины, вышедшей замуж в семнадцать
лет.

Если в прологе новеллы говорится, что каждая женщина подвергается безотчетным импульсам, то это не что иное, как фасад, нимало не предназначенный для отрицания бессознательного. Содержание новеллы, напротив, показывает, что эти импульсы очень хорошо определяемы. Связанная обетом верности, вдова концентрирует свою бдительность на том, чтобы защищаться от искушений, исходящих от других мужчин. Ей неведомо, что она, как мать, имеет фиксацию либидо на сыне, которая может активизироваться, и в это незащищенное место судьба наносит ей удар. Это изображено в новелле абсолютно корректно, мои же слова — лишь попытка анализа и не представляют собой попытки отразить красоту поэзии.

Вторая новелла, напротив, стоит особняком. Меньше чувствуется личное участие писателя. Аналитический мотив не требует толкования, все лежит на поверхности. Ревность отца к сексуальности взрослеющей дочери, которая в прежние времена была его сексуальным объектом, его собственностью. Но этот мотив побуждает нас непроизвольно занять враждебную позицию. Мы считаем, что притязание отца запоздало, он действительно не соперник юношам, он действительно выполнил свою за-дачу и стал лишним, коль скоро материально обеспечил женщин. Поэтому мы вправе с прохладцей отнестись к его судьбе.

И в третьей новелле нечего толковать. Прамотив ясен: мужчина, которому другой предлагает свою любовь. Но по меньшей мере для многих, для всех, считающихся нормальными, эта ситуация сопряжена с проблемой. Почему мужчина не может принять физическую любовь мужчины, даже если испытывает к нему сильнейшую психическую расположенность? Это не противоречило бы природе эроса, который праздновал бы особенный триумф с преодолением естественного соперничества (настроя зависти) между мужчинами. Да и с позиции исторического развития любовь мужчины к мужчине протекала бы легче, ведь она давала бы большее удовлетворение, поскольку ей не нужно преодолевать тот последний остаток чуждости между мужчиной и женщиной и она лишена той примеси садизма, которая отравляет отношения обоих полов. Кроме того, она не противоречит человеческой «природе», ибо та бисексуальна, более того, эта неспособность существовала не всегда, похоже, что существует только для нас современных, да и то не для всех. Кто сталкивается с ней, тот невольно безнадежно страдает. Что значит обоснование этого отклонения, кажущегося элементарным и все же не объяснимого посредством элементов? Этого никто не знает, и в новелле не делается попытки прояснить это. Разумеется, по праву. Она указывает на былое отношение к отцу, демонстрирует попытки осуществить компенсацию посредством насильственного утрирования мужественности, но она не осмеливается изобразить проблему так, как положено.

Это изображение осуществляется с таким искусством, откровенностью, правдивостью и искренностью, оно так свободно от всякой лживости или сентиментальности эпохи, что я с готовностью признаю: не могу представить себе ничего более удачного. Даже эту похвалу можно обратить в порицание. Это изобразительное мастерство, способное запечатлеть любую и каждую морщинку предмета и позволяющее услышать любой и каждый звук аффекта, едва ли не мешает воздействию на читателя. Оно не оставляет ему поля для догадок и дополнений, а восхищение перед автором едва ли не забивает интерес к изображаемому.

Критика, вероятно, ведется не на уровне этого свершения. Она не затронет честности писателя и сместит акцент на что-нибудь постороннее, будет искать «смущение чувств» в любовном отношении к женщине уважаемого учителя. Но женщина в этом контексте всего лишь контрастная фигура. Конфликт заключается, со-ственно, в том, что юноша хотел бы ответить на любовь мужчины и не может сделать это вследствие загадочного внутреннего запрета.

Когда я сравниваю ваши новеллы с сочинениями того, в ком мы признали глубочайшую взволнованность вследствие оттесненного бессознательного, то отмечаю отличие в вашу пользу. Д. является сильно извращенным невротиком, в его сочинениях явно просматривается эгоистическое стремление освободиться от напряжения потребности посредством хотя бы символического удовлетворения, и при этом он не пренебрегает возможностью испугать и помучить читателя. Вы представляете собой тип наблюдателя, слушателя, благостно и любовно борющегося за понимание великого. Вы даже не насильственны.

Вместо того чтобы просить у вас извинения за кусочек вивисекции, я благодарю вас и сердечно приветствую.

Искренне ваш

Фрейд